Бледному, молчаливо-растерянному Густоивану он говорит прочувствованно:
– Да… там церковь посреди двора. Зачем нам чужой дьякон? Ты будешь дьяконом.
Густоиван шевелит нежно-розовыми губами. Еще до колонии кто-то подсыпал в его жидкую душу лошадиную порцию опиума, и с тех пор он никак не может откашляться. Он молится по вечерам в темных углах спален, а шутки колонистов принимает как сладкие крестные страдания. Колесник Козырь не так доверчив:
– Зачем вы так говорите, товарищ Лапоть, Господи прости? Как может Густоиван быть дьяконом, если на него духовной благодати не возлил Господь?
Лапоть задирает мягкий веснушчатый нос:
– Подумаешь, важность какая – благодать! Наденем на него эту самую хламиду, ого! Такой дьякон будет!
– Благодать нужна, – музыкально-нежным тенором убеждает Козырь. – Владыка должен руки возложить.
Лапоть присаживается на корточки перед Козырем и пристально моргает на него голыми припухшими веками:
– Ты пойми, дед: владыка – значит «владеет», власть, значит… Так?
– Владыка имеет власть…
– А совет командиров, как ты думаешь? Если совет командиров руки возложит, это я понимаю!
– Совет командиров, голубчик мой, не может, нет у него благодати, – склоняет голову на плечо умиленный разговором Козырь.
Но Лапоть укладывает руки на колени Козыря и задушевно-благостно уверяет его:
– Может, Козырь, может! Это ты не знаешь. Совет командиров может такую благодать выпустить, что твоему владыке и не снится.
Старый добрый святой Козырь внимательно слушает сладкий, влезающий в душу говорок Лаптя и очень близок к уступке. Что ему дали владыки и все святые угодники? Ничего не дали. А совет командиров возлил на Козыря реальную, хорошую благодать: он защитил его от жены, дал светлую, чистую комнату, в комнате кровать и стол, ноги Козыря обул в крепкие, ладные сапоги, сшитые первым отрядом Гуда. Может быть, в раю, когда умрет старый Козырь, есть еще надежда получить какую-нибудь компенсацию от Господа Бога, но в земной жизни Козыря совет командиров абсолютно незаменим.
– Лапоть, ты тут? – заглядывает в окно угрюмая рожа Галатенко.
– Ага. А что такое? – отрывается Лапоть от благодатной темы.
Галатенко не спеша пристраивается к подоконнику и показывает Лаптю полную чашу гнева, от которого подымается медленный клубящийся пар человеческого страдания. Большие серые глаза Галатенко блестят тяжелой, густой слезой.
– Ты скажи ему, Лапоть, ты скажи… а то я ж могу ему морду набить…
– Кому?
– Таранцю.
Галатенко узнает меня в комнате и улыбается, вытирая слезы.
– Что случилось, Галатенко?
– Разве он имеет право? Он думает, как он командир четвертого, что ж с того? Ему сказали – зробыть станок для Молодця, а он говорит: и для Молодця зробыть и для Галатенко.
– Кому говорит?
– Та столярам своим, хлопцам.
– Ну?
– То ж станок для Молодця, чтоб из вагона не выскочил, а они поймали меня и мерку снимают, а Таранец каже: для Молодця с левой стороны, а для Галатенко – с правой.
– Что это?
– Та станок же.
Лапоть задумчиво чешет за ухом, а Галатенко терпеливо-пристально ждет, какое решение вынесет Лапоть.
– Да неужели ты выскочишь из вагона? Не может быть!
Галатенко за окном что-то выделывает ногами и сам оглядывается на свои ноги:
– Та чего ж я выскочу? Куды ж я буду выскакуваты? А он говорит: сделайте крепкий станок, а то он вагон разнесет.
– Кто?
– Та я ж…
– А ты не разнесешь?
– Та хиба я такой сильный, як Молодец… чи нет?
– Таранец тебя очень сильным считает… Ты не обижайся.
– Что я сильный, так это другое дело… А станок тут ни при чем.
Лапоть прыгает через окно и деловито спешит к столярной, за ним бредет Галатенко, и вся его фигура полна тяжелой заботы: как трудно жить на земном шаре.
В коллекции Лаптя и Аркадий Ужиков. Лапоть считает Аркадия чрезвычайно редким экземпляром и рассказывает о нем с искренним жаром, даже щеки у него краснеют:
– Такого как Аркадий за всю жизнь разве одного можно увидеть. Он от меня дальше десяти шагов не отходит, боится хлопцев. И спит рядом и обедает.
– Любит тебя?
– Ого! А только у меня были деньги, на веревки дал Коваль, так спер…
Лапоть вдруг громко хохочет и спрашивает сидящего на ящике Аркадия:
– Расскажи, чудак, где ты их прятал?
Аркадий отвечает безжизненно-равнодушно, не меняя позы, не смущаясь:
– Спрятал в твоих старых штанах.
– А дальше что было?