Неправдоподобное происшествие в деревне Пичугино

– Оба-на! – радостно сообщил он. – Ты глянь, кто идёт. Такой прекрасный вечер, а девушка одна. Ну-ка свистни её, пусть разбавит чуткостью компанию суровых мужчин.

По улице мимо Санькиного дома шла Аня. Видно было, что девушка спешит и чем-то взволнована.

Санька не очень виртуозно изобразил свист, высунулся из окна, замахал руками:

– Нюрка, привет! А ты чо, куда? А? Не понял. А давай к нам, пасидим, пагаварим, школу вспомним, а?

Анна походя окинула Бобрикова неласковым взглядом.

– Эх, – с неподдельной горечью произнёс он, плюхаясь обратно на табурет, – не отвечает.

– Брезгует, – понимающе кивнул Санька, – она ж теперь училка!

Он поднял кверху крючковатый палец и изобразил на лице значительность.

– А я кто? Мы кто? Наливай.

– Разные сос…социальные слои, – подытожил он и налил.

Аня действительно спешила.

Перестилая выхлопанные и вычищенные половики и коврики в доме, она расслышала еле-еле различимый не то стон, не то кашель. И звук этот доносился из подпола, где старушка хранила целый арсенал различных разносолов, варений и прочих продуктов переработки огородного урожая.

Аня прислушалась, открыла подпол, сунула туда голову и ахнула. В полной темноте, прямо на полу, прислонившись плечом к лесенке, сидела баба Зина.

– Анюта, – крикнула девушка в дом, – где бабушка? Ты её видишь?

– Чего кричишь, – ответил ей тот же голос, – прилегла она. Бульончику похлебала немного и прилегла.

– Иди скорее сюда, – Анна перешла на громкий шёпот, – вторая нашлась.

День осечек не давал. Ситуация усложнялась.

– Нам обеим сразу показываться никак нельзя, – поразмыслив, решили Аня, – чего доброго…

Аня понимающе кивнула, соглашаясь.

– Давай так, – быстро заговорила она, – ты помоги бабушке выбраться, а я пока ей в другой комнате постелю, лекарства принесу и поесть чего. А потом…

Когда вновь обретённую бабу Зину с превеликими осторожностями вывели на свет божий, успокоили, покормили и уложили, картина прояснилась.

Никакого шума-гама и ночного бедлама старушка не слышала. Сон у нее, не смотря на годы, был здоровый. По утру же решила она внучку вареньицем черничным угостить, ну, и спустилась в погреб. Спуститься-то спустилась, да вот напасть, ноги прихватило – и ни встать, ни обратно выбраться. А как крышка захлопнулась, совсем бабка перепугалась. Решила, здесь и помирать придётся.

Анюта припомнила, что бабушка утром действительно спрашивала её про варенье. Вот, значит, как. Сама себя закрыла. Мрачновато.

Они решили так: одна останется присматривать за старушками, другая побежит за помощью. Шутки шутками, а бережёного бог бережёт.

Сперва Анюта думала сбегать за Николаем, но, поразмыслив, поняла, что тот не в ладах с самим собой и проку от него будет немного. Оставалось одно, звать отца Сергия.

К нему-то Аня сейчас и спешила.

Оба священника обнаружились возле церквушки, где синхронно и весьма успешно руководили трудовой деятельностью четырёх близнецов. Феди и Славики вид имели насупленный и слегка виноватый, но длиннющие, метров по шесть, доски и аккуратно сложенные кубы кирпичей перетаскивали внутрь слажено и порой с удовольствием.

– Вот, – развёл руками батюшка, – пришлось к делу срочно пристраивать. У них на почве раздвоения проснулся богатырский комплекс. Выяснять решили, кто из них круче.

– Если б я, – он кивнул в сторону отца Сергия, – вовремя не заметил, уже полдеревни бы разнесли. А так и дури меньше и польза опять же.

Он присмотрелся, нахмурил лоб.

– Чего такая заполошная? Случилось что? Помощь нужна?

– Нужна, – коротко выдохнула Аня, – бабушка нашлась.

Отец Сергий не удивился. Только протянул: «Понятно», махнул рукой себе, продолжай, дескать, у меня дело и кивнул Ане:

– Пошли, по дороге расскажешь.

Стараясь попадать в такт широким шагам батюшки, Аня принялась сбивчиво рассказывать. Отец Сергий слушал, поминутно вставляя: «Так, так, понятно», и только на мгновенье отвлёкся, заприметив граем глаза согнувшегося пополам, осторожно, чтобы не заметили, пробирающегося под окнами лавки Матанцева.

Семён Ефимович гуськом добрался до угла дома, выпрямился, с облегчением прислонился спиной к почерневшим брёвнам стены. По переносице медленно, как зажравшаяся гусеница, противно ползла крупная капля пота. Матанцев вытер лицо рукой, потом вытер руки о штаны. Прислушался.

Из лавки через немного, насколько позволяли решётки, приоткрытую форточку раздавались голоса. Два очень похожих женских и один мужской. Два – Генриетты и один его собственный.

– Машину утопил – раз, – Генриетта говорила, будто гвозди вколачивала, – а я тебе давно твердила, что этот металлолом когда-нибудь развалится.

– Телефон угробил – два, – продолжала она, – да разве это телефон? Такие модели лет десять назад с производства сняли. Говорила тебе, купи хорошую трубку и оператора поменяй, не ловит же здесь ни черта. Так нет, дорого ему, видите ли!

Матанцев зажмурился. Он видел, как Генриетта размахивает руками так отчётливо, будто сам сидел сейчас в лавке. Впрочем, тот, другой Матанцев, там и сидел.

Генриетту Семён Ефимович не то, чтобы побаивался. Это было бы явным преувеличением. Но с самого знакомства и чем дальше, тем больше она напоминала ему алчную и склочную без меры в глазах старуху из сказки о золотой рыбке, которая только и ждёт удобного момента, чтобы раз и уже навсегда придавить его каблучком и не отпускать. Дождалась, видать.

Матанцев в лавке что-то невнятно пролопотал, то ли оправдываясь, то ли огрызаясь.

– А ты что думал, – тоном ниже зловеще процедила Генриетта, – я тебе ноги целовать буду? Загнал женщину в глушь несусветную, появляешься два раза в месяц, да ещё в постель норовишь залезть! У меня молодость уходит!

– Ты мне тут монашку из себя не строй…те! – вдруг возвысил голос Семён Ефимович. – Молодость у неё уходит! Да твоя молодость тебе ещё на папирусе «Прощай!» написала. Или думаешь, я не в курсе про твои с Мишкой шашни? Тоже мне, принцесса в башне!

Матанцев даже придвинулся поближе, стараясь не упустить ни слова. Эко он как! Вот он, оказывается, как может. И правильно, совсем баба ум потеряла. Нашла на кого орать.

– А ты на меня не кричи. Не надо на меня кричать, – вроде бы спокойно, но так, что мурашки по спине побежали, проговорила Генриетта, – ты лучше подумай, как выпутываться станешь? Я… мы в этом зоопарке оставаться не намерены.

– И ещё, – всё так же вкрадчиво продолжала она, – с дедом этим чокнутым потолкуй. А лучше с обоими. А то ведь, если что, я тебя прикрывать не стану. Народишко навзводе. Прознают – порвут тебя, как тузик грелку.

Ильич! Матанцев хлопнул себя по лбу. Как же он упустил?

Он осторожно глянул в сторону приоткрытой форточки, подумал немного, пожевал губами, прикидывая.

– Прости, брат, – сказал шёпотом, – ты уж там сам. А я к старику. Генриетта дура дурой, а права.

Окна в доме завскладом, несмотря на неослабевающую духоту, были закрыты наглухо. Матанцев запоздало подумал, что не проверил склад и, возможно, хозяина дома не застанет, но второй раз идти мимо лавки не было ни сил, ни желания. И он на авось толкнул дверь. Дверь оказалась не заперта.

– Здорово, мужики, – поздоровался он нарочито беззаботно, – прохладно тут у вас. Ты, Ильич, кондиционер, что ли, купил?

Ему не ответили.

Оба старика были здесь. Один, разложив на столешнице возле окна допотопное ружьё, внимательно рассматривал трещину на прикладе, время от времени щурясь и что-то бормоча себе под нос. Другой в противоположном углу на промятом, аккуратно застеленном зелёным покрывалом диване читал газету, держа её в развёрнутом виде обеими руками. Оба были хмурые и какие-то зажатые.

Матанцев глянул поочерёдно на обоих, прочитал заголовок статьи «Депутаты обсуждают проект увеличения пенсионного возраста», почесал ухо.

– Здорово, говорю, – уже спокойнее повторил он, – не помешал? Иду, смотрю, дверь, вроде, открыта. Дай, думаю…

– Чего надо? – неласково буркнул тот, что с газетой, не отрываясь от чтения.

– Поговорить надо, – заторопился Матанцев, подошёл, придвинул табуретку, уселся рядом с диваном, – разговор есть.

Газета зашуршала, складываясь и вновь раскладываясь.

– Какой разговор? – всё также неприветливо спросил Ильич.

– Ну как, – Матанцев немного смутился, не зная с чего начать. Очень уж неуютно показалось ему в доме завскладом. Неуютно и даже, как будто бы небезопасно.

– Как же, – повторил он и, машинально оглянувшись, понизил голос, – про склад.

Газета в руках старика хрустнула, а за спиной отчётливо щёлкнуло ружьё.

Матанцев сглотнул густую слюну, осторожно повернулся.

Старик смотрел на него поверх сползших на переносицу очков. Смотрел тяжело и тревожно.

– А что там со складом? – глухо выговорил он, наконец.

Матанцев, решив, что к оружию спиной лучше не поворачиваться, вместе с табуреткой шустро перекочевал к столу.

Покосился на ружьё, сказал:

– Да в обще–то всё в порядке. Пока. Но поговорить всё равно надо. Позиции, так сказать, согласовать, план выработать на случай форс мажора.

Тонкие сухие губы старика чуть дрогнули. То ли в усмешке, то ли от напряжения, Матанцев не понял.

– Форс мажора, говоришь, – вымолвил Ильич на конец, двинул бровями в сторону дивана, – а это тебе не форс мажор? Тебе самому-то как? Общий язык находишь?

– Ну, – Матанцев замешкался на мгновение, прикидывая как правильнее ответить. Потом вспомнил разговор с Генриеттами в лавке, неопределённо повертел пальцами. – В общих чертах.

Ильич положил ружьё на колени, погладил трещину на прикладе, глубоко со свистом вздохнул.

– А мы вот нет, – чуть слышно, но категорично сказал он.

Матанцев повертел головой. Не без удивления с некоторой долей сочувствия спросил:

– Так вы что же, вообще друг с другом не разговариваете?

Вопрос повис в воздухе.

– Тээкс, – Матанцев понимающе покивал, хлопнул себя по коленям и перешёл к делу.

– В каждой избушке свои погремушки, – сказал он, вставая, чтобы можно было хотя бы делать вид, что говоришь с обоими. – Вы, деды, тут сами разбирайтесь в своих заморочках, а мне другое важно. Положеньице-то у нас с… вами не ахти. И при любом раскладе имеется немалая вероятность…

– Да не тренди ты, – оборвал его Ильич, сворачивая газету, – толком говори, раз уж пришёл.

Семен Ефимович шустро передвинул табуретку к дивану и горячо продолжил, то и дело вытирая ладони о брюки:

– Вы поймите, это ж аномалия! И как любая аномалия – это сенсация. Допустим, завтра-послезавтра всё это закончится, и что нас ждёт?

– Что нас ждёт? – сухо спросил Ильич, упершись в него тяжёлым взглядом.

– Районная проверка, областная проверка, – Матанцев стал судорожно загибать пальцы на правой руке, – милиция, медицинские службы, журналисты, учёные всякие.

Он перевёл дух и многозначительно подытожил:

– Они здесь всё вверх дном перевернут, везде свой нос сунут. И на склад, между прочим, тоже.

Ильич нахмурился. Бросил быстрый, недобрый и, как показалось Матанцеву, озабоченный взгляд на сидевшего за столом, но ничего не ответил.

– Завтра–послезавтра, говоришь, – так же глухо произнёс другой, – а если не кончится? Тогда что?

– А хрен ли редьке, – Матанцев, уловив, наконец, заинтересованность, перебрался к столу, – люди не железные. Сейчас успокоились, пообвыклись малость. Только надолго ли? Связи с большой землёй нет, электричества нет. С голоду, конечно, не помрём, но ведь и это до поры до времени. Причину всего этого безобразия никто не знает, а неизвестность хуже каторги. Рано или поздно замкнет у кого-нибудь в башке – и понеслась! Или ты забыл, как мужики к тебе с топорами приходили? Забыл?

– Не забыл, – буркнул Ильич, машинально сжимая старческими в масле и пигментных пятнах пальцами цевьё, – что предлагаешь?

Матанцев поколебался секунду для вида и решительно махнул рукой:

– Выливай. Только не сейчас. Ночью. Чтоб не видел никто.

Оба старика впервые посмотрели на него с недоумением.

– Всё? – хором спросили они.

– Всё, – мотнул головой Семён Ефимович, – остальное спрячь. Ветошью там забросай какой-нибудь, не знаю. Определюсь – заберу. Так как, договорились?

Когда входная дверь, с лёгким скрипом царапнув чрезмерно выступающий порог, закрылась, Матанцев с явным облегчением прислонился к косяку. Постоял, огляделся. Ни его самого, ни Генриетт, ни вообще кого-либо из пичугинцев в поле зрения не обнаружилось.

– От Ильича до Ильича без инфаркта и паралича, – вспомнил он старую, слышанную где-то шутку, перевёл дыхание и шагнул в вечерний зной.

А в доме натягивающейся струной гудела напряжённая тишина. И этот низкий, не различимый человеческим ухом гул давил и давил, сбивая сердце с привычного ритма, заставляя ёжиться и тереть виски.

Старики молча сидели, всячески избегая смотреть друг на друга. Но внимательный наблюдатель наверняка заметил бы, что в этом нежелании видеть себя со стороны не было ни суеверного страха, ни естественной неловкости, ни старческого упрямства.

А были там горечь, отвращение и стыд.

В конце концов, один, не выдержав, заговорил. Хрипло, с остановками.

– Сходить бы надо. Проверить. Мало ли.

– Иди, – коротко бросил другой.

– Так, может, вместе?

– Я с тобой не пойду.

– Ночью так и так вдвоём идти придётся. Оно сподручнее.

– Ночью и разберёмся, – процедил старик и брезгливо поморщился, отворачиваясь, – иди уже. Противен ты мне.

Ильич вскинулся, поджал губы, сказал с надрывом:

– Да как ты… Не своей корысти ради… Не для себя ж!

Потом сразу сник, будто сдулся, вышел, аккуратно прикрыв дверь. Остановился на крыльце, горько прошептал:

– Правильно. Я сам себе противен. Всё правильно.