Запрещённые люди

В одних централах «сборка» помогает зэкам встретиться друг с другом – «словиться» и обсудить общие дела, передать что-то для кого-то, а то и наказать провинившегося арестанта. На иных же тюрьмах зэки боятся «сборки», как слепого от видеокамер и свободного от закона места, где с подозреваемыми могут делать всё то, на что у следователей не хватает смелости в своих кабинетах.

В глухом помещении с исписанными и разрисованными стенами, донельзя загаженным туалетом без ограждений, парой скамеек и мутной лампочкой под низким осыпающимся потолком зэков набивается под завязку. Одни выходят, других заводят, лица мелькают, и полнится «сборка» новостями о лагерной житухе.

У вентиляционных щелей нет шансов избавить тесную «сборку» от ароматов потных тел, вековечного табака и туалетной кислятины. Но уже через полчаса к запахам привыкаешь и можно даже перекусить.

Зэки сидят на скамейках, сумках, на «кортах», небрезгливые грязнули – прямо на липком полу. Кто-то пытается ходить туда-сюда, но быстро успокаивается и стоит, рассматривает стены, словно доску объявлений: кто, сколько и за что схлопотал, кто куда едет и о чём мечтает. Старики дремлют, больные кашляют, украдкой схаркивая кровь, основная же масса этапников общается, меняется вещами и слухами.

По этапу в лагерь зэки едут пока ещё в вольной одежде. Пересыльные в казённой робе и фуфайках встречаются редко, и на них смотрят, как на уже хлебнувших каторжного опыта. Разговор о жизни в зоне с ними куда интереснее, но в глазах «бывалых» волчий блеск, и в собеседнике они зачастую видят лишь его качественные вольные вещи.

Я сидел на скамейке рядом со взрослым солидным мужчиной в бежевом двубортном пальто и с большой спортивной сумкой у ног. Бритое лицо, свежие стрелки на серых в полоску брюках и глянец остроносых туфель могли говорить как о щепетильности ещё не отвыкшего от воли человека, так и об его оперативной работе. Но к чему гадать: кто бы ни был твой случайный попутчик – следи за языком, больше слушай да смотри во все глаза, это и есть главное правило безопасной жизни молодого арестанта.

Владимир Сергеевич рассказывал мне о тёплой жизни в Аргентине и её автобанах, что лучше немецких, о вечно весёлых латиносах и неутомимых в любви мулатках. О легальной торговле в Европе джемом и нелегальной – кокаином. О неудачной попытке выйти на перспективный рынок России и неожиданном аресте. О беженцах из смытого цунами Гаити и небывалой возможности контрактной службы в погранвойсках Доминиканской Республики ради двухнедельного сафари на чернокожих нелегалов.

Я слушал его чудную историю вполуха и думал о том, как бы вежливо отвязаться от подозрительного наркобарона.

Вдруг от дальней стены выкрикнули:

– У кого-нибудь есть дрова?

Секундная тишина, и каждый снова занялся своим бездельем. Я извинился перед соседом и направился к двум зэкам, возившимся в стороне. На обоих болтались чёрные робы со светло-серыми полосками на плечах. Рядом на клетчатых худых баулах лежали скрученные фуфайки.

– Может быть, у меня есть, – сказал я им, – но что это такое, дрова?

Они переглянулись, и один из них, явив мне почерневшие обломки сгнивших зубов, поинтересовался:

– Ты сколько сидишь?

– Два года, – ответил я. – С хвостиком.

– И за два года ты не узнал, что такое дрова? – прищурился зэк.

Я пожал плечами.

– Ты где чалился-то? – спросил второй, весь усыпанный сочными оспинами. – Чё за крытка?

– В Лефортово. Это…

– Понятно, – перебил меня беззубый, махнув рукой. – Дрова – это то, на чём мы ща будем чифирь поднимать. Простынь или харник хозовский есть?

– Харник?!

– Мля, тля! – покачал головой прыщавый. – Полотенце казённое.

Я кивнул и пошёл к сумкам.

– Ты здравый? – донеслось в спину.

Я оглянулся и снова кивнул.

Вернулся я с комплектом постельного белья и советом от наркобарона не связываться с опасными «акулами».

– В рот компот! – засмеялся беззубый, увидев меня с охапкой «дров». – Давай сюда!

Бледно-синими от истлевших наколок пальцами одна простынь тут же была разорвана в длинные ровные клочья. Вторая же беззастенчиво перекочевала в клетчатый баул «на потом». Наволочку отложили в сторону.

Беззубый достал закопчённую алюминиевую кружку, шерстяной носок и пакет с мелколистовым чаем. Ручка кружки была обмотана носовым платком.

Зэк набрал из-под крана воду и кинул несколько горстей чая. Получилось «с горкой». Пока он возился с кружкой, его «кореш» скрутил из полос ткани фитиль и достал спички. С нарочито серьёзной понтовитостью зэк одной рукой вынул из коробка спичку, той же рукой ловко её и зажёг, подпалив следом фитиль.

Оба зэка сели на корточки. Беззубый натянул на руку носок, локтем упёрся в ногу и крепко стиснул кружку. Второй рукой он поддерживал напряжённую кисть. Его прыщавый товарищ поднёс ко дну пламя.

Зэки застыли. Казалось, они перестали дышать, медитируя на пламя. Но как только кончик фитиля подгорал, прыщавый выдёргивал пальцами с обглоданными ногтями чёрную окалину и поднимал фитиль, точно выдерживая расстояние от огня до кружки.

Металл нагревался всё сильнее. Мутная плёнка испарины покрыла лоб зэка. Шло время. Зэк не шевелился. Мои ноги затекли, я встал размяться, снова сел и через пару минут встал. Догорал уже третий фитиль. Беззубый закрыл глаза и сжал губы, в миг превратившись в сморщенного старика.

– Если огонь погаснет, – сипло сказал зэк с фитилём, – хана чифиру!