За пределы атмосферы

– Ты, на хрена, растак твою!

– Больно же! А-а-а!

– Дьявол! Свят, свят, свят!

Задуло морозом, белые и голубые искры обращались в железные острия, разносились вихрем, дующим от черной фигуры, кололи все глубже, невыносимей. Народ побежал. Падали, топтали упавших, перескакивали в заячьем ужасе, летели вроссыпь. Только что была толпа в пару сотен человек, для Гусятина почти предел – а все по кустам уже. На батюшку не оглядывались. Да и на что глядеть … Черная лужа на песчаной земле, снежком испятнанной, ряса плавает. Высокий перед лужей чуть не вровень с фонарями, ветер хлещет почти как в наводнение, а плащ на нем не шевелится. И тени нет, ни одной. Если фонари горят, то у человека столько теней, сколько фонарей поблизости. А тут ни одной.

– Тени нету! – завопила поросячьим визгом, как на стену налетела с разбегу, гражданочка в длинном светлом пуховике и круглой шляпке.

– В милиц…

Но крик про милицию оборвался на полузвуке, побелело лицо кричавшего, даже в натриевом свете фонарей видно было, как мгновенно, рефрижераторно выбелилось. Высокий повернулся, ударило снопом голубых искр, пронзило – и все, упал, такая же лужа, как от попа осталась. Шмотки плавают.

Народ уже драпал через шоссейку. Врубали по тормозам поздние ездоки, отворачивали, визг стали, дым колодок. Кто-то завалился набок, в кювет. У кого-то не удержало – врезался, звон, вопль истошный. Тут же встала пробка, надсаживались матом. Один мотоциклист, расчетливо свернув загодя, прогарцевав по кочкам полеглой травы, рванул на высокого. Проскочил сквозь фигуру. Тот даже не пошевелился, орясина стоеросовая!

– Бей, пусто-о-ой!

Прорычал, обдавая дымом, тускло-багровой гарью и грозовым запахом электротехники, вломился, уже неуправляемый, в прутняк возле пятиэтажного дома, по нижней ступеньке крыльца местного магазина – и заглох в березу. Осел безжизненно, не полетел по инерции вперед – ополз по седлу, по колесу, пачкая машину студенистой массой. Но уже услышали «бей». Еще двое. Один на мопеде, другой пеший, зато в руках монтировка. Тонко взвыл мопед, песок и снег взвихрились из-под заднего колеса. Раздался звук удара, и высокий исчез. Не ушел, не взлетел – исчез, как погас. Руль мопеда выворачивали друг у друга из рук двое, неистово борясь, мотор надрывался вхолостую, колеса рыскали, извивались кольцами удава, клубился вихрь песка, щебня, щепок от оставшегося с ярмарки прилавка.

– На мопеде – этого не знаю, не местный. А другой – Густав Васильич, фрезер из института питерского, из цеха! И силенок-то у него – глиста в скафандре. А мопед держал! А мотор в полную мощь молотит. И тот тип – он же тоже старается и ногами, и кулаками. А никак. Не достает, и ша. Подбегает этот, с монтировкой – ой, дак Тимка же Скуридин, «скорая компьютерная помощь»! Монтировкой – хрясь! И достал. Аж меня зашатало, в самых ребрах отдалось, затрещало, такой… ну, не грохот… а как снаряд жахнул или бомбу с войны подорвали. И еще народ вокруг повалился, а потом повскакали, кинулись. И – все, усвистали.

– Какой мопед? Номер запомнил?

– «Рига», номер старый, горбачевский… буквы ЛЕВ, потому и запомнилось… хорошо, цифры… не запомнил, – потускнел Ваня Марамзин, сержант-контрактник.

Милиция явилась-таки – это вам не утопленник, это массовая авария с дракой и тремя трупами. Примчалась, представляемая все тем же лейтенантом Томилиным. Ванины светло-серые глаза поначалу распахнуто сияли, сметанно-белое обычно лицо раскраснелось от морозца, азарта чуть не случившейся драки и радости облегчения: все-таки не пришлось сцепиться в ближнем бою с неизвестным в фонарный столб ростом, не переехали мотоциклом, не прошило очередью непонятных иголок. А лейтенант обязан был в считанные секунды принять решение: или поселковый поп Стефан и двое неизвестных – прохожий и мотоциклист – убиты, а уехавший имеет к убийству самое непосредственное отношение – тогда нужно преследовать его. Или это несчастный случай, на крайняк – непреднамеренка, тогда нельзя никому давать расходиться, а надо опросить как можно больше народу, зафиксировать как можно больше подробностей, вызвать экспертов… Черт возьми, восемь часов вечера, тридцатое декабря! Этот самый Марамзин – только позавчера по происшествию с похищением виделись – может оказаться спасением!

– Гущин, остаешься. Опрос, эксперты, все такое. Вот он тебе в помощь. Уполномачиваю. Ванька, я тя как человек и как лейтенант прошу! И гиббонов вовлекайте, вон, едут! – мотнул головой на подъезжавших гибэдэдэшников. – Я погнал!

Прыгнул в служебный уазик и помчался, ища глазами мопед. Или кого-то очень высокого. Или попросту – кто драпает, того и ловить. Просто так не драпают.

– Первый, я одиннадцатый, одиннадцатый, иду по следу преступника, на УАЗе, Гущина оставил на месте, передайте ГИБДД: преступник на мопеде «Рига», госномер – буквы эЛ-Е-Вэ, цифры неизвестны, нужна будет их помощь…

Резко свернул вправо. След мопеда уходил вдоль железной дороги, в воинскую часть. Флотскую учебку. Машина съехала с асфальта, запрыгала по грунту. Дальше лес, ходу нет. Догнать мопед без машины… Разве что – вдруг у него кончится горючка.

– Первый, первый, я одиннадцатый! Продолжаю преследование пешком, по лесу, машину оставил на шестьдесят третьем километре!

Вывалился, дверь – хлоп. Побежал. Хорошо, что почва хоть чуток подмерзла. Под ногами похрустывало. Безветрие, еле заметный снежок. И темнота. Фонарик позволял видеть только тропинку и след. След мопеда. Или велосипеда, если ему, Серёге Томилину, не повезло и он свернул не туда. Но ему не могло не повезти, ехали сегодня по снежку уже, а в то же время след не запорошило – значит, только что, вот-вот. Он нагоняет. Нагоняет. След все четче – значит, он двигается быстрее мопеда.

По спине ползли струйки пота. Он, не сбавляя хода, расстегнул куртку. Сбросил фуражку. Стало неудобно – когда бежишь, надо правильно двигать руками, в них по возможности ничего не должно быть. Выругался, снова нашлепнул на макушку. Хоть бы какой звук! Мопед трещит громко – слышно должно быть далеко. Лес сгущался. Выбегая на прогалины, Томилин шарил фонариком вокруг. Раз или два увидел уже флотские постройки – стены с выступами, крыши или навесы. Про эту часть ходили легенды – якобы когда-то, сто лет назад, отсюда выстрелили таким калибром, что вчистую разбабахали английский корабль и много тысяч немцев с одного удара, и их генерал велел повернуть назад. И что якобы снаряды такого калибра подвозят по тайному военному метро прямо из Питера. Могут и ядерный тактический зарядить. Но это так, треп. Вроде русалки, похитившей школьницу.

Яма впереди! Резко остановился. И – хрустнуло, ухнуло под ногами, ушла вниз земля, в ворохе песка, хвои, веток рухнул лейтенант куда-то в прорву. В черноту.

Тем временем Гущин выявлял в толпе свидетелей. Не просто праздношатающихся, случайно очутившихся на месте происшествия и способных в лучшем случае врать как очевидцы. А свидетелей, которые действительно что-то видели, могут внятно рассказать, что именно, не откажутся под этим подписаться и в случае чего повторить в суде. Одновременно с этим собирал улики. Во что собирать – Серёга, конечно, захватил с собой, но все осталось в уазике. Значит, во что попало. Контрактник Ваня оказался полезнейшим товарищем – привлек на помощь оказавшихся рядом сослуживцев. Да и от «гиббонов» – гибэдэдэшников – польза была: их было трое, получилось даже что-то вроде оцепления организовать.

– Вот вы видели? Что видели? Как он мопед за руль держал?

Кто именно? Какой мопед? Написать все это можете? Вот вам бумага, пишите. Нет, не уходя. Темно? У кого фонарь есть, посветите! Вот и пишите. А мешок есть? Магазинный, да, дайте, пожалуйста…

Поповские одежки запихнул в самый большой из мешков, которых ему насовали доброхоты. Теперь главное. Лужа. Тоже мешком зачерпнуть, что ли… Видывал Витя Гущин жмуриков, и подснежников видывал, и утопленников, и после пожара. Но все это хотя бы условно твердое вещество – можно взять в руки или пинцетом, положить в мешок – и экспертам. А тут – что-то похожее на белок сырого яйца, колышется, но не спешит рваться, рассоединяться.

Никак не зачерпнуть. Присел на карачки, матюкнулся про себя, попытался зачерпнуть прямо мешком – и вот тут, видимо, задел жижу в луже голой рукой.

Сначала не понял даже, что произошло. Руку защипало, пальцам стало горячо. Потом с них закапало, зашлепало по луже, отсвечивая багровым. Щипанье перемещалось все выше, а пальцы перестали чувствовать. И стали исчезать, оплывать на глазах. Изгладился морщинистый рельеф кожи на суставах, исчезли торчащие волоски, кожа – или это уже не кожа была? – стала гладкой, пластмассовой на вид, отливала буровато-красным в свете фонарей. Вот – нету уже никаких пальцев, облизанные торчки, как свечные огарки, обглодки какие-то. Все тоньше, тоньше, вот уже и ладонь пошла обтекать, деформироваться, расплываться студенисто…

– Помогите! – сдавленно закричал Гущин. Сидел на корточках перед лужей, а тут привскочил, полусогнувшись, держа судорожно скрюченную руку на отлете. Ваня Марамзин обернулся. Только что милиционер шуршал мешком, пытаясь зачерпнуть в него из лужи, минуты не прошло – а куда рука у него делась-то, что вместо руки? Белая румяная физия перекосилась мгновенным ужасом. Но тут же затвердела решительно:

– Васька! В магаз! Фермерский! Нож тащи мясной! Ходу! – а сам кинулся к Гущину, принялся засучивать ему левый рукав. Повалил, оттащил от лужи. Рукав собрался в гармошку, открыл неповрежденную, белую, как рыбье брюхо, кожу почти по локоть. Но запястье уже оплыло и побурело, а там, где была ладонь, белели кости, выявляясь из-под красно-бурого, как провод из хлорвиниловой изоляции, с наглядной постепенностью, расходясь лучами и тоже истончаясь, истекая тяжелыми, смолистыми, клейкими каплями. Гущин сипел, ругался, паниковал – «перевяжи, растак твою». Забухали берцы Васьки – марамзинского сослуживца. Позади поспевал владелец, он же и продавец, фермерского мясомолочного магазинчика. По случаю приближения праздника он работал сегодня допоздна.

– Во! – Васька протягивал Ивану топор-секач с длинным дугообразным лезвием, которым в магазинчике разделывали мясо.

Иван перехватил за обух и лезвием топора взрезал рукав куртки Гущина до плеча. А потом – за топорище. Хрясь! Отлетела рука по локоть, хлестанула кровь. Перетянули шнурком из куртки. Сознания Гущин не потерял – плакал, выл негромко, но жутко. Погрузили в гибэдэдэшную машину, повезли в райбольницу.

– Что он делал? – спросил Ивана гибэдэдэшник.

– Вот это собирал… – указал Иван на лужу. – Та-арищ старший лейтенант, вы теперь тут за старшего! Надо, это… все, чё надо в милицию!

– Вещественные доказательства?

– Ага.

– Тут же убийство было?

– Три.

Гибэдэдэшник присвистнул.

– Давайте, это… Вот еще один, вон еще один. И мотоцикл. Тоже доставить надо. А вы машину отослали.

Для поселковой фельдшерицы Алевтины Прокофьевны эта ночь была ночью страды. И страданий. Само собой, здоровые люди фельдшера не зовут и к нему не идут. Но одно дело – простыл ребенок, или съел что-то не то, или у кого-то прихватило сердце, давление. Понятные, бытовые недомогания. А вот если жалуются, что «колет везде, иголки вонзились какие-то», «как занозы, и в груди, и в руках, тронуть больно» – и видно простым глазом, что согнуло человека, любое движение – через боль, то что это? И не один такой, и не старички да старушки рассыпчатые, там с чего угодно заболит. А много народу, да молодого, с виду здорового. Да на ночь глядя…

– И отчего колоть стало? Где работаешь-то? Там ничего такого, как теплоизоляция, стекловата? Ничего не пилят?

Очередной страдалец изнеможенно мотал головой. Никакие мази, растирания, таблетки, никакое обезболивание эту болячку не брало. А под теплый душ – воды-то нет!

– Съел что-нибудь эдакое под праздник? В детстве диатеза ни на что не было?

– В детстве… А я помню? Все шуточки… – раздавалось кряхтенье в ответ.

Некоторые не шли, а звонили. Жаловались по телефону.

– Может, кошка лишай занесла?

– Да ну, скажете тоже!

Про искры, про высокого в сварочной маске – рассказывали. Раздевались – «посмотрите». Алевтина Прокофьевна присматривалась к коже на груди, на руках выше локтя. Пожимала округлыми, уютными плечами, зеленовато-карие глаза улыбались:

– Да нет, тут у тебя не видно, чтоб искры. Нету ожога. Смазывать жиром пробовал?