Эскапада

Если г-н де Шомюзи избрал этот странный образ жизни вследствие своего вкуса к женщинам, то его другой брат, барон де Вердло, в силу столь же основательных соображений, вел себя совсем иначе. Холостяк как и г-н Шомюзи, г-н де Вердло остался таковым по причинам, котбрые заслуживают быть и изложенными. Не столь высокий и представительный как г-н дё Морамбер, не столь дородный и крепко сшитый, как г-н де Шомюзи, г-н де Вердло являл взорам приятную округлость. Пухленькое тело и немножко кукольное лицо делали его благообразным на вид. Руки у него были полные и красивые, ноги немножко короткие. Выражение доброты и учтивости, разлитое по его лицу, располагало в его пользу Благодаря свежему румянцу, заливавшему его щеки он в молодости был красивым малым, и эта приятная наружность решила его участь. В восемнадцать лет он привлек к себе внимание жены Дю Вернона, банковского деятеля, который впоследствии с таким треском разорился. Эта г-жа Дю Вернон, особа изобильная и темнокожая, с жгучими глазами и ослепительно белыми зубами, делавшими ее похожею на людоедку, воспылала безумной страстью к «маленькому Вердло». Барон де Вердло, скромный и простодушный, был польщен внушенным им чувством и из тщеславия ответил на него почтительным согласием. Начиная с этого момента, жизнь рассудительного и робкого мальчика сделалась ужасной. Г-жа Дю Вернон прямо-таки бешено привязалась и пристрастилась к нему, обратила его в свою вещь, свою собственность, свою игрушку, и распоряжалась малейшими его действиями. Бедный мальчик Вердло не мог пальца поднять, не мог вздохнуть, без согласия этого деспота. Она одевала его, кормила, опрыскивала духами по своему вкусу, требовала, в зависимости от настроения, то воздержания, то излишеств, и доходила до того, что заставляла его принимать в надлежащий час слабительное и непременно хотела присутствовать в момент, когда оно оказывало свое действие; словом, угнетала несчастного самой жестокой и самой страстной тиранией.

Четыре года, прожитые неудачливым Вердло в положении любовника, были четырьмя годами непрерывного рабства и непрерывных любовных подвигов, для которых он вовсе не был создан. Ему приходилось не только отдать себя – все свои помыслы и все действия – в полное распоряжение этой требовательной и ненасытной любовницы, но еще и пускаться в самые разнообразные и самые рискованнее похождения. Бедняга Вердло изведал множество страхов. Он должен был карабкаться по приставным лестницам, пробираться по потайным лазейкам, взлезать на балконы, отпирать замки поддельными ключами, подвергаться опасности быть искусанным собаками или избитым алебардами швейцаров, прятаться под кроватями, хорониться в шкафах, питаясь хлебом и водой, совершать поступки, вызывавшие у него колику и заставлявшие обливаться холодным потом. Он чах от такого режима, не осмеливаясь восстать против него и вырваться на свободу, ибо он трепетал от страха перед этой надменной Зиновией, которая запрягла его в свою триумфальную колесницу. Наш Вердло в заключение, вероятно, совершенно обессилел бы, если бы одно неожиданное обстоятельство не освободило его от рабства, в котором он пребывал. Однажды утром, придя по приказу своей повелительницы в особняк Дю Вернон, он застал там большую суматоху. Воздух был наполнен пронзительными криками г-жи Дю Вернон, которую муж подвергал порке, принимая в этом деле личное участие. Неожиданно возвратясь из поездки, Дю Вернон застал жену в объятиях юного поваренка, который, сохранив из всего поварского наряда один только белый колпак, во всю трудился над почтенной дамой, так что та, упоенная пятнадцатью годами поваренка, совсем позабыла об уже хладеющем пыле г-на де Вердло. Вот эта то неверность и была причиной порки, от которой голосила, разложенная на полу, г-жа Дю Вернон, меж тем как ее юный любовник, уже получивший должное наказание, с плачем натягивал на себя штаны.

При этом зрелище г-н де Вердло тотчас же дал тягу. Возвратясь домой только для того, чтобы захватить кошелек с луидорами, он не оглядываясь и щедро давая на чай на каждой станции, во всю прыть помчался в свое поместье Эспиньоли, и прибыв туда, в изнеможении и запыхавшись, он тотчас же повалился в постель и пролежал в ней целых четыре недели, питаясь одним только гоголь-моголем и куриным бульоном. От этого бегства и испытания которому он подвергся, толстощекое лицо г-на де Вердло навсегда приобрело какое-то испуганное выражение. У него остались также после этого болезненный страх к женщинам и непреодолимое отвращение к любви. Лежа в постели и весь содрогаясь от ужаса, он дал себе клятву, что никогда не разделит своего ложа ни с одной женщиной. Он навсегда отказался от плотских наслаждений и от огня страстей. Он был сыт ими по горло и больше не попадется на эту удочку, даже при условии законного брака. Хотя бы даже сама Венера, три грации и девять муз стали просить его об этом, никогда больше он не согласится выбрать себе подругу среди представительниц этого страшного пола, с нравом которого он познакомился на собственном опыте. Чтобы избежать всякой опасности с этой стороны, он твердо решил впредь вовсе не подпускать к себе проклятых самок. Отныне ни одной из них, будь она раскрасавицей, не удастся одолеть его предубеждение. Впрочем, убегая таким образом от любви, он не испытывал никакого сожаления. Мысль чувствовать рядом с собой женское тело и вступать с ним в малейшее соприкосновение была до тошноты отвратительна ему. Что может быть безобразнее грудей и животов и места, которое называют аппаратом наслаждения? Что может быть противнее ласк и объятий, служащих приготовлением к нему, поцелуев, горячащих нашу кровь? Каким образом два разумных существа могут соединяться и сливаться подобным способом? Если рассуждать здраво, то разве выносима какая-нибудь женщина, кроме старухи, нагота которой прикрыта приличными одеждами, и разве не являются единственным приемлемым ее украшением усики и пучок волос на подбородке?

Он и нанял себе в услужение двоих обладательниц этого успокоительного и почтенного качества, когда поселился в Эспиньолях, ибо наравне с женщинами он возненавидел также Париж, и ничто больше не в силах было завлечь его туда, даже свадьба брата Морамбера. Г-н де Вердло извинился, что не может присутствовать на ней. Он ограничился тем, что поздравил г-на де Морамбера с совершением семейного долга, и послал ему еще более горячие пожелания, когда г-жа де Морамбер произвела на свет двух сыновей, которые должны были обеспечить дальнейшее существование рода. Г-н де Вердло считал себя таким образом вдвойне освобожденным от брака: благодаря отвращению, которое он питал к нему, и вследствие того, что брат его взял на себя заботу о продолжении их дома. Г-н де Вердло будет содействовать его материальному благополучию, сохранив свое состояние для племянников, ибо было мало шансов надеяться, чтобы им досталось что-либо от г-на де Шомюзи. К тому же, поведение этого последнего внушало отвращение г-ну де Вердло.

Уходящие годы нисколько не изменили умонастроения г-на де Вердло. Если с течением времени г-н де Вердло перестал испытывать тошноту при мысли о непристойном поведении г-на де Шомюзи, то он все же остался решительным и убежденным холостяком. Его антипатия к любви и к женщинам выражалась в сдержанности, так что даже дружба с женщиной показалась бы ему неблагоразумием. Эта недоверчивость не мешала, однако, г-ну де Вердло проявлять при всех обстоятельствах крайнюю учтивость и любезность, несвободную, впрочем, от некоторого замешательства. Присутствие особ другого пола, правда, не причиняло ему больше неприятного чувства, но все же наполняло его некоторою робостью. Даже в обществе своей невестки он не мог избавиться от этой робости. Г-н де Вердло оставался настороже. Вытеснив таким образом любовь из своей жизни, он заменил ее религией и чревоугодием. Г-н де Вердло был набожен и в мыслях и на деле, и исполнение предписаний религии составляло одно из главных его занятий. Стол тоже был предметом больших его забот. Наконец, г-н де Вердло очень любил заниматься садом. Он был искусен по части выведения некоторых культур, и особенно удачными выходили у него прививки. Его отвращение к женщинам не сделало его ни саркастическим, ни неприязненным к ним. Он только чувствовал предубеждение к ним благодаря своим воспоминаниям, которые время умирило, но не изгладило. Находясь вдали от них, и огражденный от их посягательств одиночеством, в котором он пребывал, г-н де Вердло вел жизнь спокойную и размеренную. весь поглощенный заботами о. здоровье, соблюдением своих привычек и управлением домом. Несколько раз он принимал в нем брата своего Морамбера и свою невестку, неоднократно приезжавших к нему в гости Когда старшему сыну г-на де Морамбер пошел девятый год, а младшему восьмой, маркиз почел своим долгом представить мальчиков г-ну де Вердло в качестве будущих его наследников. Г-н де Вердло принял своих племянников с удовольствием и наполнился жалостью к ним. Разве эти дети, не должны будут впоследствии почувствовать в себе плотские вожделения? Как и другим юношам, им придется подвергнуться атакам бесстыдниц и распутниц. Любовь захочет сделать из них любовников. Хватит ли у них силы защититься от нее, достанет ли разума устоять против ее коварных прельщений? Демон любви бесконечно изобретателен, и г-н де Вердло с жалостью поглядывал на молодых Морамберов, которым модные костюмы сообщали уже вид маленьких мужчин, несмотря на то, что щеки их были вымазаны кремом, а рот набит пирожными. Но будут ли они довольствоваться и впредь невинными удовольствиями в таком роде или развлечениями, которые они находили в настоящий момент в Эспиньолях: уженьем рыбы в пруду или игрой в шары на аллеях сада.

Хотя г-н де Вердло смотрел на отъезд мальчиков не без сожаления, он однако не чувствовал никакого расположения последовать за ними в Париж, чтобы вернуть их родителям сделанный ему визит. Мысль снова увидеть шумную столицу наполняла его страхом. Ему казалось, что похотливый призрак г-жи Дю Вернон схватит там его за горло, чтобы заживо уложить на постели пыток, на которой некогда она укладывала его подле себя. От этой мысли мороз шел по коже у г-на де Вердло.

Париж представлялся ему проклятым местом, погибельной бездной. Разве женщины дерзко не занимают в нем первого места? Они наполняют его улицы, бульвары, театры, выставляя на показ румян. своих щек и белизну своей груди. Приманки их бесстыдно красуются у всех на виду, и они еще более подчеркивают их всевозможными ухищрениями кокетства и всем искусством моды. Они торжествуют там во всем великолепий своего могущества. Они пропитывают воздух своими духами, наполняют его своим стрекотаньем, отравляют своим важничаньем, своими манерами, своими ужимками. Они язва и отрава Парижа. Любовь, во всех ее формах, является их непрестанным дьявольским занятием. Непрестанно они расставляют там свои сети, чтобы уловлять в них несчастных, неразумно попадающихся на их гнусные уловки. Все это соединялось в воображении бедного г-на де Вердло в ужасную картину, перед которой корчилось его пухлое лицо, причем его парижские страхи не ограничивались только что перечисленными!

Не мало страха внушал ему брат, г-н де Шомюзи. Г-ну де Вердло казалось, что достаточно ему прикоснуться к руке этого распутника, и к сердцу его подступит смертельный холод. Разве г-н де Шомюзи не был весь пропитан любовью и сладострастием, и разве не являлся он распространителем заразы? Разве не отдавал он любви все свои силы и не был покорным рабом самых грубых и самых низменных своих желаний? Он удовлетворял их, не взирая ни на что, с чудовищным цинизмом и с полным презрением к их низменности. Любовь была в его мыслях, в его жестах, в его действиях, в его теле, в его крови, во всем его существе и наверное даже в его сновидениях. Г-н де Шомюзи был для г-на де Вердло каким-то зачумленным, одно присутствие которого наполняло воздух заразой. Г-н де Вердло не мог себе представить его иначе, чем в самых циничных, самых похотливых позах, позах самых необыкновенных, внушаемых телу жаждой наслаждения. Эти образы наполняли ужасом бедного Вердло, повергали его в замешательство и обдавали жгучим и страстным дыханием демона плоти. Чтобы освободиться от его власти, он заказывал обедни за исправление этого брата, так погрязшего в пороке и беспутстве, что одна мысль о нем приносила с собой смятение и замешательство. Что же случилось бы, если бы пришлось столкнуться лицом к лицу с этим сообщником дьявола? Г-н де Вердло в ужасе крестился и, чтобы рассеять этот кошмар, шел в сад подышать воздухом.

III

Эспиньольский замок, в котором поселился г-н баром де Вердло, перешел к семье Ла Эрод от их тетки Жанны-Марии дез Эспиньоль. Г-н де Вердло не был знаком с этой теткой, память о которой была окружена почтением в округе. Вспоминали добрую барышню дез Эспиньоль, оставившую репутацию женщины отзывчивой и расположенной к благотворительности. После ее смерти замок оставался необитаемым вплоть до дня, когда г-н де Вердло бежал в него от плутократической Венеры, которой он был обязан таким прекрасным уроком любви. Прибыв в замок, г-и де Вердло нашел постройки в довольно запущенном состоянии, и первый проведенный в нем вечер показался ему весьма меланхолическим. Когда он встал с постели, в которую повалился, весь разбитый только что пережитым им приключением, ему пришлось обедать за колченогим столом, при свете двух сальных свечек, в большом зале второго этажа, заставленном старомодной мебелью и увешанном коврами, которых не пощадили крысы; но все же кушая крестьянский суп, тощего каплуна и жесткие овощи, приготовленные женою управителя, он испытал чувство удовлетворения, избавления и безопасности. Ужасная любовь, в образе любовницы властной и падкой к поваренкам, не придет на поиски за ним в этом глухом углу, и он спокойно и одиноко будет спать здесь в широкой кровати, под охраной больших замков и основательных задвижек. Это ощущение безопасности еще более укрепилось в нем после осмотра замка. Он лежал на порядочном расстоянии от двух деревушек, Верхние Эспиньоли и Нижние Эспиньоли, каждая из которых состояла всего лишь из нескольких дворов, и чтобы попасть в него, необходимо было проехать через Нижние Эспиньоли. В месте, носившем название Ле Граижет, от большой дороги сворачивала аллея, приводившая к замку. Двойной ряд вязов, окаймлявших ее, заканчивался у площадки в форме полумесяца, окруженной цепями, протянутыми с одного конца до другого; у края этой площадки, в довольно высокой каменной ограде были ворота с колоннами, увенчанными большими полированными шарами. Эти ворота открывали доступ во двор замка. Справа были расположены службы: конюшни, каретные сараи, прачешные. Налево ограда примыкала к большой угловой башне, в непосредственном соседстве с которой была расположена довольна старая низкая постройка, образовывавшая прямой угол со зданием, возвышавшимся в глубине двора, напротив ворот, и являвшимся главной и самой новой частью замка, построенной из камня и кирпича, с крутой кровлей и высокими трубами. Другою своею стороною это здание выходило на террасу, спускавшуюся к обширным садам; налево от них тянулся пруд, омывавший фундамент старинной части замка, в котором отражалась большая угловая башня. Все эти постройки были красивы с виду, и их легко можно было восстановить. Сады точно так же без особого труда могли быть приведены в добрый порядок. Фруктовые деревья росли там в изобилии, и чтобы придать им правильную форму, достаточно было подстричь их. Пруд по желанию можно было сделать рыбным. Все необходимое приобреталось в городке Вернонс, расположенном в шести лье и служившем местопребыванием нотариуса, жандармерии и президиального суда. Внутренние помещения замка в большей степени пострадали от царившего в нем запустения. В здании, выходившем к пруду, от сырости подгнили обои, и каменный пол низких и сводчатых комнат покрылся мохом, но в каменном доме с грехом пополам можно было устроиться. Этим и занялся прежде всего г-н де Вердло. Затем постепенно он отремонтировал дом и тщательно омеблировал его, использовав для этой цели обстановку, которая была там, и добавив к ней все недостающее. В результате этих хозяйственных мероприятий Эспиньоли обратились в довольно приличное жилище, окруженное садами, приносившими пользу и удовольствие, хорошо содержимыми и доходными. В части их, предназначенной для прогулок, г-н де Вердло велел выкопать бассейны, куда был отведен избыток воды из пруда, и вся перспектива была замкнута зеленой лужайкой. Там можно было видеть искусно разбитые цветники, посыпанные песком дорожки, подстриженные тисы, небольшой лабиринт и площадку для игры в шары. В центре солнечные часы показывали время. Справа сад замыкался грабиновой аллеей, за которой был выкопан ров. По другую сторону служб тянулся огород, на котором произрастали самые разнообразные овощи. В этом распорядке г-ну де Вердло нравилось то, что все было согласовано с его удобствами. После своего обращения, отвратившего его от того, что является обыкновенно предметом человеческого желания, г-н де Вердло отказался от всего, исключая самого себя, и стал для себя единственным занятием и единственным развлечением, что облегчило для него тяжесть лет и ускорило течение времени. Он заменил любовь к женщинам любовью к самому себе, не замечая ее, впрочем, потому что эгоизм принимает самые разнообразные формы, в том числе и такую, которая вводит в обман насчет его собственной природы. Г-н де Вердло, несколько чрезмерно доброжелательный к самому себе, был доброжелателен и к другим, вследствие природной мягкости характера, так что в день, о котором мы рассказываем, он проявил лишь некоторое нетерпение, не больше, когда казачок замешкал явиться на его звонок и принести требуемое им полено.

Действительно, зима была в самом разгаре, а г-н де Вердло любил только тепло и боялся сквозняков и простуды. Он продолжал кутаться, носить меховую шапку и подбитый мехом плащ, даже когда это совсем не соответствовало времени года. Когда казачок, мальчик лет двенадцати, проворный и краснощекий, утирал нос рукавом камзола, кладя полено на горячие головни, г-н де Вердло спросил его:

– Жано, натопил ты в комнате во флигеле, как я приказал тебе?

– Так точно, г-н барон, сейчас только я положил в печку два большие круглые полена и три пенька.

Жано встал, держа в руке кочергу. У г-на де Вердло служило трое или четверо таких мальчишек, одетых в коломянковые камзолы, и, несмотря на свой возраст, допущенных к исполнению обязанностей лакеев. Г-н де Вердло выбирал их из честных семей деревни Эспиньоли. Вид этих простофиль, еще не помышлявших о зле, и для которых юбка еще не служила приманкой, успокаивал его. Впрочем, нужно сказать, что для них было бы очень затруднительно дать ход своим дурным инстинктам. Женской прислуге из кухон и бельевых могли бы позавидовать Парки. Самая юная из них обратила бы в бегство наиболее предприимчивого ловеласа, да и прочие не уступили бы ей в этом отношении. Кроме того, г-н де Вердло сам следил за тем, чтобы они были святошами. И все же, как только мальчишкам исполнялось пятнадцать лет, г-н де Вердло рассчитывал их, прилично экипировав и снабдив небольшими деньгами. Пусть они отправляются исполнять обязанности мужчин, куда им угодно, лишь бы только это произошло не в замке! Скоро Жано достигнет возраста, когда ему придется покинуть службу. Иногда г-н де Вердло подмечал у него румянец на щеках и огонь в глазах. Это служило признаком, что кровь начинает играть, и что вскоре нужно будет разлучиться с ним. Пока длилось молчание, Жано подтянул штаны и засунул палец в нос. Г-н де Вердло снова обратился к нему с вопросом:

– Что же, Любэн сидит, согласно моему приказанию, на башне, чтобы наблюдать за появлением кареты и известить меня, как только она покажется в аллее на повороте Гранжет? Да? Отлично, пусть он продолжает караулить.

И г-н де Вердло вытащил из карманчика большие часы и посмотрел на них. На лице у него показалась гримаска, и он пробормотал; – Хорошо, что Аркнэн с ними. Этот Аркнэн был доверенным человеком барона де Вердло и исполнял в Эспиньолах самые разнообразные обязанности. Он был родом из Бурвуазэна, большой деревни, находившейся в пятнадцати лье от Эспиньолей, и в молодости служил сержантом в роте, которою командовал г-н де Морамбер; по выходе в отставку, Аркнэн поступил на службу к г-ну де Вердло и служил у него уже более двенадцати лет. Аркнэн был человек удивительный и мастер на все руки: цирюльник, камердинер, управляющий, а при случае также столяр, кузнец, обойщик, маляр, оружейник и даже, если нужно было, ветеринар и костоправ. Он лечил одинаково и животных и людей. Единственной областью, в которой он ничего не смыслил, было садоводство. Он неспособен был отличить яблоко от груши, порей от спаржи, зеленый горошек от дыни. Кроме того, он обладал тысячею полезных и разнообразных сведений, полученных им неизвестно где и при каких обстоятельствах. Он знал наизусть календарь и праздники в честь всех святых и с уверенностью предсказывал погоду. Превосходный кавалерист, способный объездить самую упрямую лошадь. он считал себя также искусным фехтовальщиком и с гордостью показывал на висевший на стене его комнаты диплом, выданный ему фехтмейстером. Из ружья он стрелял метко и снабжал замок дичью, в уженье у него не было соперников, и рыба клевала на его удочку словно привороженная. Аркнэн был парень лет сорока пяти и – качество, которое больше всего нравилось г-ну де Вердло – терпеть не мог женщин. Он говорил о них не иначе, как презрительно сплевывая на пол, что не мешало ему, в их присутствии, выказывать себя учтивым и услужливым. Он был женат, но от женитьбы остались у него плохие воспоминания. Его жена, как говорили, была жива, но он совсем не интересовался, что сталось с этой дурой, после того как покинул ее и поступил на военную службу. Аркнэн был в Эспиньолях лицом значительным и гордился почтением, которое ему там оказывали. Он был пригож собой, хвастун и фанфарон, но, впрочем, славный малый.

Продолжая мысленно обозревать достоинства несравненного Аркнэна, г-н де Вердло покинул свое место у камина и направился к той части замка, которая называлась «старым флигелем» или «запасными комнатами». Г-н де Вердло отремонтировал ее и привел в порядок, как и остальные постройки, В нескольких комнатах были сделаны панели и паркетные полы: эти-то комнаты и получили название «запасного помещения». Все эти работы были приурочены к посещению Эспиньолей г-ном и г-жей де Морамбер с двумя сыновьями. Здесь помещались мальчики со своим гувернером. Открыв дверь из темного вестибюля, вы входили в обширную и довольно красивую комнату. Г-н де Вердло велел поставить в ней вместо двух кроватей, на которых спали мальчики Морамбер, одну, задрапированную узорным пологом, снабженную подушками и покрытую стеганым одеялом. Комната эта была заботливо меблирована. На стене, покрытой расписными панелями, как раз против окна, висело большое зеркало. В окно видна была гладь пруда и отражавшееся в ней небо. Гладь эта рассекалась иногда внезапным и коротким прыжком карпа. Отблеск воды освещал комнату зеленоватым светом. В камине пылал огонь, наблюдение за которым было поручено юному Жано; огонь этот, действительно, жадно пожирал сучья и поленья, положенные в камин казачком. Г-н де Вердло помешал дрова щипцами и некоторое время грел у огня свои пухлые руки, прежде чем продолжать осмотр приготовленного помещения. Рядом с этой комнатой находилась большая туалетная, которая через крытые сени сообщалась со двором замка. Таким образом флигель имел отдельный черный ход, позволявший приносить из кухон горячую воду для ванны, так как в только что упомянутой туалетной была ванна, стояли различные комоды и гардеробные шкафы. Рядом была еще одна комната, не такая большая, как первая, и обставленная менее изысканно, но очень чистенькая. В этой комнате тоже был затоплен камин. Г-н де Вердло остался, казалось, доволен результатами своего осмотра. Вместо того, чтобы возвратиться в замок по коридору, соединявшему его со «старым флигелем», он вышел во двор через крытые сени. Мороз пощипывал кожу. Он надвинул на уши меховую шапку, плотнее запахнулся в плащ и пробормотал:

– Черт побери! Моему бравому Аркнэну должно быть не очень тепло на большой дороге!

Затем, повернувшись к большой угловой башне с остроконечной кровлей, еще более подчеркивавшей ее уродливую толщину, он поднес ко рту руки, сложенные рупором, и громко крикнул:

– Голб, Любэн, Любэн!

В слуховом окне, проделанном в крыше башни, показалась длинная желтая голова с гладкими волосами и оттопыренными ушами.

– Ну, что, Любэн, ты по-прежнему ничего не видишь на. горизонте?

Любэн высунулся из слухового окна всем туловищем и облокотился о подоконник:

– Нет, господин барон, да и трудно что-нибудь разобрать в этот час, так как Гранжет весь окутан туманом.

Любэн лгал, ибо погода была свежая и ясная. Этот Любэн был лицемером, скрытником, пакостником и хитрецом. Остальные казачки ненавидели его, потому что он постоянно устраивал им какие-нибудь подвохи. Его длинное желтое лицо мало располагало в его пользу. Г-н де Вердло подмечал у него нехорошие взгляды, свидетельствовавшие о чрезмерном любопытстве юноши, и решил не держать его больше у себя на службе. Как только возвратится Аркнэн он обдумает этот вопрос, но Аркнэн все не показывался. Г-н де Вердло высчитывал время, необходимое для поездки, и находил, что оно давно уже прошло. Это обстоятельство не столько беспокоило г-на де Вердло, сколько раздражало его. Это видно было по тому, как он открыл табакерку, затянулся здоровой понюшкой и щелкнул себя по жабо. Табак у него был контрабандный. Действительно, иногда по округу проходили коробейники и распаковывали свои товары. Впрочем, эти господа были не единственными, показывавшимися в окрестностях. Ходили тревожные слухи о дерзких грабежах и даже о вооруженных нападениях. Эти грабежи и нападения, как передавали, происходили довольно далеко от Вернонса, на самой границе провинции, но злоумышленники легко передвигаются с места на место. Такие мысли не были приятны для г-на де Вердло. В отсутствие Аркнэна замок, по его мнению, охранялся недостаточно хорошо, и г-н де Вердло очень желал скорого возвращения этого незаменимого слуги, одно присутствие которого являлось в его глазах надежной охраной против всякой случайности.

Между тем г-н де Вердло возвратился в большую комнату, в которой он обыкновенно пребывал, и откуда можно было наблюдать разбитые в стройном порядке сады. В этот момент там работало под руководством сьера Филиппа Куафара, своего начальника, которого г-н де Вердло ценил за его опытность во взращивании цветов и фруктовых деревьев, пятеро садовников, служивших в замке. Этот Куафар появился в Эспиньолях сравнительно недавно. Что касается четырех других, то г-н де Вердло выбрал вдовцов, достигших того возраста, когда человек перестает думать о чем-либо, кроме своего дела. Продолжая наблюдать за ними, – г-н де Вердло вытащил из выдвижного ящика пачку писем. Проверив дату, он развернул одно из них, надел очки и стал читать, все время чутко прислушиваясь, не идут ли докладывать ему о прибытии Аркнэна и кареты.

IV

Письма, которые читал или, вернее, перечитывал г-н де Вердло, хотя и знал почти наизусть их содержание, были присланы ему его невесткой, маркизой де Морамбер, и вот о чем они ему сообщали:

Париж, 9 декабря 1738 г.

Мне было бы очень приятно писать Вам, дорогой братец, если бы письмо мое ограничивалось сведениями о поездке, предпринятой маркизом ко двору владетельного герцога. Князь этот, прослышав о взглядах г-на де Морамбера на вопросы финансовые и политические, выразил желание поговорить с ним по поводу некоторых реформ, которые он собирается ввести в своем государстве. Г-н де Морамбер не счел себя в праве уклониться от столь почетного совещания, тем более что эта поездка предоставляла случай показать сыновьям свет. Он увез их с собой, так как владетельный герцог дал ему понять, что ему доставит большое удовольствие поглядеть на этих молодых людей, и он несомненно согласится взять кого-нибудь из них себе на службу, в зависимости от их способностей. Итак, все это устроилось прекрасно, г-н де Морамбер с сыновьями отправились в путь Уже около трех недель тому назад, и из писем я знаю, что они беспрепятственно достигли цели своего путешествия. Герцог, вероятно, дал уже им аудиенцию. Это событие очень лестно для нашей семьи и увеличит ее блеск. Я не сомневаюсь, что и Вы получите свою долю в чести, которой удостаивается таким образом наша семья, и от которой все мы вырастаем, хотя Вы и ничем не содействовали нашему счастью, кроме только того, что всегда жили жизнью честного человека.

В самом деле, я охотно признаю, дорогой братец, что Вы человек рассудительный и порядочный, и что, несмотря на свое удаление от света и затворнический образ жизни, Вы не относитесь безразлично к своим родственникам, и вот почему я уверена, что Вы почувствуете неподдельное сокрушение при известии о смерти Вашего брата Шомюзи. Мне прекрасно известно, что различие в ваших характерах и вашем поведении сделало вас до некоторой степени чужими друг другу; но природа создает при помощи крови узы, которые ничто не в силах порвать окончательно, как бы ни были они ослаблены. Такой случай как раз имел место в отношениях между г-ном де Шомюзи и Вами. И г-н де Морамбер равным образом имел очень мало общего со своим братом по части вкусов и симпатий, что не помешает ему почувствовать большое сокрушение при вести о его гибели, какое почувствуете также и Вы. В семьях часто бывают личности вроде г-на де Шомюзи, которые приносят не столько славу, сколько мучения, и образ жизни которых грозил бы опорочить доброе имя семьи, если бы честное поведение остальных ее членов не служило противовесом осуждению, внушаемому прискорбным беспутством одного из них. У многих домов есть своя тайная забота, и г-н де Шомюзи, нужно откровенно признать это, являлся постоянной угрозой позора и скандала и причинял нам вполне справедливый страх своим беспорядочным поведением и грязными любовными похождениями. Каким образом человек такого положения дошел до такой степени невоздерженности и разгула, и это при его уме и природных дарованиях? Г-н де Морамбер и я часто задавали себе этот вопрос, когда, не без удовольствия проведя в его обществе несколько минут, мы видели, что он вслед затем возвращался к своим позорным и грязным делам. Его толкала, должно быть, какая-то непреодолимая и тайная сила, пребывавшая в самых темных частях его существа и отравлявшая там самые лучшие его наклонности. Оправданием его служило разве только то, что с самого рождения он был наделен пылкостью чувств и сластолюбивыми желаниями, увлекавшими его к женщинам, с какой-то неудержимой силой. Он устремлялся к ним всем своим существом, не ища в них того, что могло бы объяснить эту склонность, ставшую в нем своего рода слепой и деспотической потребностью, за которой он следовал, куда бы ни заводила его эта необузданная власть, подвергавшая его опасности самых постыдных знакомств, вовлекавшая в самые сомнительные и презренные компании. Увы! Ваш бедный брат дорого поплатился за свои распутные и грязные похождения. Насильственная смерть, выпавшая на его долю, не дала ему возможности примириться с небом, и я очень боюсь, что он удалился в иной мир весь наполненный и весь пропитанный грехом.

Не болезнь положила конец жизни г-на де Шомюзи, ибо ничто не в силах было изнурить телесную его крепость.

В день отъезда г-на де Морамбер ко двору владетельного герцога г-н де Шомюзи пришел попрощаться с уезжающими. Я присутствовала при этом прощании, ибо мне не очень нравится оставлять моих сыновей в обществе их дяди. Я постоянно боялась, как бы какие-нибудь неосторожные его слова не внушили им непристойных мыслей. Я пришла бы в сильное негодование, если бы г-н де Шомюзи возымел на них малейшее влияние, но я должна признать, что г-н де Шомюзи всегда воздерживался от каких бы то ни было попыток в этом направлении. В тот день г-н де Шомюзи был чем-то озабочен и. по-видимому хотел получить возможность переговорить со мною наедине. Я ожидала, что он отведет меня в сторону, но он не сделал этого и ушел, не поговорив со мною. Вскоре после этого я получила от него коротенькую записочку, где он спрашивал меня, в котором часу он мог бы посетить меня в один из дней будущей недели. Я назвала ему несколько дней, когда у меня бывают ужины или собираются кое-какие гости, ибо он желал иметь со мной свидание с глазу на глаз. Мой ответ был отправлен ему в гостиницу Польский герб, куда он переселился в то время из гостиницы Шпага, в которой жил раньше. Такого рода переселения были для него достаточно привычным делом. В назначенные дни г-н де Шомюзи не появлялся. Погода была скверная, шел снег, сменившийся затем сильным ветром. Улицы были неприглядны. Зима нынче стоит холодная.

Ненастье оказалось затяжным и продолжалось и на следующей неделе. В среду – это один из тех дней, когда у меня бывает званый ужин, – буря перешла в шквал. Яростно завывал ветер, шел ледяной дождь. Слышно было, как он хлещет в оконные стекла, и несмотря на то, что щели всюду были законопачены, пламя свеч колебалось при каждом порыве ветра. Я думала, что в этот вечер никто не придет ко мне, и что я буду ужинать в обществе одного только президента де Рувиль. Такая перспектива не была мне неприятна. Г-н де Рувиль человек остроумный, и после ужина мы сыграли бы партию в реверси; однако, несмотря на непогоду, мои опасения оказались ложными. Когда мы сели за стол, нас оказалось четыре женщины и семеро мужчин. Это усердие наших друзей очень меня тронуло. Я горячо поблагодарила их за такую готовность прийти развлечь меня в моем одиночестве. Так что я была в отличном настроении, и ужин вышел очень веселым. Четыре женщины были: г-жи де Блезе, де Вардон, графиня д'Антили и я; мужчины: Антили, Блезе, кавалер де Валантон, граф д'Эстрак, англичанин г-н Смитсон, г-н де Бридо и президент, который был весь осыпан комплиментами за то, что, несмотря на свою подагру, он не побоялся неистовств Борея. Отсюда было сделано галантное заключение, что президент влюблен в меня и пользуется отсутствием г-на де Морамбера, чтобы поухаживать за мною… Не соглашаясь с этим, президент признал, что с его стороны действительно было некоторой заслугой приехать ко мне в такой ветер, тем более что, сходя с кареты, он чуть не был сбит с ног какими-то женщиной и мужчиной крайне подозрительного вида, которые словно сидели в засаде у подъезда в особняк. Президент добавил, что эти разбойничьи рожи не удивляют его, что в настоящее время на улицах небезопасно, что они кишат охотниками за чужими кошельками, и что в Париже наблюдается большое количество необычайных грабежей. Впрочем, и в провинции дело обстоит не лучше, так как и там отмечается целый ряд разбойничьих нападений, совершенных с неслыханной дерзостью.

Разговор на эту тему продолжался еще некоторое время. Было рассказано несколько историй о фальшивомонетчиках и контрабандистах, разбойниках и людях в масках, затем мы сели за карточные столы. Моими партнерами были г-н де Блезе, г-н де Бридо и г-жа Антили, и я только что назначила игру, как вдруг крик, донесшийся с улицы, заставил нас вздрогнуть перед розданными нам картами. В это мгновение ветер подул с удвоенной силой, так что зазвенели все стекла. Мы, однако, собирались продолжать начатую партию, но тут к нам донесся из вестибюля шум голосов и шагов. При этом шуме каждый из нас насторожился. Я увидела, что г-н д'Эстрак направляется к дверям, к которым голоса и шаги все приближались, как вдруг эти двери распахнулись, в комнату проникла струя воздуха, пламя свеч заколебалось, а на пороге, подхваченный под мышки и почти несомый двумя слугами, в шляпе, съехавшей на затылок, и в разорванном плаще, показался г-н де Шомюзи, с бледным как воск лицом и рукою, прижатою к груди. При этом зрелище все мы повскакивали с мест, опрокидывая стулья и роняя на пол металлические жетоны. Опередив меня, кавалер де Валантон одновременно с г-ном Смитсоном бросились к г-ну де Шомюзи, но когда они подбежали к нему, у г-на де Шомюзи вырвалась изо рта струя крови, которая обрызгала лица поспешивших к нему на помощь; несмотря на поддержку слуг, он тяжело рухнул на пол, при чем его шляпа докатилась до ног г-жи де Вардон. Тут все беспорядочно засуетились вокруг вытянувшегося на полу г-на де Шомюзи, который продолжал обильно рвать кровью. Г-н Смитсон, хвастающийся познаниями в области медицины, склонился перед ним на колени. Г-да д'Эстрак и де Бридо стояли рядом, держа в руках свечи. Г-н де Блезе закрыл глаза, чтобы не видеть, а президент стал подбирать рассыпавшиеся жетоны, меж тем как г-н Смитсон расстегивал кафтан и жилет г-на де Шомюзи и поднимал у него на груди рубашку. Показалась рана, красневшая на белой коже. Во время этой процедуры г-н де Шомюзи стал еще более бледен. Все тело его было неподвижно, и только в глазах как будто еще теплилась жизнь. Он смотрел на меня, словно хотел сказать мне что-то. Я наклонилась к нему. Губы его задвигались. Он пытался пролепетать несколько слов, произнести, казалось мне, какое-то имя, но тут новая струя крови пресекла ему дыхание, зрачки его потускнели, и все тело свело судорогой, столь сильной, что у него отскочила пуговица от штанов. Он сделал еще несколько слабых движений, затем перестал шевелиться. Он был мертв. Г-н Смитсон встал. Он объяснил на своем жаргоне, что легкое пробито насквозь. Удар был нанесен с необычайной силой каким-то очень острым оружием. Тем временем Ла Люзерн, который является в некотором роде нашим Аркнэном, спустился вниз и стал расспрашивать кучеров карет. Они ничего не видели, так как все сидели за бутылками в кабачке напротив. Г-н де Шомюзн получил удар должно быть в тот момент, когда, позвонившись, открывал двери особняка. Виновниками убийства были, несомненно, те подозрительные мужчина и женщина, которые едва не сбили с ног президента де Рувиль. Один из кучеров, именно кучер г-на де Бридо, направлявшийся в кабачок к товарищам, обернулся на крик, изданный г-ном де Шомюзи, и увидел убегавших со всех ног мужчину и женщину, но не уделил этому обстоятельству много внимания и продолжал свой путь. Следствие, произведенное на основании этих показаний г-ном лейтенантом полиции, не дало никаких результатов. Все, что удалось узнать, сводилось к тому, что г-на де Шомюзи несколько дней тому назад посетила в гостинице Польский герб одна женщина, не принадлежавшая к числу обычных его посетительниц. Г-н де Шомюзи пригласил ее в свою комнату, и служанка слышала, как там произошла шумная ссора. Женщина вышла ночью, так что служанка не могла разглядеть ее лица.

Это тяжелое событие, происшедшее в отсутствие г-на де Морамбер, не заставит его однако прервать свое путешествие, ибо между ним и его братом никогда не существовало близких отношений. У меня давно уже составилось такое впечатление, и я поэтому не сочла нужным уведомить мужа об этой смерти. По возвращении в Париж он узнает об обстоятельствах, при которых она произошла, потому что вряд ли до него дойдет слух о них. Г-н де Шомюзи жил в стороне от общества, от которого его давно уже отделяло его поведение, так что смерть его пройдет незамеченной, и г-н де Морамбер узнает о ней в то время, когда она будет уже предана забвению, тем более что благодаря ходатайству президента де Рувиль перед г-ном лейтенантом полиции, являющимся одним из его близких друзей, похороны г-на де Шомюзи удалось устроить так скромно, что они не привлекли ничьего внимания. Вся эта история не дала никакой пищи для болтовни газетчиков и для любопытства сплетников. Мы похоронили г-на де Шомюзи на маленьком кладбище Пикпюс. Там будет он покоиться в ожидании страшного суда. Да простятся ему небесным милосердием его прегрешения. Я послала к хозяйке гостиницы за оставшимися после него вещами. Если среди них удастся найти что-либо интересное, я извещу Вас. От этой самой хозяйки, которая считает, что он отправился в путешествие, и с которой он был в достаточной степени откровенен, стало известно, что г-н де Шомюзи был очень стеснен в средствах и даже, как говорят, дошел до последней крайности, истратив все, что у него было. Как передают, он говорил, что отправляется на Острова, и в день, когда та женщина приходила в гостиницу и ссорилась с ним – из-за денег, должно быть – он собирался продать довольно красивый бриллиант, который у него еще оставался. Не этот ли бриллиант послужил причиной смерти г-на де Шомюзи? Не из-за желания ли похитить этот камень злоумышленники убили его, устроив засаду возле моего подъезда? Как бы то ни было, смерть эта является трагическим завершением эпикурейского существования, которое вел г-н де Шомюзи. Я уверена, дражайший мой братец, что Ваше доброе сердце почувствует горечь от этой утраты; к тому же, смерть – всегда смерть, и смерть наших близких навевает нам грустные размышления о том, что и нашей жизни рано или поздно наступит конец. От всей души желаю, чтобы это письмо застало Вас в добром здравии, и чтобы упомянутые мною размышления не приняли у Вас грустного оборота. Я буду сообщать Вам, немедленно по получении, все известия о славном путешествии г-на Де Морамбер ко двору владетельного герцога. Я буду делать это с большей охотой и большим удовольствием, чем я сообщаю Вам о путешествии г-на де Шомюзи из этого мира в мир иной, только что совершенном им при описанных мною обстоятельствах. Примите уверение, дорогой братец, что я исполнена подобающих чувств и остаюсь преданнейшей Вам родственницей и сестрой.

    Маркиза де Морамбер

Париж, 17 декабря, 1738.

Ну, вот я снова пишу Вам, дорогой братец, я думала было, что все кончено с этим Шомюзи, а между тем мне приходится снова беседовать с Вами о нем! Если при своей жизни этот ужасный человек приносил нам немало хлопот, то он угрожает причинить их еще больше теперь, когда его уже нет в живых: Представьте, в самом деле, мое изумление, когда вчера в мой дом является сестра привратница из монастыря Вандмон, что в предместье Руль, и просит меня разрешить ей поговорить со мной. Так как я не люблю такого рода посещений, которые кончаются обыкновенно просьбами о пожертвованиях, то моим первым движением было уклониться от свидания с монахиней, но она настаивала, заявляя, что ей необходимо передать мне письмо от игуменьи, г-жи де Грамадек; тогда я передумала и решила принять ее. Эти монастыри, в которых получают воспитание благородные девицы, являются иногда рассадниками невест, и хотя мой старший сын еще слишком юн, нет ничего невозможного, что какая-нибудь особа наслышалась о его достоинствах и приняла его во внимание при построении своих планов будущего. Итак, когда привратницу ввели в мою комнату, та вручила мне только что упомянутое письмо и попросила меня вскрыть его в ее присутствии на тот случай, если я пожелаю передать ответ устно. Я так и поступила, и вот Вам точная выписка того, что я прочла.

«Милостивая государыня, Пусть Ваше родство с г-ном де Шомюзи послужит извинением той свободы, с которой я завожу речь о нем. Я обращалась к нему несколько раз с письмами, которые посылала по указанному им адресу в гостиницу Шпага, что на Болоте. Так как ответа не последовало, то одно из своих писем я отправила с нашей привратницей, которой было сказано, что г-н де Шомюзи больше не живет там и уехал неизвестно куда. И вот, не зная, где его искать, я вынуждена уведомить Вас о положении, в котором он оставляет нас. Согласно принятому в нашей Общине порядку, плата за наших пансионерок вносится каждый триместр, и вот уже прошло три с тех пор, как к нам поступил от г-на де Шомюзи последний взнос за содержание и воспитание девочки, которую он поместил у нас еще шесть лет тому назад, и за пансион которой он до сих пор расплачивался очень аккуратно. Этой молодой особе, которой сейчас около шестнадцати лет, мы вполне довольны, и нам причинила бы большое огорчение необходимость расстаться с нею, тем более, что г-н де Шомюзи представил нам ее как сироту, и что она достойна внимания во всех отношениях. Поэтому мы были бы очень признательны Вам, если бы Вы попросили г-на де Шомюзи поторопиться с уплатой своего долга, возникновение которого мы можем объяснить только каким-нибудь важным делом, отвлекшим его от исполнения своей обязанности, что он делал до сих пор с похвальной точностью. Такие же похвалы мы воздадим и Вам, Милостивая Государыня, если Вы соблаговолите взять в свои руки это дело, смело и почтительно вручаемое Вам Вашей рабой в Боге

    Грамадек».

Можете себе представить, как широко раскрыла я глаза по прочтении этого письма? Что означают этот монастырь и эта воспитанница, которую г-н де Шомюзи содержал там на свои скудные средства? Откуда раздобыл он эту голубку, из какого гнезда выпала она? Что мы будем делать с этой импровизированной родственницей, свалившейся в наши объятия? Все эти вопросы теснились у меня на устах, и ум мой работал чрезвычайно деятельно. На этот раз Шомюзи переходил все границы; что-то слишком уже смелая фантазия выступить неожиданно в роли опекуна. У меня создавалось впечатление комедии дурного тона. Тут, наверное, скрывалось тайное отцовство, и, несмотря на все свое беспутство, г-н де Шомюзи не счел себя вправе отказаться от исполнения вытекающих из него обязанностей. Кому обязан он был этой незаконной дочкой, которая так неожиданно обнаруживалась? Не было ли у него, при всей его беспорядочной жизни, какой-нибудь более возвышенной связи, в которой участвовало чувство, и напоминанием о которой служила эта девочка? Являлась ли заботливость, которую он выказывал по отношению к ней, средством успокоить угрызения совести, или же в ней следует видеть предусмотрительность развратного ума? Не предназначалась ли эта воспитываемая с такой заботливостью малютка для его старческих наслаждений, не была ли это отложенная им про запас, в качестве изысканной пищи для его сластолюбия, какая-нибудь невинная девочка, купленная у недостойной матери путем одной из тех недостойных сделок, которые одинаково позорят и лиц, предлагающих их, и лиц, соглашающихся их принять? На кого могла бы быть похожей эта шестнадцатилетняя загадка, и чье имя носила она? Я была до такой степени поражена, взбешена и охвачена любопытством что привратница, испуганная впечатлением, которое произвело ее письмо, рассыпалась в реверансах и от страха перебирала зерна своих четок. Правда, благодаря достоинству, с каким я держусь, и благородным чертам лица, я внушаю большое почтение людям, и почтение это легко переходит в трепет, когда я начинаю выказывать нетерпение и раздражение. Бедная привратница не знала куда деваться, и я думала, что она обратится в бегство. Однако, я сдержалась. Важно было пролить свет на это дело, и я сказала посланной, что завтра же я приеду в монастырь Вандмон и лично поговорю с матерью де Грамадек. Мне кажется, что это будет самым благоразумным поведением в данном случае. Г-жа де Грамадек должна быть в курсе множества вещей, и лишь с полным знанием дела она могла принять эту новенькую в число благородных девиц, которым дает воспитание монастырь Вандмон. Она даст мне необходимые сведения об этой барышне, которую Шомюзи оставляет нам как память по себе, и без которой мы прекрасно могли бы обойтись. Негодование, вызванное у меня всей этой историей, как раз и побуждает меня взяться за перо, чтобы и Вы были посвящены в мои неприятности. Я ощущала бы их с еще большей силой, если бы отсутствие г-на де Морамбер не давало бы мне свободу действовать по собственному усмотрению. Я буду иметь, по крайней мере, то удовлетворение, что избавлю его от всех хлопот по этому делу. Я все время буду держать Вас в курсе его; это будет наилучшим свидетельством дружеских чувств, которые питает к Вам

    Маркиза де Морамбер.

Париж. 21 декабря 1738.

Монастырь Вандмон, что в Руле, является, дорогой братец, прекрасной постройкой, расположенной на окраине предместья. Правда, фасад его невзрачен, но корпус вполне соответствует своему назначению. Г-жа де Грамадек любезно приняла меня и показала мне все помещения. Спальни там просторны, классные комнаты проветриваются, дворы обширны, домовая церковь убрана с большим вкусом. Монахини носят серо-голубые рясы, белые нагрудники, наплечники и клобук. Это особы почтенные, и некоторые из них, напр., г-жа де Грамадек, знатного происхождения. Среди них есть даже женщины образованные и способные обучать девиц. Что касается прочих, то пусть Бог помогает им! На их попечении находится около шестидесяти пансионерок, частью дворянок, частью из буржуазии, между которыми не допускается другого неравенства, кроме неравенства в успехах и добродетельном поведении. Их обучают правописанию, грамматике, истории, счету, обстоятельно – катехизису, шитью, немного – литературе, рисованию и музыке. Во время учения возбраняется всякое нерадение, на рекреациях допускается как можно меньше частных разговоров. Все должны принимать участие в играх. В известные дни воспитанницы могут принимать посетителей в особой комнате. Для преподавания танцев и манер у них есть приходящие учителя. Воспитание, которое дается им, превосходно, Дисциплина суровая, хотя и проникнутая духом сердечности. Они не отделены от внешнего мира. Слухи о том, что делается в обществе, постоянно доходят до них, и они с удовольствием думают о том, что займут в нем со временем подобающее место. Воспитанницы Вандмона удачно выходят замуж, и г-жа Грамадек большая искусница по части устройства свадеб. У нее богатая практика в этой области. Это единственная ее суетная черта. Под монашеским одеянием у нее еще благообразная внешность. Она приняла меня с изысканной учтивостью, извинившись, что ей приходится быть расчетливой, но я оборвала все эти предисловия и перешла к изложению цели моего визита и изумления, которым он был вызван. Г-жа де Грамадек выслушала меня с большим благожелательством и вниманием и начала, с выражения своего соболезнования по поводу смерти г-на де Шомюзи. Для внесения большей ясности в наш разговор я сочла благоразумным не скрывать от нее прискорбных обстоятельств, при которых произошла эта смерть. Я вкратце обрисовала также образ жизни, который вел г-н де Шомюзи. Мой рассказ, по-видимому, не слишком изумил г-жу де Грамадек и не помешал ей произнести апологию г-на де Шомюзи, в которой она расхвалила добродушие, разлитое по всей его внешности, и приятность его разговора. Я не возражала ей, но сгорала от нетерпения перейти к сути дела. Откуда г-н де Шомюзи извлек эту питомицу, когда и при каких обстоятельствах привел ее в Вандмон? Словом, что было известно г-же де Грамадек об истинном положении ее пансионерки? Г-жа де Грамадек с большой готовностью согласилась ответить на все эти вопросы, и вот что я узнала от нее. У г-жи де Грамадек есть двоюродный брат, который зовется г-н де Шаландр. Хлопоты, причиненные беспорядочным поведением и распутным образом жизни этого Шаландра, пробудили в г-же де Грамадек большую участливость к семьям, на долю которых они выпадают по вине такого рода личностей. В этом отношении ее Шаландр был не лучше нашего Шомюзи. Испорченный дурными знакомствами, пристрастившийся к карточной игре и посещению притонов, он даже бывал не в ладах с правосудием. О нем постоянно ходили дурные слухи, но он еще не совершил никаких серьезных преступлений, когда пришел однажды повидать г-жу де Грамадек в обществе г-на де Шомюзи. Во время этого визита, который состоялся более шести лет тому назад, г-н де Шомюзи попросил г-жу де Грамадек принять в Вандмон одну сиротку, к судьбе которой он проявлял интерес, и которую изобразил как дочь одного из своих друзей. Девочка выросла в деревне у одних добрых людей, которые не были, однако, в состоянии дать ей приличное воспитание. Она называлась Анной-Клавдией де Фреваль. Она была мила и красива, и было бы жаль не дать развития заложенным в ней возможностям. Все эти объяснения г-на де Шомюзи были немного путаными, и г-жа де Грамадек поняла, что если она желает дать ход этому делу, то ей следует удовлетвориться довольно-таки сбивчивыми сведениями, сообщенными ей г-ном де Шомюзи. Послушать его, так выходило, что отец Анны-Клавдии был мелкий дворянин, весьма почтенный. Что касается матери, то Шомюзи умалчивал о ней. Г-жа де Грамадек не придала большого значения этой болтовне, и существование мнимого сьера де Фреваль показалось ей подозрительным, так что у нее были некоторые сомнения, следует ли удовлетворять просьбу г-на де Шомюзи, но ее двоюродный брат, г-н де Шаландр, которому она в тот момент ни в чем не хотела отказывать по причине одного процесса о наследстве, в котором он мог быть очень полезен ей, по-видимому, очень стоял за то, чтобы в этом деле было достигнуто соглашение между г-жей де Грамадек и г-ном де Шомюзи. Больше того, тут речь шла, может быть, о спасении человеческой души, потому что г-ну де Шомюзи плохо подходила роль воспитателя молодых девиц. Анне-Клавдии де Фреваль будет лучше в монастыре, чем в любом другом месте, и поэтому было решено, что на другой день г-н де Шомюзи приведет девочку в монастырь.

Как только г-жа де Грамадек вошла – рассказывала она мне – в приемную, где ожидал ее г-н де Шомюзи со своею питомицей, у нее исчезли все сомнения насчет причин интереса, проявляемого г-ном де Шомюзи к этой девочке. Правда, между нею и им не было никакого явного сходства, но какая-то неуловимая черточка с самого начала убеждала, что Анна-Клавдия была дочерью г-на де Шомюзи. Г-жа де Грамадек описала мне, как она выглядела в момент, когда она была вверена ее попечению: невысокая, но хорошо сложенная и крепкая, черты лица тонкие, слегка в веснушках; что-то деревенское сочеталось в этой маленькой особе с природной грацией. Она казалась робкой и сдержанной, но в глазах у нее вспыхивал по временам живой огонек. Одета она была скромно и очень чистенько. В общем, простота и невинность. По первому впечатлению она понравилась г-же де Грамадек, и после того, как г-н де Шомюзи с родительской нежностью попрощался с девочкой, настоятельница велела, чтобы ее отвели в гардеробную и снабдили необходимыми вещами. Оставшись один с г-жей де Грамадек, г-н де Шомюзи горячо поблагодарил ее, как человек, с плеч которого спала тяжелая обуза. Затем, сговорившись относительно необходимых условий, он пропал. Больше его не видели. Платежи он производил аккуратно до самого последнего времени, когда неполучение от него денег заставило г-жу де Грамадек обратиться ко мне с известным письмом.

Получив эти объяснения, я продолжала распрашивать г-жу де Грамадек об Анне-Клавдии де Фреваль, которую мы так и будем называть, чтобы не давать ей другой фамилии, и вот что я узнала о ней. С самого своего поступления в монастырь она послушно исполняла все, что от нее требовали. Она оказалась девочкой точной и исполнительной, и ее подруги скоро полюбили ее. Характер у нее был прекрасный, она казалась откровенной, не будучи нескромной, настойчивой, не будучи упрямой, гордой, не будучи надменной, живой, не будучи взбалмошной. Она обладала большой сдержанностью, и хотя у нее и наблюдались иногда признаки нетерпения и приступы гнева, она быстро подавляла их. Ее отличное уменье владеть собой сделало ее крайне скрытною, так что ни ее подругам, ни монахиням, ни даже г-же де Грамадек, которую она любила, никогда не удалось добиться от нее ни слова об образе жизни, который она вела до Вандмона, словно этой части ее жизни никогда не существовало… Когда дело не касалось этой темы, ее нельзя было назвать ни притворщицей, ни скрытницей. У нее был вкус к учению, скорее привитый ей разумом, чем рожденный естественной склонностью. Она прекрасно делала все, что ей приказывали, но никогда не заходила дальше исполнения требований. В общем, ею довольны. Она в большей мере религиозна, чем набожна или благочестива. Она серьезна, но любит поиграть и отдается игре с некоторой страстностью. Она вкладывает страстность также в свои симпатии и антипатии. В тринадцать лет она горячо повздорила со «старшей» и сильно избила ее. В этом возрасте ею был совершен также единственный серьезный проступок, который ей можно поставить в вину. Чья-то неизвестная рука пустила среди учениц рукопись, рассказывающую о похождениях знаменитого вора Вадона, колесованного на Гревской площади, и Анну-Клавдию однажды застали за чтением этого произведения, В наказание ее заперли в ризнице. Она удрала оттуда неизвестно каким образом, переоделась в платье садовника и в таком наряде взбиралась уже на ограду но тут ее поймали. Этот припадок своеволия и буйства никогда, впрочем, не возобновлялся. Она со слезами испросила прощение у г-жи де Грамадек и смягчила ее. Начиная с этого момента все детское умерло в ней, и она стала настоящей барышней. Теперь она в старшем классе и блещет всеми совершенствами.

После этого повествования г-жа де Грамадек предложила мне привести Анну-Клавдию в приемную. Я отклонила это предложение. Я не хотела оказаться в присутствии этой малютки, пока у меня еще не были выработаны решения на ее счет. За отсутствием г-на де Морамбер я хочу спросить совета у президента де Рувиль. Он очень полезен в этом отношении. Если при посредстве г-на лейтенанта полиции нам удастся найти мать этой барышни, мы охотно передадим ее ей, потому что г-жа де Грамадек не может дольше держать ее у себя. Этого не разрешает устав Вандмона, так как Анна-Клавдия уже достигла возраста, когда нужно уходить. Она не может также оставаться там в качестве послушницы, ибо это грозило бы опасностью сделать из нее дурную монахиню. Узнав таким образом, что в данный момент я не хочу иметь свидания с этой неожиданной племянницей, г-жа де Грамадек предложила мне показать ее, так что я останусь незамеченной ею. С этой целью она повела меня по коридорам к окну, выходившему в сад.

Он очень красив, этот сад со своими длинными аллеями, маленькими жертвенниками, стоящими по краям аллей и достаточно обширной площадкой для игр. Был как раз рекреационный час, и воспитанницы находились в саду, причем одни из них играли, другие разговаривали и прогуливались по трое, потому что им запрещено составлять дружественные парочки. Весь этот маленький мирок представлял собой зрелище чрезвычайно приятное. В толпе воспитанниц виднелись кое-где монахини, которых они тесно окружали. Г-жа де Грамадек некоторое время искала главами Анну-Клавдию де Фреваль. Наконец, она показала мне ее: Анна-Клавдия шла по центральной аллее между двух подруг, обняв их за талию. Эти две воспитанницы были м-ль де Виллабон и м-ль де Керили, которые обе принадлежали к числу лучших и наиболее заметных учениц. Дойдя до конца аллеи, они повернули обратно, и когда проходили мимо нас, я успела внимательно разглядеть эту неожиданную племянницу, которую подарил нам г-н де Шомюзи. Она в самом деле прекрасно сложена, очень приятна лицом и вся полна той грации, о которой говорила мне г-жа де Грамадек. Глаза очень красивы и волосы великолепны. Если снять с нее форму и одеть по моде, то эта малютка всюду будет заметной фигурой. Да, она пригожа и располагает к себе, но что таится под этой наружностью, и что откроется за этой внешностью? В женщинах все так обманчиво, и это утверждение справедливо также и по отношению к молодым девушкам! Человеческое сердце преподносит нам столько неожиданностей! Конечно, Анна-Клавдия де Фреваль ласкова, терпелива, покорна, умна, но что знаем мы об этом сердце и об этой душе? И я не могу удержаться от дрожи при мысли, что в жилах этой малютки течет слишком жгучая кровь Шомюзи, т. е. кровь развратника и бесстыдника, который всю свою жизнь только и предавался, что самой материальной любви и самому низменному наслаждению. Кто поручится нам, что она не унаследовала этот пагубный темперамент? Но это еще не все. Если одной половиной своего существа она обязана Шомюзи, то кому обязана она другой половиной? К одной горячей крови какая примешалась другая, еще более опасная кровь, берущая свое начало, может быть, из самых грязных источников? Не было ли это дитя зачато среди самых низменных плотских наслаждений, и что носит в себе она от этого несчастного наследства?

Вот каковы размышления, мой дорогой Вердло, которым я предалась, покинув монастырь Вандмон, и согласитесь, что они не неуместны перед прекрасным подарком, который там сделан. Я знаю, что многие семьи озабочены такими проблемами, и проблему, которую ставит перед нами эта маленькая Фреваль, разрешить не легче, чем проблему, поставленную перед бедной Грамадек ее кузеном, о котором она говорила мне и на которого горько жаловалась в конце нашей беседы. Из ее слов я заключила, что этот молодец на пути к виселице или плахе. Значит, мы с вами еще счастливы; во всяком случае, не сомневайтесь, что я счастлива быть Вашей любящей сестрой.