У Лаптя впереди еще большая программа. Он еще будет бережно поднимать мельника из-за стола и на ухо шептать ему:
– Давайте, мы вас садом проведем, а то заметно очень…
Восьмой отряд Карабанова сегодня на охране, но он сам то и дело появляется возле столов в том месте, где ярким костром горит философия, возбужденная необычной свадьбой. Здесь Коваль, Спиридон, Калина Иванович, Задоров, Вершнев, Волохов и председатель коммуны имени Луначарского, с козлиной рыжей бородкой, умный Нестеренко.
Коммуна за рекой живет неладно, не управляется с полями, не умеет развесить и разложить нагрузки и права, не осиливает бабьих вздорных характеров и не в силах организовать терпение в настоящем и веру в завтрашний день. Нестеренко грустно итожит:
– Надо бы новых каких-то людей достать… А где их достанешь?
Калина Иванович горячо отвечает:
– Не так говоришь, товарищ Нестеренко, не так… Эти новые, паразиты, ничего не способны сделать как следовает. Надо обратно стариков прибавить…
– У них дисципилины нет, вот и все, – уверенно заявляет Задоров. – Надо крепче держать. Раз поставили, конечно, кто-то должен быть командиром. Вы вот устройтесь по-нашему – командиры должны быть. Вот мне Белухин приятель, а если нужно, так зарычит… «Есть!» – и все. Что ты ему скажешь? А у вас из-за пустяка и говорят, и говорят, и говорят…
– Да нет… – говорит Нестеренко.
Волохов улыбается:
– Какой там нет. Вчера прихожу – спор, кто должен в воскресенье ехать за кучера, чуть не за грудки берутся. А потом другое: бросили сеялку за воротами, так виноватого не найдут.
– А у вас не бывает так, что виноватого нету? И у вас бывает.
Хлопцы хохочут.
– Как же это так? Нет виноватого, значит, командир раззява. Он и виноват.
– У вас, как начнут ссориться, так чего только не вспомнят! У нас вон пацаны живут и то никогда не ссорятся. А работы у нас куда больше.
– Вы, молодой человек, неправильно говорите, – начинает «париться» председатель. – У вас народ какой? Надел шапку на голову и весь тут. Это другое дело, а возьми ты, когда у него и жена, и дети, и черт его там разберет, еще кто. А вы смотрите, какие вы есть: выросла дивчина, так вы ее в отдел, к Николаенку отдали. Пускай, значит, там живет себе, а нам не мешает…
– Постой, – смеется Коваль, – ты еще Ольги не знаешь…
– Она еще набьет когда-нибудь морду Павлу Павловичу да и вернется в колонию, – говорит Кабанов.
– И худобу ему оставит? – спрашивает Нестеренко.
– Ну, Ольга не такая, – отвечает Волохов. – Ольга морды бить не будет, а стреножит Павла и поведет, куда нужно. Вот бы вам такую в коммуну, а?
– Я и от Павла не отказался бы, – шутит Нестеренко, – хоть бы и от стреноженного.
– Не пойдуть они, у вас там в коммуне этой самой егозливо очень, – говорит Калина Иванович, – у вас спокойному если человеку, так нельзя прожить, загрызут ваши народы. И скажи ты мне, пожалуйста, чего оно такое: по теории все хорошо выходит – коммуна, значить, а на практике, хоть попа зови, паразита. Почему это такое? Тихон Нестерович, вы ж там все по политической теории разбираете.
– Да это и вам понятно, – отвечает Коваль, – по теории коммуна, а на практике не коммуна, а базар. Если сказали: коммуна, надо было и делать коммуну, а то собрали народ, а по-настоящему взяться никто не хочет, и ты, Мыкола, их слабо держишь.
У Задорова загораются глаза:
– Если бы была компания наших, ну, человек хоть пять, честное слово, пошел бы хлеб делать.
– А я не пойду ни за что, – хмурится Карабанов. – Так… побаловаться можно, а чтобы ото жить? Как всю жизнь, отут в злынях соломенных? Людей не бачить, життя не бачить? Та ну его к черту и с хлебом тем.
– Правильно, – кричит Кузьма Петрович.
Он сегодня единственный человек, не стоящий твердо на ногах, но ему это прощается, ибо и сегодня он перевязан рушником.
– Правильно. Если так хлеб робыть, что больше смотреть на Бога, так ну его к бесу. А как через сто лет хлеб будут делать, как? Повернут тебе ручку – жито, нажмут тебе кнопку – пшеныця, другую кнопку – гречка.
– А с которого ж материалу? – спрашивает Калина Иванович.
– Придумают, придумают материал, – хитро водит рукой у носа Кузьма Петрович. – По химическому придумают, вот так… А такого не будет, чтоб человек землю брал, а потом жди, чи пойдет дождик, чи не пойдет, а може град пойдет. Такого дурачества не будет.
За столами становится шумнее. Принесли яблоки и груши наших садов, и на горизонте показались бочки с мороженым – гордость сегодняшнего дежурства.
За домом захрипела гармошка, и испортило день визгливое бабье пение – одна из казней свадебного ритуала. Полдесятка баб кружились и топали перед пьяненьким кислооким гармонистом, постепенно подвигаясь к нам.
– За приданым приехали, – сказал Таранец.
Румяная костлявая женщина затопала, видимо, специально для меня, выставляя вперед локти и шаркая по песку неловкими большими башмаками.
– Папаша ридный, папаша дорогый, пропивай дочку, выряжай дочку…
В руках у нее откуда-то взялась бутылка с самогоном и граненая, почему-то коричневого цвета, рюмка. Она с пьяного размаху налила в рюмку, поливая землю и свое платье. Между мной и ею стал Таранец:
– Довольно с тебя.
Он легко отнял у нее угощение, но она уже забыла обо мне и жадно набросилась на Ольгу с радостно-пьяным причитанием:
– Красавица наша, Ольга Петровна! И косы распустила. Не годится так, не годится. Вот завтра очипок наденем, ходить в очипке будешь.
– И не надену, – неожиданно строго сказала Ольга.
– А как же? Так с косами и будешь?
– Ну да, с косами.
Бабы что-то завизжали, заговорили, наступая на Ольгу. Злой, раздраженный Волохов растолкал их и в упор спросил главную:
– А если не наденет, так что?
– Тай не надевай, не надевай, вам же лучше знать, все равно не венчались!
Подошли дипломаты дядьки и развели хохочущих, облитых самогоном баб в разные стороны. Мы с Ольгой вышли из парка.
– Я их не боюсь, – сказала Ольга, – а только трудно будет.
Мимо нас колонисты проносили мебель и узлы с костюмами.
Сегодня идет «Женитьба» Гоголя, а перед спектаклем еще и лекция Журбина: «Свадебные обычаи у разных народов».