Вечность в тебе

Луиза

Я не вижу ничего, кроме размытых темно-синих линий, нарисованных шариковой ручкой и подергивающихся на бумаге сквозь собравшуюся влагу. Мне хотелось бы уметь контролировать свои слезы, хотелось бы иметь возможность отключить их, просто повернув кран. Но ничего не выходит. Они все текут и текут. Рыдая, я сижу на полу и вытираю лицо ладонями. Снова и снова.

Проходят минуты. Вокруг, если не считать моих всхлипов, мертвая тишина. Я прижимаю ладони к векам, глубоко вдыхаю и выдыхаю, концентрируясь на ощущении, как воздух растягивает мои ребра. Потом открываю глаза. Должно быть, мой брат хорошо себя чувствовал, когда подписывал эту открытку. У Кристофера было много разных почерков. Этот – прекрасен. Длинные петельки у «д» и изогнутые, вытянутые вверх палочки у «р». Почерк художника. В маниакальных фазах у него получался единый причудливый клубок каракулей, расшифровать который не мог никто, кроме него. Тогда его мысли становились быстрее, чем руки. За ними было не угнаться. Никому. Он был королем мира. Харизматичным, утомительным и шумным. Вспыльчивым, самоуверенным и веселым. Но в какой-то момент становился опустошенным. Словно совершенно выматывался, израсходовав себя без остатка. Как будто он произнес все свои слова, и теперь ему требовалась перезагрузка.

Когда мой брат впадал в депрессию, то переставал говорить. Иногда это длилось целыми неделями. Время от времени я включала ему музыку или подкладывала бумагу и ручки. Но в большинстве случаев он не мог заставить себя взять их в руки. Он просто лежал и смотрел в никуда пустыми глазами.

Но в тот день, когда Кристофер написал это, он был самим собой. Моим старшим братом.

Дорогая Лиз,

желаю тебе всего самого наилучшего в день твоего шестнадцатилетия! Я знаю, что у нас многое было запланировано на сегодня: сделать татуировку, заказать пиццу и посмотреть «Карточный домик». Я ничего не забыл. Но не могу присутствовать. Однако это не значит, что теперь ты не должна ничего этого делать. Я знаю, что ты сейчас скажешь. Что мы хотели сделать это вместе, что это не одно и то же, когда меня нет, что ты вообще не хочешь татуировку… Но я знаю, что это не так. И ты тоже это знаешь.

В картонной коробке ты найдешь три вещи. Теперь подними крышку и открой подарок под номером один.

Я снимаю крышку и кладу ее на вынутую из шкафа панель рядом с собой. В коробке лежат три упакованных по отдельности пакета. Они пронумерованы. Первый – самый большой. Он мягкий и помятый. Я тяну за ленту и аккуратно отклеиваю скотч. Бумага шуршит, когда я разворачиваю ее. Это футболка. Как только понимаю, какая именно, снова начинаю плакать. Я прижимаюсь лицом к темно-серой ткани. Кристофер носил ее так часто, что она до сих пор пахнет им. Футболка смогла сохранить его запах. Я кладу ее себе на колени и провожу кончиками пальцев по надписи на груди. «АЛЛЕРГИЯ НА ИДИОТОВ». Эта футболка была его любимой. Он носил ее постоянно. Хватаю открытку и читаю, что написал об этом Кристофер.

Я провел в этой вещи полжизни, вторая половина – твоя. Мне следовало отдать ее тебе гораздо раньше. Теперь она твоя.

Время для подарка номер два.

Подарок номер два – конверт. Он не заклеен. Я вытаскиваю из него карту из плотного картона и переворачиваю ее. На лицевой стороне годовой абонемент, а под ним – 363 дня современного искусства. Мне не нужно читать, что об этом написал мой брат. Но я все равно это делаю.

Футболка была моей любимой одеждой. А Дом искусств – любимым местом. Я знаю, что ты это знаешь. Я много раз упоминал об этом и достаточно часто заставлял тебя ходить со мной. Искусство может научить нас вещам, которых нет ни в одной книге, Лиз. Потому что каждому оно говорит что-то свое.

Неважно, сходишь ты туда один раз или все 363. Ты вообще не обязана туда ходить. Но я хотел, чтобы у тебя было место, куда ты всегда (ну или почти всегда) сможешь прийти. Прекрасное место, в котором ты сможешь отдохнуть и которое будет напоминать тебе обо мне. Я невероятно любил бывать там с тобой. Каждый раз мне казалось, что среди всех этих изображений и инсталляций я нахожу частичку самого себя.

Так. А теперь последнее и самое важное: собственно, сам подарок. Как только ты его увидишь, то сразу поймешь, в чем дело. Я вдохновился таксой Пикассо, потому что знаю, как она тебе нравится. А теперь открой его.

Мои руки дрожат, когда я снимаю оберточную бумагу с последнего подарка. Под ней скрывается небольшая фоторамка с рисунком, выполненным шариковой ручкой. Две крошечные рыбки, очертания каждой из которых состоят только из одной сплошной линии. Как у таксы Пикассо.

Надеюсь, рисунок тебе понравится. Если интересно мое мнение, он идеально подойдет к месту чуть ниже твоей щиколотки. Или на шею. Но это всего лишь идеи. Ты можешь сделать ее там, где захочешь. В конце концов, она останется на всю жизнь – в отличие от меня.

Я уже говорил с Даниэлем. Татуировка оплачена, он даже не попросит удостоверения личности. Сначала это была просто рыбка (ты), но потом я подумал, что их должно быть две: ты и я. Мы двое.

Через неделю ты получишь от меня еще одно письмо.

А до тех пор береги себя. Сходи в Дом искусств. Сделай татуировку. Съезди к Минг на выходных. Делай то, что тебе нравится.

И не забывай: я всегда с тобой.

    Твой Кристофер.

Джейкоб

День тянется как резина. Я почти не спал и, соответственно, раздражен. Обычно меня не напрягает обслуживать других. Это всего лишь то, что я делаю, а не то, кто я есть. Но сегодня меня раздражает все. Необходимость улыбаться, быть вежливым. Мои три работы и тот факт, что я понятия не имею, как распорядиться отпущенным мне на этой планете временем. Все всегда говорят, что нужно жить моментом. А после? Я не могу вечно быть официантом. Или убирать гостиничные номера. Или заниматься доставкой еды, разъезжая на велосипеде. Мне нравится говорить себе, что я работаю, чтобы жить, а не живу, чтобы работать. Но это не так. Я заправляю кровати, заполняю мини-бары, подаю напитки и приношу пиццу каким-то ленивым людям. Не более.

– Вот… два капучино и два травяных чая на семнадцатый стол. Потом можешь идти.

Я киваю Тому, ставлю чашки на поднос и отношу напитки четырем женщинам, которые смотрят на меня так, будто их не трахали уже много-много лет.

Они приходят в кафе каждый четверг после обеда и хотят, чтобы их обслуживал я, хотя тоже не выглядят довольными.

– Один капучино для вас, один для вас и два травяных чая, – говорю я своим официантским голосом. – Могу я принести вам что-то еще?

Они качают головами, как сорокапятилетние школьницы, и я возвращаюсь к бару. Раньше я спрашивал, могу ли еще что-нибудь для них сделать. Но потом отучил себя. Было в этом что-то вроде аморального предложения, которое большинство женщин приняли бы с радостью. Особенно замужние.

Я ставлю поднос, снимаю фартук и вешаю его.

– Увидимся послезавтра, Том, – стараюсь перекричать шум кофемашины.

В ответ он поднимает руку и ухмыляется. И я покидаю бар. Музыка становится тише, а свет ярче. Мне здесь нравится. Высокие пустые пространства заставляют меня чувствовать себя маленьким, в хорошем смысле этого слова. Они напоминают мне, что я мчусь по галактике на каменной глыбе и безумно ничтожен. Если вы это знаете, то ни одно решение не имеет особого значения. Вселенной нет до нас дела.

Прохожу мимо магазина при музее. Патрик сидит у кассы и смотрит в пространство перед собой, а это значит, что он чуть не погибает от скуки. Его вид вынуждает меня улыбнуться. Я отвожу взгляд в сторону. И вижу ее.

Луиза

В прошлый раз мы были здесь вдвоем. Кристофер таскал меня от одной картины к другой, а я делала вид, что понимаю, почему они так много для него значат. Притворялась, что вижу то же, что и он. Мы разглядывали одни и те же картины и скульптуры, но мне они не говорили ровным счетом ничего. Только для моего брата у них, наверное, было что сказать.

Показываю мужчине в форме свой билет и вхожу в первое помещение. Не знаю точно, зачем я здесь. Выставка удручает. И посещение ее без Кристофера только еще сильнее напоминает мне о том, что он мертв. Я останавливаюсь перед инсталляцией Бойса и стараюсь найти в ней что-то привлекательное.

– Тебе она нравится? – внезапно спрашивает мрачный голос рядом со мной, и я вздрагиваю.

Он? Здесь? Такие, как он, в музеи не ходят. Не то чтобы я имела представление, куда именно они ходят, но не в музеи точно.

– Я так понимаю, что нет? – улыбается он. Это самая незаметная из возможных улыбок, но это улыбка. Потом она пропадает.

– Я не знаю, нравится она мне или нет, – говорю я спустя некоторое время.

Мой взгляд блуждает по, кажется, произвольно валяющимся кускам. По мне, так все это просто один сплошной беспорядок. Немного напоминает оторванные конечности.

– Понятия не имею, что он хотел этим сказать. – Короткая пауза. – Вообще-то я не очень разбираюсь в искусстве.

– Уверен, если я расскажу тебе кое-что об этой инсталляции, ты посмотришь на нее по-другому.

Я поднимаю брови и жду. Он смотрит на меня, а потом делает шаг навстречу. Теперь мы стоим так же близко, как вчера на лестничной клетке. От него пахнет мужчиной, мылом и – совсем чуть-чуть – потом.

– Она называется «Памятники оленям», – говорит он.

– А как зовут тебя? – спрашиваю я.

Он улыбается, и на этот раз его улыбка настоящая.

– Джейкоб.

Смотрю на него снизу вверх и говорю:

– Я Луиза.