Мелодия первой любви

– Ты помнишь, что мне обещал? – спросила я его, когда, по моим расчётам, он насытился достаточно, чтобы размякнуть. Папа приподнял брови ещё выше, мол, о чем речь.

– Что, когда мама уедет, я могу пойти к Аньке с ночёвкой.

Анька – единственная моя подруга. И у неё тоже подруг, кроме меня, нет. Мы с ней общаемся всё больше с мальчиками, так с детского сада еще пошло. С пацанами проще, не нужно ничего из себя изображать, можно называть вещи своими именами. А с девочками нужно соблюдать какие-то ими придуманные правила, они жеманничают и часто начинают говорить гадости о той, что ушла раньше. А если они тебя о чем-то спрашивают, их вовсе необязательно интересует твоё мнение, вполне возможно, они просто хотят, чтобы их похвалили. Или пожалели. Сложно с ними бывает, мне так точно. Но не с Анькой.

Папино лицо стало ироничным.

– Я разве такое говорил? Я вроде сказал, что подумаю.

– Не шути так. Послезавтра первое сентября, а я так у неё и не была.

– Была ведь.

– Но не с ночёвкой же! Ну, па.

– Ты же понимаешь, что мама против того, чтобы ты ночевала где-то?

– Но сейчас-то её нет. И я буду не где-то, а у Аньки.

– Ладно-ладно. Но чтобы, когда завтра мама позвонит, ты была дома.

– Ну само собой! Спасибо, па! – Опция «не говори маме» у нас с папой заложена в настройках по умолчанию.

– Просто чтоб ты знала, я всё равно от этой идеи не в восторге.

– Просто чтоб ты знал, ты самый лучший папа.

– Лена, я руководитель, у меня к любой лести иммунитет.

– Но я-то абсолютно искренне.

Я скатала шарик из хлеба. Слепила ему ушки и носик. Стала крутить в пальцах.

– Пап, а вы решили уже, что подарите мне на день рождения?

– Решили, а что?

– Так. Просто, – по тому, как он отвел глаза, я уже всё поняла, но он пояснил:

– Лена, кошек не будет, если ты о них. И вообще, прекращай этот разговор. Ты же всё знаешь.

Да, я всё знаю. Кошку мне нельзя.

Я очень быстро переоделась в джинсовый костюм (пора уже выбросить эту куртку, но я не на бал иду, в последний раз надену), собрала волосы в хвост и чмокнула папу в щёку.

– А что, на ночёвку приходят в обед? Я думал, это более позднее мероприятие.

– Послезавтра вообще-то первое сентября! Я не хочу терять ни минуты своего единственного свободного дня.

– Да понял я, понял. Зачем так трагично?

– Да потому что так и есть. Летом хоть была одна учёба, а скоро станет две.

Солнышко, еще летнее, ослепило меня, когда я открыла дверь подъезда. Ну, здравствуй, предпоследний день лета.

Фасад нашего девятиэтажного дома сверкает чистыми стёклами балконов. В клумбах у подъездов пышно цветут разноцветные астры. У нас «приличный» дом, и не приходится охранять цветы, чтобы их не спёрли накануне первого сентября. Даже на ремонтантной землянике несколько спелых ягод. Никто до сих пор не оборвал.

Мы живем на границе города и области. Со столичной пропиской, но и со всеми прелестями загородной жизни: «тихо», «уютно», «много зелени». До метро ехать всего двадцать минут на маршрутке или десять на машине, зато рядом природа – парк, местами больше похожий на дикий лес. Есть тут болота, непролазные кусты, заросшие осокой тайные полянки и даже какая-то заброшенная кирпичная хибара – разрисована самыми мрачными граффити, дверь скрипит на ветру, как в каком-нибудь фильме ужасов. В мае, когда цветёт медонос, из парка тянет сладостью, а перед дождём я чётко чувствую запах воды из пруда – в нём и свежесть, и тухлятина.

Утки не покидают пруд даже на зиму, потому что их исправно кормят все кому не лень.

В кривых ветвях старых лиственниц тут и там развешаны кормушки для белок и птиц. Если возвращаться домой поздно, можно даже встретить на тропинке ёжика. И в любое время тут полно собачников. Я всегда стараюсь идти в магазин или в школу через парк, так что знаю почти каждую собаку, с которыми тут гуляют. Некоторых даже окликаю по имени.

Мама презрительно относится ко всяким чихуахуа, шпицам и йоркам, говорит, что ей грустно видеть всю эту мелочь. «Раньше собаки на районе были собаками. – (Раньше – это значит в девяностые. У мамы две эпохи: до них и после). – Люди гуляли со здоровенными сенбернарами, ньюфаундлендами, догами, борзыми. А как наступили лихие времена, так всё пошло наперекосяк». Маршруток «тогда» ещё не было, и мама ездила на учёбу и обратно на электричке. «Я столько всякого навидалась в девяностые, даже трупы приходилось видеть, но знаешь, что было самое страшное?» – спросила она меня однажды. «Что, мама?» – «Собаки. Брошенные собаки. Все огромные, все одичавшие и отчаявшиеся». Мама в красках рассказывала, как мастифы, овчарки, доберманы, опустившиеся, истощавшие, обозлённые, сбивались в стаи. Если ты возвращался, не дай бог, парком, тебя могли искусать за здорово живёшь, даже если ты не нёс никакой еды: «Мстили, наверное, за то, что их бросили на произвол судьбы. И больно было их видеть, но и истребляли их, конечно, как могли».

Я спросила, почему же горожане так массово бросали своих питомцев, которые наверняка были им преданы. «Да потому что люди просто выживали. Многим детей было нечем кормить, куда уж тут крупную собаку. А про твои приюты тогда никто ещё и не слыхал, псин выбрасывали на улицу». Я слушала эти рассказы очень внимательно, и не только потому, что могла во время них не играть на пианино. Всё это трогало меня очень сильно. Уставившись в сонату Доменико Скарлатти (стройные ряды нот из-за подступающих слёз расползались, как муравьи), я думала, кого мне жальче – людей или собак. Наверное, собак, люди-то могут хоть что-то в своей жизни решать, а собаки что… Только кусаться им и оставалось. Они же не выбирали, где и с кем будут жить, когда их заводили, им обещали любовь и заботу, а потом предали.

Мама, к которой я сидела спиной, не видела моих слёз и продолжала. «Думаю, у нашего народа после девяностых появилась какая-то осторожность в плане собак. Буквально на уровне генов. Теперь если уж заводить собаку, то только маленькую, чтоб не тратиться». – «Но маленькие собачки тоже дорого стоят». – «Но если с тобой или, тьфу-тьфу-тьфу, со страной что-то случится, такую хоть всегда прокормишь. Что тот йорик съест? Их из напёрстков кормят». Мама считает, что мелкие собачки – отрыжка суровой эпохи и ошибка эволюции, но мне и такие нравятся. В парке я всегда спрашиваю разрешения погладить мопсика или таксу, которые выскочили мне под ноги. Но сегодня никого из знакомых собак я не увидела.

Зато, проходя мимо пруда, встретила двух одноклассников, друзей ещё по детскому саду. Швыдко и Базыкина.

Они ожесточённо спорили.

– Давай! А то ты только рассказываешь. Покажи. Пять раз минимум!

– Я и семь могу!

– Да ты хоть раз-то смоги!

Я замедлила шаг. Они пока меня не заметили. Вскоре выяснилось, что одноклассники спорят, кто сколько раз может подтянуться, хотя я прекрасно помнила, что в прошлом году на физкультуре они оба ни разу не могли.

Швыдко поднял палку, выставил вперёд, как рапиру, и стал теснить Базыкина к пруду. Тот отпрыгивал, но продолжал настаивать:

– Ну давай, на что спорим?

– Кто не подтянулся, тот пьёт воду из пруда! Минимум стакан!

– Лады.

Я включила на всякий случай видеозапись на телефоне. Кажется, сейчас будет весёлое.

Спор тем временем зашел в тупик, потому что в парке не было турника. Но Базыкин не растерялся:

– Вот, нормальная ветка, – он имел в виду лиственницу. – Чем не турник.

Он поплевал деловито на ладони, покряхтел и, подпрыгнув, повис на ветке, качая ногами. Ветка немедленно сломалась. Базыкин полетел вниз. Стал ползать и шарить руками по траве, наверное, потерял телефон.

– Продул! – констатировал Швыдко.

– Ничего не продул, она сломалась.

– Условие было смочь. Ты не смог. Давай, попей водички из пруда.

– Да щас. Так нечестно.

– Честно!

– Нет. У тебя и стакана-то нет.

– У меня зато вот что есть. – Базыкин достал из кармана пакетик. Протопал к воде, набрал в него воды. И стал гоняться за Швыдко вокруг старой лиственницы.

Пакетик порвался, теперь мокрый Базыкин просто носился за Швыдко. Я засмеялась, и они меня заметили. И сразу приняли серьёзный вид.

– О, Лебедева, здорово!

– Много роялей сломала за лето? – сказал Базыкин.

– Смешно.

– Ты к Аньке? Приходите вместе в парк, уток погоняем.

– Не знаю, у нас дела.

– Деловая такая.

– Ага, – я свернула на пересекающую дорожку.

До Аниного дома, пятиэтажки-сталинки, пешком полтора километра. Она живёт по другую сторону парка, ближе к городу. У неё пошумнее будет, зато «развитая инфраструктура»: кроме сетевых продуктовых, есть и кофейни, и суши-бары. А нам даже обувь в ремонт приходится носить за тридевять земель.

В Анином доме даже в самый яростный зной всегда прохладно и чуть-чуть сыро, он за целое лето не успевает прогреться. Лестница шире нашей раза в два, но лифт почти никогда не работает. Домофон тоже. В подъезде всегда найдутся следы пребывания всяких асоциальных элементов.

В прихожей меня встретил удушающий запах. За открытой дверью в комнату колыхался под потолком белый дымок.

– Что ты спалила?

Аня (в какой-то чёрной безразмерной кофте) пожала плечами:

– Это свечи с ветивером. Для ритуала.

Аньку в последнее время несёт в какие-то эзотерические дали. Магия, толкование снов, нумерология, астрология. В мае она покрасила свои рыжеватые волосы в иссиня-чёрный цвет. Перекрашиваться обратно её мать, кстати, не заставила, да и в школе прокатило. Я не то чтобы в восторге от эзотерики, но завидую Аниной свободе выбора. Чтобы я перекрасила волосы? Я бы и хотела, но на фортепианный концерт не придёшь с локонами розового цвета. А Анина мама, художник-мультипликатор, говорит, что эксперименты в четырнадцать лет – это норма. (Эту фразу она произносит не первый год, и возраст постоянно меняется, но смысл всё тот же). Сейчас у Аньки период магических практик, она колдует. Ну как колдует. Общается со Вселенной странными способами.

– А твои где?

– Уехали на какой-то кинематографический фестиваль. Или семинар. Кажется, в Тульскую область. Или нет, в Тверскую.

– Как можно не знать, где твои родители?

У них вот так. Мама позвонит ей, только чтобы сообщить, что они едут назад.

Аня наставила на меня палец:

– Любовный запрос подготовила?

Сегодня у нас с Аней День Любви. Он у всех, вообще-то. В этот день можно радикально поменять ситуацию в личной жизни. Ну, Аня так сказала. Две какие-то планеты вступают в союз, который бывает раз в десятилетие и который благоприятен для завязывания личных отношений. Можно притянуть любовь, добиться внимания того, кто тебя интересует, надо только совершить правильные ритуалы. – Да какой у меня может быть запрос, Ань, мне и спрашивать не про кого. Расстраиваться только. – Это потому, что ты слишком возвышенная. Не видишь со своего табурета, что на земле происходит. Тебя нужно заземлять. Ведь кругом возможности для любви.

– Ага, прям кругом.

– Ты любви вообще хочешь? Чувства испытать? Или тебя только учёба интересует?

Я почти обиделась.

– Само собой. Кто же не хочет-то. Просто кандидатов нет.

– Ну, может, стоит посмотреть на знакомых персонажей под другим углом? Вдруг кто-то из наших за лето изменился? Придёт первого сентября такой… возмужавший мачо, ты и ахнешь.

– Я уже тут ахнула. Смотри. – Я показала ей видео с нашими одноклассниками. Она посмеялась. Потом вздохнула:

– Мда, эти точно до первого сентября в принцев не превратятся. Ладно, Вселенная большая, смотрим дальше. Колычев?

– Он до сих пор в «сифу» играет.

– Шатц?

– Бе.

– Яснин? Ты же вроде говорила, что у него нос красивый.

– Но что он с ним делает, когда у него нет платка! Ань, да ты сама всех наших знаешь.

Мы помолчали. Приятели-одноклассники в качестве объекта воздыхания ну никак не годятся. Особенно в последнее время. «Я с нашими мальчиками чувствую себя старой, – говорит Анька, – такое ощущение, что мы с тобой растём, а они со времён детсада не сильно и изменились. Застряли на стадии плевания жёваной бумагой из трубочки».

Аня у пацанов и за принцессу, которой они хотят понравиться, и за боевую подружку, и за воспитателя. Наверное, это и есть то, что называется харизма. – Но один-то кандидат у тебя по-любому есть… – осторожно сказала Аня.

– Даже не начинай. Это пройденный этап.

Молчание.

– В музыкалке никого на примете? Может, там кто-то нравится?

– Ань, ты издеваешься? Ты же была на моём концерте. Обоих претендентов видела.

– Ну мало ли. Может, у тебя планка упала.

– Но не так же!

Я поплелась за Аней в её комнату. Тут тоже пахло дымом.

– Ладно, со списком знакомых облом. Но ничего страшного, – успокоила она. – Мы сами привлечём в нашу жизнь то, что нам нужно. Для этого и делают запрос во Вселенную.

– Проветрить можно?

– Чуть позже. Дым – это часть ритуала.

– Ладно. Что нужно делать? Типа попросить: хочу большой и чистой любви?

– Не просто попросить, а написать. Слова на бумаге имеют больше силы, чем произнесённые вслух.

– А что писать?

– Чего хочешь. Точнее, кого. Опиши человека, которого желаешь встретить. И попроси, чтобы Вселенная тебе его послала.

– И он прям нарисуется?

– Если так относиться, то нет. Но вообще-то искренние запросы имеют свойство сбываться. Так что настраивайся и пиши. Прям вот всё. Как он должен выглядеть. Какие у него ценности, приоритеты. Характер какой, мягкий или решительный? Все это подробно записывай. Прочувствовать всё надо. Представь себе образ этого человека.

Потом письмо нужно положить в шкатулку, желательно старинную.

– У меня старых нет.

– В любую тогда.

Я подумала, ладно, не так уж это и безумно.

– Давай бумагу!

– Только пиши как можно конкретнее. Чем чётче ты сформулируешь свой идеал, там больше шансов его повстречать.

– Так, а как мне обращаться-то? И к кому? Дорогая Вселенная?

– Да. Дорогая Вселенная, я, Лена-такая-то, прошу тебя, чтобы ты послала мне…

– Любовь?

– Нет. Конкретнее. «Любовь» – это как угодно можно расценить.

Я села за стол и вывела на листе «Дорогая Вселенная!..»

Дальше как-то застопорилось. Стыдливость перед бумагой я давно уже научилась преодолевать, но вот требования к возможному избраннику… В голове вроде как есть некая установка: «Любовь – это, конечно, хорошо; да я вовсе не против влюбиться; тем более что мне уже почти пятнадцать, а мне даже никто не нравится» – а не пишется. В голове крутились только сцены из романтических фильмов.

Я постаралась заглянуть внутрь себя. Чтобы «с похожими интересами» – этого, конечно, не надо, тут я обойдусь. В четыре руки тренькать Огинского – это не про любовь. Не так я её себе вижу. «Добрый» – это да. Это обязательно. «Умный». Я написала ещё: «Чтобы меня понимал». А что значит, чтобы понимал? Ну, это про уважение, наверное. На бумаге вырисовывался совершенно абстрактный какой-то тип вроде херувима: никто его не видел, но все в курсе, что он очень хороший и положительный. Чтобы придать ему каких-то земных черт, я написала: «Симпатичный». Потом, подумав, добавила: «Темноволосый». Вот, значит, не так уж всё и абстрактно. Мне действительно нравятся мальчики с тёмными волосами.

Я то и дело оборачивалась на Аньку и расстраивалась, видя, как бодро она строчит на своем листе. Сразу видно, человек знает, чего хочет.

– Ань, ты про что пишешь?

– Про то, что хочу что-то поменять в жизни. Надоели одни и те же лица кругом.

– Как это можно поменять?

– Ты про своё там пиши, да? Не отвлекайся.

Ну как вообще такое можно сформулировать? Любовь, она ведь ничем не измеряется. Придёт, и ты сам поймёшь, что это она. В книгах и фильмах, по крайней мере, это так.

Я сдалась. Свернула многократно листочек, на котором было лишь жалкое: «Добрый-умный-понимает-тёмненький», сунула в карман джинсовки.

– Пошли, может, погуляем? Сижу по четыре часа в день на стуле. Мне ходить хочется.

– Ты музыкалку свою бросить ещё не надумала?

Я подумала и процитировала маму:

– Это всё равно, что почти доплыть до берега и повернуть назад, потому что ты устал.

Мы бросали с Аней хлеб уткам, когда заметили неподалеку Горшкова на самокате. Он увидел нас, сделал эффектный разворот. Потом подъехал поближе и крутанулся ещё раз. Развороты производились всё ближе и ближе, и наконец Горшков стоял прямо перед нами.

– Здорово, дамы! В школу послезавтра идёте?

– Угу, – ответили мы с Аней хором.

Он слез с самоката.

– Слушай, Лебедева. Ты же всё прочитала из списка литературы за лето?

– Как сказать.

– Не скромничай, уж ты-то точно прочитала всё.

Я заметила, что Анька сделала хитрую рожицу.

– Может, перескажешь мне пару-тройку сюжетов? В сжатом, так сказать, виде, а то я…

– Горшков, чтобы нормально ответить на литературе, нужно как бы прочитать произведение самому.

– Да просто коротенько расскажи мне сюжет, я ловлю на лету. Можем прогуляться, и ты мне поведаешь всё, что нужно, про князя Игоря и про «Божественную комедию».

– Есть вариант попроще. Там в списке вроде был «Властелин колец», можешь пересказать фильм, если тебя спросят. Это ты сумеешь.

Он не сдался сразу, еще немножко похохмил. Уезжал он тоже эффектно, выписывая круги и восьмёрки.

Аня толкнула меня в бок.

– Ну что, любовный запрос-то работает?

– Ты о чём?

– Как письмо написала, сразу кое-кто нарисовался.

– Да я не про Горшкова писала, а в общем. – «Хочу встретить прекрасного во всех отношениях, доброго, умного, тёмненького, но, к сожалению, несуществующего мальчика».

Аня снисходительно молчала. Я наконец не выдержала:

– Ань. Я правда написала не про Горшкова! Клянусь.

– Зачем так кипятиться.

– Да потому что.

Вот зачем я ей когда-то рассказала. Наш Горшков, вообще, волнует девчонок из всех параллельных классов. А про самых эффектных он говорит, что он с ними «гоняет». Простите, встречается. Точнее будет сказать: лапшу им вешает, пока они ему не наскучат. Я видела, как он прохаживался после школы с одной, а уже через пару недель с другой. Что за радость такие победы? Не буду врать, тёмненький, со жгучими глазами, Горшков всерьёз волновал меня в прошлом году целых три месяца. Я даже делала какие-то попытки с февраля по апрель понравиться ему. Придумывала коварные схемы: вот я пересяду на алгебре на парту перед ним и буду целых сорок пять минут у него на виду. Ничего по-настоящему серьёзного. Завести непринуждённый разговор или позвать сходить куда-нибудь – на такое я не способна.

А потом так случилось, что я всё-таки обратила на себя его внимание. И помогла мне в этом музыка. Я не успела в тот день наиграть положенные часы дома и, пользуясь тем, что была освобождена от физкультуры, решила порепетировать на пианино в пустующем актовом зале. Инструмент там расстроенный, но это лучше, чем ничего. Я сыграла только «Мечтательность» Уилсона и этюд «Юла» и, плюнув наконец, потому что звук был ну очень плох, пошла к выходу. И тут увидела, что в пустом зале на красном кресле сидит Горшков. Он смотрел на меня как-то странно. «Я не знал, что ты так играешь», – сказал. «Семь лет уже вообще-то занимаюсь» – «Ну ты даёшь», – в этом было искреннее восхищение. Можно подумать, без музыки я была для него недостаточно хороша. И что-то с этого момента в нём резко переменилось. Даже тех звуков, которые я выдавила из школьного замученного пианино, хватило, чтобы Горшков наконец стал оказывать мне знаки внимания. Теперь он старался как можно эффектнее отбивать мяч, если я шла мимо школьной спортивной площадки, и оборачивался на меня во время уроков. Я подумала тогда: «Всё на мази, ещё немного, и он признается мне в своих чувствах».

Но однажды я увидела кое-что. Девчонка из параллельного класса, которой он тоже, судя по всему, нравился, – неказистая, надо сказать, девчонка, – развернула перед ним в коридоре целое представление. Опрокинула содержимое своего рюкзака прямо ему под ноги и стала сокрушаться напоказ: ох, как неловко получилось, как же мне всё это собрать. Видимо, начитались лайфхаков: как привлечь внимание молодого человека. Так вот, сработало с точностью до наоборот. Я увидела в тот момент глаза Горшкова. Столько в них было… скуки. Он знал, что она сделала это специально. И он не только ей не помог, а еще и отпихнул учебники ногой, чтобы пройти. И вздохнул так устало, мол, вот ещё одна… И так мне от его взгляда стало противно и стыдно. В сущности, я одна из таких вот девочек. Пытаться понравиться настолько записному сердцееду – это, знаете, даже несмешно. Это не учебники, а меня он оттолкнул тогда в коридоре. Я поняла, что симпатизировать Горшкову – это, считай, слиться с серой безликой массой. А потом я ещё вспомнила, как он однажды зачитал эсэмэску от одной поклонницы нашим одноклассникам! И как отрезало. Он попросился со мной в пару на лабораторной работе – меня это уже не обрадовало. Потом показалось, что он хочет пойти вместе домой – и я сбежала, пока он не позвал. А там уж и лето наступило. Оно должно было вернуть всё на круги своя, но Горшков время от времени присылал мне весёлые картинки и вопрос «Как жизнь?» Но нет, Горшков – это пройденный этап.

Дома Аня, после того как мы съели кубометр чипсов на двоих, расстегнула пуговицу на джинсах и растянулась на кровати. Дотянулась до книжки на столике.

– Хочешь узнать, какая у тебя карта рождения?

– Натальная? Ты мне уже рассчитывала её.

– Нет. Карта рождения. Это разные вещи! Я вот родилась третьего мая, то есть я десятка червей. Это значит, я целеустремлённая, прирождённый лидер и со всеми могу договориться.

(В принципе, тут Анькино пособие не врало).

– Ты у нас когда родилась? 27 октября? – она пролистнула несколько страниц. – Твоей дате рождения соответствует двойка бубён. Ого. Смотри-ка. Интересная карта. «Двойки очень амбициозны. Но сильно зависят от чужого мнения. Награда для них – одобрение окружающих. Больше всего они боятся кого-то обидеть или подвести. Успешны во всём, за что берутся, благодаря своей ответственности, прилежанию, трудолюбию и упорству».

– Что-то в этом есть.

Мы наконец-то проветрили комнату. В полночь Аня уже спала, а мне всё жалко было заканчивать последний свободный день. Новая кровать, чужая комната, другие впечатления. Я достала «Дневник самонаблюдений», который взяла с собой, хотя и собиралась отдыхать («Записи должны быть регулярными и со временем стать привычкой»).

Мама в прошлом году водила меня на сеансы к психологу, та помогала мне справляться со стрессом от больших нагрузок. Сеансов было пять, и я затрудняюсь сказать, помогли ли они мне. Психологиня заявила, что она результатом довольна. Я точно знаю одно – мне она не понравилась. Эта её снисходительность. Все-то ответы она выслушивала с улыбочкой, мол, вижу тебя, голубушка, насквозь, и всё, что ты скажешь, наперёд знаю, но ладно уж, выслушаю. Потом мы сделали перерыв. Но напоследок я получила домашнее задание. Психолог сказала мне вести дневник. В него нужно писать в первую очередь не о событиях, а о своей на них реакции. Особенно внимательно нужно отслеживать моменты, когда что-то, на первый взгляд, хорошее, спровоцировало неприятную эмоцию. В таких случаях нужно докопаться до причины – а почему так?

Иванчук сказала мне сегодня «Ты мой кумир. Я бы не смогла столько заниматься, конечно». И мне стало… обидно. Хотя это был вроде как комплимент. Она же с уважением это произнесла. Почему же неприятно? Наверное, потому что где-то в глубине души я чувствую, что она хоть и говорит, что восхищается, но на самом деле считает меня просто заучкой и зубрилой. Себе-то она такого, наверное, не желает.

Вот такое я иногда записываю. Дневник помогает, кстати. Когда раз десять напишешь про одну и ту же эмоцию, поймёшь, что её вызвало, то становится ясно – вот твоя слабина, Лена, вот твоё уязвимое место. Такое и нужно отыскивать в себе. И записывать, потому что обрывки мыслей, что проносятся в голове, – это не то. В общем, у меня много записей о том, что меня вроде как и похвалили, а мне не таких комплиментов хотелось.

Я написала:

Аня вроде задала нормальный вопрос: не хочу ли я бросить музыкалку. Но мне было неприятно. Я благодарна ей, что она реально считает, что я могу что-то решать с музыкальной школой. Сесть вот и подумать: а не бросить ли мне на фиг это фортепиано? И если решу, что лучше бросить, то так и поступлю. Но Аня не понимает моей ситуации. Не понимает, что я так не могу. Ходить в музыкальную школу, в которую до этого ходили поколения твоих предков, – это как жить в определённом климате. Ты будешь мёрзнуть, например, но не можешь изменить климат. Он такой, какой есть. Это предопределено. Ты просто живёшь, ну… в суровых условиях. Закутайся потеплее и существуй себе, а не сражайся с ветром и морозом. Ане-то хорошо говорить, мама её вообще не ограничивает. А моя говорит, что если не заниматься по четыре часа в день, то какой бы талантливый ты ни был, так и останешься посредственностью.