Выгодный риск

– Вчера отпустила, сегодня вернется, – с тяжким вздохом призналась преступница. – На сковородке все сгорело дотла… Еще немного – и сгорела бы и кухня, и остальное. К счастью, дом застрахован… Прости, ко мне не войти, буду вскрывать окна и проветривать… Хотела тебя порадовать, и вот чем кончилось… Когда запах немного выветрится, приходи, мой милый… Хоть сегодня вечером… И не обижайся…

Пушкина наградили привычными объятием и поцелуями. Замена блинам откровенно слабая, но выбирать не приходилось. Ничего не оставалось, как брести на службу. Нарочно громко топая, Пушкин спустился по лестнице, хлопнул входной дверью и затаился внутри. Наверху, где он не мог увидеть, скрипнула дверь тетушкиной квартиры и послышался тихий шепот. Она с кем-то спорила. Это явно была не Дарья…

Он мог бы взбежать и разоблачить хитрость. Но ставить тетушку в неловкое положение… Нет, так любящие племянники не поступают. Даже оставшись без блинов.

• 6 •

Опыт полицейской службы говорил приставу Носкову, что люди часто творят глупости, о которых потом сильно жалеют. Творят не по злобе или коварству, а поддавшись безумному искушению. Мирный обыватель может вдруг накуролесить такое, за что потом будет расплачиваться всю оставшуюся жизнь. И сам не объяснит, что его толкнуло, какая сила заставила убить или взять чужое.

Загадочное явление человеческой натуры. Как будто в потаенных глубинах души кроется кровожадное животное, которое до времени сидит на цепи. Стоит цепи ослабнуть, как зверь вырывается наружу. Почему-то на Масленицу люди совершают больше глупостей, чем обычно. Носкову не нужно было заглядывать в статистику, чтобы в этом убедиться. Который год повторяется одно и то же. В его участке и в любом другом.

Стоя на льду Нижнего Пресненского пруда, длинного и вытянутого, как сложенный блин, пристав без пояснений знал, что случилось. И преступников знал. Сам выписывал разрешение на рубку льда. И старший артельщик Паплин был знаком с ним не один год. То, что артельщики натворили, ничем иным, кроме внезапного безумия, объяснить нельзя. Покусились мужики на легкую добычу. Ан не вышло. Теперь будут слезы лить и клясться в невиновности. Да только напрасно. Виновность их очевидна.

– Что же ты, Иван Гаврилыч, на злодейство пошел, – безо всякой злобы сказал пристав Паплину. Мужик стоял, понурившись, под охраной трех городовых. Его работники жались к старшему. – Скажи, что бес попутал, что ли…

– Ничего не попутал, ваш бродь…

– Значит, спьяну, что ли, на золотишко покусились?

– Не было такого… Сами знаете, копейку честным трудом добываем…

– Ну тогда сознайся, облегчи душу…

– Не в чем нам каяться… Не было от нас никакого злодейства…

Тело, лежавшее у ног пристава, доказывало обратное. Особенно багор, воткнутый в спину.

– Не было? Вот, значит, как… Тогда расскажу, что было. Пришли на лед, заметили господина в богатой одежде, лежал пьяный, в беспамятстве. Ты, Иван Гаврилыч, и смекнул, что при нем ценности имеются. Карманы обшарили, часы срезали, шубу сняли. А потом багром под ребра – и в воду… Да только не повезло тебе, Тараскин на посту внимательность проявил, за что ему будет вынесена благодарность по службе…

– Рады стараться, ваш бродь, – молодцевато ответил городовой и суровым взглядом припечатал злодеев…

– Не трогали мы его, господин в проруби плавал, – подал голос Колька.

Паплин на него рыкнул, но было поздно. Пристав потребовал, чтобы малый все рассказывал, как на духу. За что ему выйдет послабление. Колька и рассказал. Выслушав, Носков понял, что мужики не так просты, как кажутся: заранее сговорились. Значит, за ними могут и другие делишки водиться. Надо будет проверить по тем, что по участку проходят. Вдруг раскрытие случится.

– Куда шубу дели? – спросил он, зная, что ценная вещь уже припрятана в одном из сугробов. Не будешь же весь пруд обыскивать.

– Не было на нем шубы, – ответил за всех Паплин. – И не убивали мы господина этого… Колька как есть вам доложил… Вся вина, что я хотел тело обратно в воду скинуть и под лед затолкать… Чтобы вот такими допросами не мучили… Мы люди смирные, душегубством не промышляем…

Упорный оказался артельщик. Упорный и жадный. Надеется еще выкрутиться. Признает малую часть вины, чтобы на него большую не возложили.

– Значит, господин без шубы лежал… А багром его по хребтине саданули, чтобы разбудить. Так дело было?

Паплин тронул плечами, будто хотел броситься, но остался на месте.

– Вытащили его из проруби помершим… Багром Колька не бил, а подцепил, чтобы из воды достать…

Тут уж Носков позволил усмехнуться.

– А работник твой только что при всех показания дал, дескать, сома выудить решил… Глупо врешь, Иван Гаврилыч, глупо… Сознавайся… Запирательством только хуже себе делаешь…

– Не в чем нам сознаваться, ваш бродь, не убивали мы господина этого. И по карманам у него не шарили… Вот тебе слово, – и Паплин тщательно перекрестился.

Глядя на старшего, осенили себя крестным знамением Колька с Ванькой и Гришка.

На пристава это не произвело впечатления. Слишком много повидал он воров и убийц, которые самым истовым образом крестились и божились. Ничуть не боясь, что постигнет их кара или молния сразит на месте. Ничего, живехонькие отправлялись на каторгу. Настоящая расплата наступала там…

– Выходит, говорить с вами больше не о чем, только мерзнем зря. – Пристав плотнее запахнул концы башлыка, наверченные на шее. – Тараскин, задержанных в участок доставляй, караульного оставь у тела, пока санитарная карета не прибудет. Проследи, чтобы не перепутали и привезли к нам в Пресненский полицейский дом. А не куда им на ум взбредет… Дело оформим быстро, лишь бы опознание провести… Ну ничего, установим личность, передадим дело в суд, и там уже получите свое…

Городовой, козырнув, принялся толкать мужиков к заснеженному берегу. Паплин насупился и недобро хмыкал. А Колька вовсе заплакал. Арестованные уходили по льду пруда, оставляя дорогой инструмент и волокуши, на которых возвышались три ряда ледяных брусков. Пропала артель, пропало дело…

Напоследок пристав взглянул на тело. Что-то показалось ему странным, чего он не мог уловить и сказать точно. Лишние мысли ни к чему, преступники пойманы на месте преступления. Лучше и быть не может.

Отогнав сомнения, Носков быстрым шагом, согреваясь, направился к полицейской пролетке, что дожидалась на Конюшковской улице, шедшей вдоль пруда. Он был чрезвычайно доволен, что и это происшествие раскрылось так легко. Сегодня был удачный день: с утра уже второе дело, законченное одним махом. Редкое везение полицейской службы.

• 7 •

Не найти во всем Департаменте полиции Российского государства другого полицейского чина, который бы так ненавидел Масленицу, как ненавидел ее обер-полицмейстер Москвы полковник Власовский. Во всяком случае, в Москве – точно не найти. За отдаленные местности империи ручаться трудно, там своих чудаков хватает.

Причина его ненависти крылась глубоко. Во всем и везде Власовский старался навести порядок, причем порядок основательный. Чем противоречил коренным основам российского уклада жизни. Начиная с первого года властвования в Москве, Власовский добился зримых успехов в наведении порядка: улицы стали относительно чисты, городовые находились на постах и днем, и ночью, извозчики не смели требовать грабительскую плату, особенно с приезжих гостей. И даже кое-где купцы перестали обвешивать и обсчитывать. В крупных магазинах и лавках, разумеется. В Охотном ряду как продавали тухлятину до Власовского, так продавали и при нем. И будут продавать впредь до скончания века.

Железный кулак обер-полицмейстера и его стальная глотка наводили порядок, колотя по хребтинам и головам. Порядок кое-как в Москве устанавливался. Особенно в отчетах, которые Власовский предоставлял генерал-губернатору, великому князю Сергею Александровичу, а затем отсылал в столицу.

Только на двух явлениях не отразился порядок, который устанавливал Власовский. Незыблемой крепостью стояла Сухаревка – самый страшный и бездонный, как ад, рынок Москвы, место, куда полиция и днем не спешила показываться. С Сухаревкой (как и с Хитровкой) ничего нельзя было поделать: только снести под корень и заложить брусчаткой. На что даже лихости Власовского не хватало.

Другой бедой стала Масленица. Ну как тут наведешь порядок, когда Масленица – в застольях каждого дома, в горах блинов в каждом трактире, в гуляниях и катаниях с горок на площадях. Кажется, Масленицей пропитались мозги каждого москвича. И ничего поделать с этим обер-полицмейстер не мог. Только пуще злился, только выпускал грозные циркуляры по полицейским участкам. Да толку-то…

В этот год Масленица нанесла Власовскому удар, откуда не ждали. По этой причине обер-полицмейстер вызвал к себе начальника сыска. Метод был простой и проверенный: устроить взбучку или выволочку, смотря по настроению, благо статский советник Эфенбах всегда под рукой. Не то что приставы полицейских участков, у которых оставался шанс вовремя спрятаться.

Прибыв в кабинет обер-полицмейстера, Эфенбах сразу понял, что в очередной раз избран мальчиком для битья. С чем умел справляться по-своему. Он вытянулся по стойке «смирно», являя образец преданного служаки. Сесть Власовский не предложил, возвышался над письменным столом и потрясал какой-то желтой бумажкой, судя по всему, телеграммой.

– Вот что творится! – громыхнул он и швырнул бумажку на край стола. – Изволь-ка ознакомиться!

Эфенбах исполнил приказание. В телеграмме не было ничего такого, что могло привести в расстройство чувств. Не сообщалось о начале новой войны с турками или эпидемии холеры. Напротив, из департамента полиции доносили, что в Москву должен прибыть инспектор французской полиции Жано. Далее назывались дата, время и даже поезд прибытия. На взгляд Михаила Аркадьевича, депешу можно было с успехом выбросить и забыть.

Власовский на этот счет был иного мнения.

– Ты только подумай: нам присылают ин-спек-то-ра… – проговорил он по слогам. – Инспектора! Инспектировать Москву будет! И когда? Когда кругом дым коромыслом! Катастрофа, не иначе, случилась!

Причина волнений оказалась проста: оказывается, обер-полицмейстер не знал, что во французской полиции инспектор – всего лишь служебный чин, причем не из значительных. Как у нас коллежский чиновник, не более. Инспектировать ничего не может и не будет. Разуверять Власовского было бесполезно, так что оставалось всячески поддерживать его ошибку.

– Да уж, срубили сосенку под самую шляпку, – трагическим образом высказался Михаил Аркадьевич. – И не знаешь, где курица в темечко клюнет!

Власовский уже привык, что начальник сыска своеобразно владел русским языком, а его пословицы могли привести в оторопь знатока народного фольклора. Зато он понял главное: Эфенбах полностью разделяет его тревогу.

– Как спасать Москву будем, Аркадьич?!

Эфенбах точно знал, от кого лучше бы спассти Москву. Но это было выше его сил. Зато сразу придумал хитрость: встретить француза и не выпускать из гостеприимных объятий. Крепко держать, чтобы не рыпнулся куда не следует. Что Михаил Аркадьевич немедля изложил. Идея была столь проста, что нашла отклик в израненной душе Власовского.