Теория соотносительности

6. Вот, почитайте, пожалуйста. Правда, похоже, у меня не очень-то и получилось, но может быть хоть не совершенная глупость… – Сейчас, сейчас. Да, действительно получилось не очень. – Да какое право вы имеете оценивать!:)

7. Я знаю немало. Я читал Платона, Аристотеля, Спинозу, Канта, Гегеля. – А ты не забыл посмотреть вокруг себя?

8. Ты знаешь о жизни только из книг. – И поэтому я знаю о ней фактически все!

9. Вы ошиблись. – Ну, что же, от ошибок никто не застрахован. – Да, а особенно те, кто руководствуется этой максимой.

10. Жизнь есть не что иное, как одно сплошное разочарование. – А если у меня – не так? – Значит, вы – счастливое исключение из правила. – А если я знаю довольно многих людей, у которых это не так? – Значит, вы выдумываете или они притворяются. – Но как же мне узнать, притворяются они или нет? – Да так, что раз уж жизнь – одно сплошное разочарование, то, значит, они и притворяются.

Философия и «Почему» в России

Почему литературная традиция в России так явно доминирует над философской? Почему в то время, когда появились Пушкин, Лермонтов и Гоголь, не появились сопоставимые с ними по таланту мыслители? Почему не появились они чуть позже, когда пришло время

Достоевского и Толстого? Почему та традиция, которая все-таки начала складываться оказалось такой непрочной, что достаточно было желания Ленина, чтобы вся философия просто «уплыла из России» (философский пароход(ы)). Неужели она была такой хилой, настолько у нее не было корней, что ее можно было просто вырвать и убрать с глаз долой (с литературой и церковью так просто расправиться не вышло). Почему в Советском Союзе, марксистском государстве, не прижилась хотя бы марксистская традиция (которая, во всяком случае, представляет мощную философскую школу). Почему именно на «бездуховном западе» люди спорили о марксизме, а у нас – зубрили и тихо ненавидели? И почему при этом в советское время философские тексты все-таки печатались такими серьезными тиражами? Почему и сегодня о философии вспоминают только на философских факультетах? И почему при этом сегодня все-таки существуют философские факультеты? Почему и сегодня о философии говорят, как о безделушке, годной для того, чтобы сказать: «Моя философия состоит в том…», не понимая, что все это не имеет к философии никакого (имеет, но опосредованное) отношение. И почему при этом лица людей, когда они говорят о философской составляющей, все же явно одухотворяются? Почему?

Герой-философ

Эпизод первый: Премудрый пескарь

Если есть в России пренебрежение к философии, то оно должно было найти свое отражение у российских властителей дум. И, конечно, нашло. А так как властителями дум в России были не философы, как должно, а писатели, то и отражение получилось писательским. Я могу привести несколько примеров того, как философские образы были осмеяны классиками русской литературы.

Сначала припомним сказку Салтыкова-Щедрина: премудрый пескарь. Суть ее состоит в том, что есть пескари нормальные, резвящиеся в воде, а есть пескарь премудрый, не вылезающий из своей норы. Ни до кого ему дела нет, жены-детей он не имеет. Он – премудрый. Казалось бы, это его пескарье дело. Не хочет он прыгать-скакать, он хочет философствовать. Но писатель не дает ему спокойно подумать. Как, он просто думает? А о чем? Просто так? А какая от этого польза? Да никакой, просто он – философ. Этого Салтыков-Щедрин снести не может и пишет самый желчный пасквиль. Все мы помним, что пескарь в описании Щедрина – тип крайне неприятный. Он просто всего боится, боится жизни. Но ведь для философа это нормально, все философы несколько выпадают из жизни, все они забиваются в свои норы, чтобы их там не беспокоили. Они просто хотят спокойно подумать. Но нет, не понимающий этого желания писатель твердит: «Он жил и дрожал – только и всего». Или: «И он лежит в той сырой мгле, незрячий, изможденный, никому не нужный, лежит и ждет: когда же, наконец, голодная смерть окончательно освободит его от бесполезного существования». Автор злорадствует. Я же сочувствую. Бедный пескарик: наверное, никто так и не оценил его труда. Наверное, его философский труд безвестно погиб в речной пучине.

А как злорадствует автор по поводу бессемейности пескаря. Пескарь боится жениться. Это тоже нормально для философа: пескарю в этих вопросах сложнее, раз он предпочитает уединение. Никто не знает, легко ли пескарю от этого. Заглядывал автор в душу пескаря? Нет, ему этого не надо. Тот просто трус, и больше ничего. А может быть, пескарь был платонически влюблен (вот она – философская любовь) в красавицу-пескарку, и может даже признался ей в любви и для этого вылез из своей кельи-норы, да та только посмеялась над ним. Таков удел философа. И у людей, и у пескарей. Бедный пескарик, как он, наверное, переживал. Но делать нечего, он стал философствовать дальше. И вот он жил, делал свой никому не нужный в пруду труд, а потом естественно умер. Тут автор доволен и заканчивает так: «И вдруг он исчез. Что тут случилось – щука ли его заглотала, рак ли клешней перешиб или сам он своей смертью умер и всплыл на поверхность, – свидетелей этому делу не было. Скорее всего сам умер, потому что какая сласть щуке глотать хворого, умирающего пескаря, да к тому же еще и премудрого». То есть сам Салтыков-Щедрин ничего не видел, но и свое незнание он использует только для унижения философа. Как его бесит премудрость пескаря, как он пытается любыми средствами сделать это слово (премудрость) оскорбительным! А ведь пескаря, может, действительно перешиб клешней рак. Какая ужасная смерть! Бедный пескарик. Никакого признания при жизни, бесславный страшный конец, забвение после смерти, да еще предельно тенденциозный пасквиль в качестве надгробной плиты. Вот оно – отношение к философам в России во всей его красе.

Герой-философ. Эпизод второй: Рудин

Самым известным романом Тургенева неоспоримо являются «Отцы и дети». Далее, наверное, можно поставить «Дворянское гнездо» и «Накануне», а «Рудин» остается несколько в тени основных романов мастера. Однако, лично для меня, как для философа именно «Рудин» является ключевым романом Тургенева, потому как этот роман – самое философское из его произведений.

Официальная (школьная) трактовка романа такова: в одну семью приезжает талантливый молодой человек, который завораживает всех силой и красотой своего слова. Но вскоре выясняется, что кроме говорения слов он ни на что не способен. В общем, говорить он мастак, а делать ничего не умеет. Даже довести до конца дело с девушкой, с которой у него наметился роман, он не смог. В итоге он с позором уезжает, где-то там мотается и бесславно погибает на одной из европейских баррикад. Отсюда мораль: слова без дела ничего не стоят. Рудин, в общем, симпатичный молодой человек, но…пустоват, мелковат, чего-то ему, в общем, не хватает.

«Рудин» – вещь, которая меня по-настоящему поразила, и прежде всего в контексте того, насколько сам автор (Тургенев) может быть несправедлив по отношению к своему герою. Как Тургенев умудрился не понять, что перед ним – чистой воды философ! Первое же появление Рудина говорит об этом яснее ясного. Обращаюсь к тексту: «Я признаюсь, не могу не чувствовать искреннего сожаления, когда умные люди при мне нападают. – На системы? – перебил Пигасов. – Да, пожалуй хоть на системы. Что вас так пугает это слово? Всякая система основана на знании основных законов, начал жизни. – Да их узнать, открыть их нельзя…помилуйте! – Позвольте. Конечно, не всякому они доступны, и человеку свойственно ошибаться. Однако, вы, вероятно, согласитесь со мною, что, например, Ньютон открыл хотя некоторые из этих основных законов. Он был гений, положим; но открытия гениев тем и велики, что становятся достоянием всех. Стремление к отысканию общих начал в частных явлениях есть одно из коренных свойств человеческого ума.».

Как после этого можно говорить, что Рудин не занят никаким делом? Да вот же его дело: он – философ, очнитесь, наконец. Он занят тем, что говорит умные слова, и делает это дело превосходно. Другой вопрос, что никто вокруг не признает его дело – делом. От него все ждут какого-то действия, не понимая, что действие как они его понимают, противопоказано философу. Ему с девушкой даже объясниться сложно, а уж увести ее – просто невозможно. Но она требует от беспомощного Рудина увоза. А он хочет философствовать, а если любить – так уж чисто по философски, то есть платонически. Нет: увоз или позор. Рудин «опозорился». И он и сам так и не понял, кем он является. Его и самого убедили, что он какой-то бездельник. И в конце концов его таки заставили заниматься какими-то бессмысленными делами и те доконали его, как доконали бы любого философа.

И вот, вместо русского Сократа (или даже Платона), а Рудин, судя по роману, мог стать именно им, мы получаем разочарованного мелкого революционера, который не верит в революцию, и погибает на баррикадах. После этого Рудина жалеют и говорят, что он был, в целом, неплохой малый, да вот только растратил себя на болтовню. Сократ всю свою жизнь растратил на такую вот болтовню.

Переход на личности

Всем известен прием, когда во время обсуждения переходят от объекта спора на личности спорящих. Считается, что это прием запрещенный, и действительно, так оно и есть, поскольку либо спор идет о каком-то предмете, либо о личностях (и тогда предметом является сама личность): одно из двух. Но, стоит поразмышлять и о том, насколько все-таки можно изолировать обсуждение от личностей рассуждающих.

Представим себе двух людей, обсуждающих какой-нибудь вопрос, причем они не согласны по какому-то вопросу. Заметим, что несогласие во время дискуссий подразумевается, поскольку согласие снимает всякую необходимость что-либо обсуждать. Далее, несогласный приводит доводы в пользу своей позиции, которые либо принимаются, либо не принимаются. Если доводы принимаются, то дискуссию на этом можно считать законченной. Практика дискуссий, однако, показывает, что доводы противоположной стороны принимаются крайне редко или крайне избирательно. Что же имеет место дальше? А что может иметь место, кроме прихода к повторному несогласию. Далее, человек, исчерпавший свои доводы и видящий, что их не принимают, и уже вряд ли примут, начинает раздражаться и разговор переходит на личности.

Так вот, что я вижу: переход на личности есть следствие осознания того, что личность эта принципиально (именно принципиально, то есть она придает значение своему несогласию и упорствует в нем, что и выявляется по ходу дискуссии) с нами не согласна. Таким образом, личность признается убежденным носителем чуждых нам идей (до начала дискуссии мы можем считать ее просто заблуждающейся, и ждущей просвещения), и закономерно, как и все чуждое, вызывает отторжение. То есть попытки разведения позиций личности и самой личности неправомерны. Не принимая позиции, мы не можем принимать личность их излагающую (именно в этом отношении, то есть в отношении высказываемой позиции). И переход на личности по ходу дискуссий, в ходе которых не достигается согласия, неизбежен. Например, уничижительные высказывания в адрес позиции противника означают также и уничижительное отношение к тому, кто ее придерживается, ведь он то пришел именно к этой позиции, а она настолько «глупая». Значит, и пришедший к позиции тоже глуп. Можно ли не обижаться, когда тебя называют глупцом? Трудно. Но чего никак нельзя сделать, так это прикинуться, что позицию мы называем глупой, а человека ее излагающего, тем не менее, не оскорбляем (называя его позицию глупой). Нет уж, уничижая позицию, мы уничижаем и человека, и далее он закономерно обижается, и имеет полное право на обиду.

Но: собственно к дискуссии все это действительно уже не имеет отношения. Как только имеет место переход на личности: все – это и значит, что дискуссия исчерпала себя, что стороны сошлись на том, что они никак не согласятся друг с другом. Тут им остается пожать друг другу руки, похлопать по спине, ну или хотя бы не довести дело до драки. В общем, переход на личности – это индикатор спора, зашедшего в тупик.

Предел аргументации

К чему же все-таки ведут дискуссии, если они только с некоторой (невысокой) долей вероятности ведут к согласию дискутирующих? Ответ таков: в идеале дискуссия приводит к прояснению позиций спорящих. А именно, если вначале они просто не согласны друг с другом, то в конце они знают, в чем именно они друг с другом не согласны. Много это или мало?

Вообще говоря, не очень много. Как же немного, можете спросить вы, если речь идет о прояснении? Ведь прояснение позиции – это реально важно. Однако, заметим одну деталь: ведь это прояснение не для того, кто проясняет свою позицию, а для того, кто с ней не согласен. Тот, кто проясняет свою позицию, и так с ней знаком (если это реальная позиция). Те, кто разделает эту позицию, также с ней знакомы. А вот те, кто не разделяет, могут не знать нюансов, и теперь они понимают эти нюансы более четко. Более четко понимая эти нюансы, они просто более ясно не согласны с этой позицией, только и всего. Проблема всех дискуссий состоит в том, что изначально существует момент, который отделяет одну позицию от другой, и ставит предел принятия позиции другой стороны. Например, если я утверждаю реальность окружающего нас мира, а кто-то утверждает его иллюзорность, то совершенно ясно, что либо мы сдвинем эти лежащие в основе представления в сторону (то есть поставим под сомнение реальность или иллюзорность мира), либо будем не соглашаться с аргументами противника. Если я не считаю, что мир иллюзорен, то я не могу воспринимать аргументы, доказывающие его иллюзорность. А если я начинаю принимать иллюзорность мира, то я отказываюсь от изначального тезиса о его реальности. Но вот воспринимать аргументы противоположной стороны, находясь на «своей стороне» фактически невозможно.

Наиболее частым следствием такого структурного непонимания являются «круговые дискуссии». Под круговой дискуссией я понимаю дискуссию, которая воспроизводит себя до бесконечности, воспроизводя в промежутке отсылку к изначальному несогласию. А именно стороны находят общий язык по некоторым деталям, вроде бы завязывается дискуссия, а дальше одна из сторон говорит: но мир-то иллюзорен. А другая: да вы что, он абсолютно реален. И спор начинается с самого начала. Я и видел множество таких дискуссий, и сам в них участвовал. И выходил из них, когда видел, что элементарно говорю в третий-четвертый раз одно и то же. Но просто выход на каждый новый виток дискуссии давал надежду на то, что теперь что-то изменится. Однако, виток оказывался неизменно иллюзорно новым, спор был типично круговым. Воспроизводя себя до бесконечности, он вел в никуда (сопровождаясь ростом раздражения сторон). В общем, всякая аргументация (влияние аргументации) имеет свой предел и упирается в некоторые изначальные позиции, которые, в случае, если они остаются неизменными, сводят всю аргументацию к нулю (аргументы не воспринимаются как аргументы). Поняв, где этот предел, нужно уметь остановиться, иначе скоро начнется «переход на личности».