За пределы атмосферы

– Вот приказ директора.

Наметанным глазом Амелин увидел: подпись подверстана на ксероксе.

– Подпись поддельная. Сейчас прикажу лейтенанту милиции товарищу Загребину ломать вор-р-рота, – навыки исполнения служебных ариозо пригождались. Служащая побледнела, залепетала и исчезла, снова хлопнув ставнем. Через некоторое время вышла, ведя за руку малюсенькую девчурку, волочившуюся за ней, как собачонка на привязи.

Хотя бы одно хорошее дело сделано. «Начать наступивший год с хорошего дела, – подумал Амелин, – если бы приметы всегда сбывались, а особенно добрые приметы!» Девчушка, разбуженная слишком резко, сидела на коленях у матери и хлопала серыми, почти как у матери, растерянно и радостно светящимися глазами. Может быть, мамаша поможет как-то продвинуть расследование гнусной истории с миллионом – или больше – тонн гексогена, чуть не тысячей погибших и прочее сопутствующее.

– С тридцатого на тридцать первое, – уверенно сказала невысокая, округлая тетенька с лицом, похожим на блин, с почти что тремя подбородками.

– И сколько было человек?

– Двадцать семь.

– А записи какие-нибудь, истории болезни, велись?

– Ну вот, журнал есть, смотрите.

Михаил Степанович полистал журнал, представляющий собой самую обыкновенную амбарную книгу – толстокорый синий переплет, жирно разграфленные листы. Несколько однотипных записей, одна дата – тридцатое декабря. Жалобы на колющую боль – эта фраза повторялась во всех них. Но их же не двадцать семь, даже на глаз.

– Тут не двадцать семь записей. Только одиннадцать.

– По телефону еще были.

Покосился на этот самый телефон. Старенький, зеленый, дисковый. Как будто за последние десять, да что десять – все двадцать лет ничто не изменилось. Он в школу бегал, а эта розовая герань, наверное, так же цвела на окошке. Этот же шкаф стоял, с медицинским имуществом, эта же вешалка – стержень на трех ножках, сверху крючья для одежды. Этот же стол, покрытый клеенкой в голубую клетку. Самовара только не хватает. В таких местах люди не очень пунктуально ведут документацию – полагаются на неформальное «все всех знают». Представителя областного санэпидуправления, за которого он себя выдавал, такая картина радовать, конечно, не может, можно разразиться гневной речью, но у него другая задача. Фельдшер Опарина знает весь поселок, знает, кто с какими хворями сюда ходит, знает семьи своих больных: кто у кого женился, родился, поступил учиться и прочее.

– Вот вам лист бумаги – напишите, пожалуйста, фамилии тех, кто к вам обратился тридцатого по телефону и не вписан в книгу.

Пишет. Бегло, без заминок. Дождался, пока дописала до конца. Фамилии Худякова нет ни на листе, ни в книге.

– А что это вы Худякову упустили?

Посмотрела пристально. Глаза, карие с прозеленью, сделались занозистыми.

– Не обращалась Худякова.

– У меня другие сведения, – сказал Амелин с нажимом.

– Не знаю, от кого такие. Не обращалась.

– От райотдела милиции. Почему такое несовпадение? Есть что скрывать?

– У-у, какой вы сердитый, Михаил Степаныч! Вот возьму и обижусь. Ну были у нее дела с милицией. Так она перед ними ничем не виноватая, это ее какая-то нечисть унесла, а потом принесла. Уж без вас затрепали-затаскали девчонку. А так нечего тут Худяковой делать. В космос разве что медосмотр проходить. Ну, так это не у меня, там аппаратура.

Умудряются же такие тетеньки столько говорить – и ничего не сказать.

– Почему в ваших записях не упоминается о невозможности поддержания гигиены из-за отключения воды?

– Я записываю жалобы. И что наблюдаю объективно. Клинику. Про воду никто ничего не жаловался, случаев гигиенической запущенности не было.

– И никто вам не говорил, что, допустим, чем-то не тем умылся? Никто-никто? Худякова же в речку упала, а там и паразиты могут водиться, и химическое загрязнение.

– Михал Степаныч, а вы, часом, не из главноуправления Минздрава? – И фельдшерица показала пальцем куда-то за плечо, в сторону ближайшего городка – бывшего ЗАТО. – Это там со всей страны народ, со Средней Азии, вот там – да. А у нас? Да в декабре? Никогда не бывало. Приезжали из лаборатории после Чернобыля, из Москвы, шуровали в речке нашей, загрязнение бытовыми отходами – и все. И потом, одна она искупалась. А чтоб двадцать семь человек? Быть такого не может! А там, в номерном-то городке, вообще чудеса творятся в решете и без решета. Склеивают человека, даже если машиной раскатало, руки-ноги-черепушку, за неделю склеят – и как не было ничо. А у нас как от веку было, так и есть. И чтоб в нашей речке паразиты, да зимой, да чтоб у всего поселка – быть такого не может!

– Тогда надо исключить инфекционное происхождение заболевания! У вас под носом двадцать семь человек ходят и распространяют неизвестный микроорганизм. Что делать-то, знаете, небось? Медик, как-никак! До свидания!

Вышел на деревянное крыльцо – видывал такие только в детстве, в книжках со сказками. Дверь мягко, но сильно хлопнула на пружине.

А Алевтина Прокофьевна осталась думать. Исключить инфекцию – это значит доказать, что эти двадцать семь никак между собой не общались. А как докажешь? Как, кстати, сейчас те, кто обращался? Сняла трубку, повертела диск.

– Але! Ты, что ль, Николавна? Отпраздновали? Сыниша-то твой как?

На том конце раздалось успокоительное бурчание. Ночь и утро поохал, дескать, потом отоспался и к празднику был как огурчик.

– Маринованный корнишон, – хехекнули в трубке. – С собственной грядки.

Еще три-четыре таких же утешительных разговора. Сомнений не было. Неизвестная болезнь прошла, не оставив никакого следа.

Впрочем – что значит «никакого»? Может, болезнь прошла, а бациллоносительство осталось. Если она была заразная. Это ж только анализом.

После праздника, значит, опять туда, в медсанчасть звонить. Или в Безносово.

Михаил Степанович тоже думал. Анализ воды и осадка от воды представлялся ему все более необходимым. Загрязнение неизвестным химическим агентом. Известным, судя по тому, что кто-то, предположительно Худяковы, очищал воду. Агент вызывает колющие боли в коже и мышцах. Здесь и была лаборатория, в которой…? Или выше по течению Оя. Была или есть. И неизвестный планер, самолет или что там было – тоже здесь. А что говорила фельдшерица про склеивание человека?

– Лёх, – они уже были на «ты», – Лёх, а что за авария была с пострадавшим? Его потом в медсанчасть в бывшее ЗАТО отвезли.

– Да несколько таких было. Мы, если что, сразу туда звоним – оттуда скорая всегда приедет, а районная не всегда.

– Тяжелая авария, с переломами. Руки, ноги, череп. Не помнишь? Вроде бы пешеход. Наезд. – В голове Амелина всплыло сказанное фельдшерицей: «даже если машиной раскатало».

– А-а. Это ты, наверное, про этот гребаный перекресток. Виновник скрылся, – Загребин развел руками. – Это висяк.

А и найдут – так сидеть не будет. Откупится. Там БМВ был. Боевая машина вымогателей, – припечатал еще на русском устном и сплюнул. – А человека калекой сделали.

Амелин послушал и пометил: первое – последствия аварии, номерная медсанчасть. Второе – колодцы. И тут запиликал мобильный телефон. Шеф. Предупреждает: «посылаю рапорты, срочно ознакомиться». Чтобы лично Шилов, в праздничный день… Не слезают там с них, тоже. А уж он прессует нижних.

– Пусть едет в Гусятино. Есть у него мобильный? Возможно, придется – до бывшего ЗАТО, у меня следующий пункт там. Есть указания на наличие химической лаборатории.

Шеф отбился – значит, можно набрать городской номер, названный Опариной.

– Во-первых, с Новым годом. Во-вторых, извините, что беспокою в праздник по пустякам. Я из энного Главного управления, меня интересует, что было предпринято по поводу эпидемии в Гусятине.

– А-а, взаимно. У нас, у медиков, праздников не бывает. Этой историей вроде Валерий Фёдорович занимался…

Что важнее – прочитать очередную бумажку или переговорить с живым человеком, посмотреть в глаза, на руки, на походку и повадку, – для Амелина было не вопрос. Валерий Фёдорович Конышев. Домашний телефон. Спасибо. Набрал.

– С Новым годом! Можно Валерия Фёдоровича?

– Это я, – ответил буркающий, глуховатый, слегка гундосый баритон на том конце. – А с кем, простите…?