Поговори со мной, мама

Я в то время уже полноценно не жила с семьей, появлялась набегами и многое знаю только с маминых слов или из своих обрывочных воспоминаний после разговоров с братом по телефону.

Мы с Максимом были близки, часто обсуждали маму и случившееся с Олегом. Максим был обижен, ему казалось, что после смерти старшего брата мама перестала обращать на нас внимание. Будто бы Олег был важнее и с его уходом мы стали не нужны. Несмотря на искренние беседы, Максим был открыт не до конца, и я всегда чувствовала, что есть уголки души, в которые он и меня не впускает.

Максим был увлечен музыкой и ее звучанием. Он часами налаживал аппаратуру и обвешивал свою комнату многочисленными динамиками, каждый раз добиваясь чистоты звука. Любил технику и паяльник, любил сам во всем разбираться. Иногда к нему приходили друзья, пили дешевое пиво «Елки-палки» и «Зайка моя», общались и во что-то играли. Частенько смотрели фильмы по видаку. Периодически к Максиму приходила девчонка и оставалась на ночь.

Иногда соседи жаловались на брата, им мешала громкая музыка. И чтобы не конфликтовать с ними, мама постоянно просила брата убавлять громкость. На этой почве у них случались ссоры. А в остальном Максим был дисциплинированным парнем.

В 2000 году он устроился на завод, на главный конвейер, слесарем по сборке малолитражных автомобилей «Ока». На конвейере было тяжело, сильно уставал, а когда перевелся в другой цех, на станки с числовым программным управлением, признался, что теперь это отдых, а не работа. Настолько ему там нравилось. Мама очень радовалась, что сын работает и получает от этого удовольствие, и была за него спокойна.

Брат казался обычным, ничем особенно не выделялся. Но однажды я нашла у него тетрадку с какими-то иероглифами, он писал что-то зашифрованное, видимо, вел дневник. Разобрать записи мы с мамой не смогли, но все больше убеждались, что иногда Максим уходит в свой мир. И вроде бы и это казалось нормальным, но нам все же было тревожно.

Мама старалась приглядывать за Максимом и однажды увидела в окно, как к нему пристали пацаны со двора. Она выбежала на улицу, схватила парней за шкирки и приволокла их домой. Один ей очень дерзил, и мама его как-то особенно трепала, чтобы угомонился. Помню, как я переживала, что у нас потом с дворовыми могут быть проблемы, начнут мстить. Мама тогда порвала на дворовом пацане одежду и выслушивала, как она еще за это ответит.

Несмотря на то, что лихие девяностые уже отступали, у нас в Набережных Челнах еще продолжался бум молодежных банд, подростки шкерились по подъездам и нюхали клей, сидя на ступеньках с пакетами на головах. А потом как припадочные с пустыми глазами приставали к ровесникам, кто послабее. Но меня никогда не трогали, обзывали только иногда Гусихой. А к Максиму постоянно цеплялись. Его называли Гусем за длинное тощее тело. Когда звонили в дверь, если открывала я, так и спрашивали: «Гусь дома?» Однажды и у нашей мамы так спросили, она ответила: «Какой он тебе Гусь? У него имя есть!» Нервировали они нас постоянно. Но мне нравилось видеть свою маму воинственной.

Я с пеленок была уверена в своих силах и тоже перед ними не пасовала, как и мама, кидалась спасать брата из лап отморозков. Видимо, была достаточно убедительной, ко мне так ни разу и не прикоснулись, и брата после моего вмешательства тоже всегда отпускали. Максим из-за этого злился и даже срывался на меня, я же его младше, да еще и девчонка. Он был хорошим и крепким человеком, физически развитым, постоянно занимался с гантелями, но все же очень был ранимым и почему-то не мог за себя постоять как следует.

Однажды он не вернулся с работы, обычно приходил со смены после полуночи. А тут его нет, мама волнуется, пришел в три ночи избитый. Какие-то пацаны затащили его в подъезд и устроили разборки. Мама говорит, что всегда после этого он замыкался в себе. В то время, когда на его запястьях стали появляться порезы, он несколько раз при встречах с друзьями говорил, что хочет вздернуться. Пацаны его слушали, выпучив глаза, но, видимо, не до конца верили.

Восьмого марта 2003 года у мамы необъяснимо сжималось в груди. Проблем со здоровьем не было, очевидных причин для волнений тоже, мама не могла понять природу этого внезапного чувства. Максим куда-то собрался и ушел, потом вернулся и, когда столкнулся с ней в коридоре, сказал как-то странно: «Ну чего, с 8 Марта!» Из коридора мама направилась на кухню и увидела на столе две черные розы. Спросила: «Что это значит?» Максим отмахнулся и сказал, что вечером придут друзья на посиделки и будут девчонки-двойняшки, розы для них.

Девчонками-двойняшками были Эльвира и Эльмира, мои одноклассницы. Обалденно красивые татарочки. И в Эльвиру Максим был влюблен. Мы все об этом знали, как и то, что Эльвира не отвечала ему взаимностью. Она поддерживала с ним приятельские отношения только потому, что он был моим братом, и все время испытывала чувство неловкости, не зная, как подобрать деликатные слова, чтобы объяснить ему это. Ситуацию с влюбленностью Максима мы тоже не принимали слишком серьезно, так как до Эльвиры Максим был увлечен другой девочкой – Машей. В юности такие перескоки в порядке вещей, обычное дело.

Мама спросила у Максима, а где же роза для нее? Сын ответил, что дарит только тому, кому считает нужным. Маме стало досадно, она ушла в свою комнату и плакала там от обиды. Вечером она услышала, что к сыну пришли гости, они праздновали. Мама к тому времени уже успокоилась, позвонила сестре, ушла к ней и осталась там до глубокой ночи.

Я в тот вечер тоже звонила домой, чтобы поздравить маму, но брат сказал, что она у тети. Прежде чем звонить тете, я поболтала с Максимом. Обычный диалог, ничего выдающегося, какие у кого новости, как дела в целом. Чувствовала, конечно, что он немного подавлен, но не придала этому большого значения.

Когда мама вернулась домой, к ней под ноги кинулась собака, мы завели еще одного спаниеля, это был мой подарок маме. Мама включила свет и сразу увидела Максима. Он как-то неестественно стоял на полу… Она не сразу поняла, что он висит, а ноги не достают до пола буквально 3-4 сантиметров. В коридоре на стене был прикручен турник, мы все любили повисеть на нем, размяться. Мама бросилась на кухню, схватила нож и срезала шнур, уложила Максима на диван, пыталась делать искусственное дыхание. Позвонила сестре. Говорит, что на кухне стоял недопитый чай с пирожными. Эльвира в тот вечер к нему так и не пришла. А когда другие гости разошлись, он будто чаю попил и… Его штанины внизу были в собачей шерсти, словно наш спаниель подставлял спину под его ноги, спасал Макса, когда он повис.

Утром приехала бабушка, через сутки из Москвы (к тому времени в Набережных Челнах я уже не жила) приехала я. Что было на похоронах – мама не помнит, кроме того, как поскользнулась и упала в грязь, когда все закончилось.

Мои воспоминания во многом отличаются от маминых, именно поэтому я начала книгу с ее истории, чтобы после можно было понять, почему происходили события, о которых я хочу рассказать дальше.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ: Каждое действие вызывает равное противодействие

Есть люди, которые не вписываются в установленные правила, например, я. Я косячила всю свою жизнь, с самого детства. А из-за отсутствия родительского контроля бесконечные истории, происходившие со мной, позволили сформироваться превратному представлению о себе. Из-за этого я себе сильно навредила.

Мама говорит, что я не могу этого помнить, но, когда мне не было еще и годика, я увидела, как папа зажимает ее в углу. Я видела, как мама была испугана, а отец очень зол. Эту ситуацию я помню только зрительно, это сенсорное впечатление, ведь когда тебе всего несколько месяцев отроду ты еще не способен на анализ. И головой это воспоминание сохранить я действительно не могла, но оно как-то записалось на подкорке и прикрепилось к зрительному нерву. Поэтому, когда мама говорит: «Ты не можешь помнить», – я у нее спрашиваю: «Это было? Я помню угол. Помню зажатую тебя и злого отца». Мама замолкает, потому что было.

Когда мы были совсем маленькими, мы часто оставались без присмотра и в это время занимались необъяснимыми глупостями. Любили раздетыми забираться на подоконник, вставать попами впритык к стеклу. Одни прохожие смотрели на нас и хохотали, другие просто отворачивались – что взять с глупых детишек. Старший брат отличался особой изощренностью, и когда ему было скучно, он любил доминировать и подчинять нас своей воле. Среднему брату Максиму он накидывал на шею строгач, а меня привязывал собачьей цепью к холодильнику. Мы первое время веселились и воспринимали это как игру, а потом начинали злиться, ведь такая игра часто повторялась и с каждым новым разом она становилась все неприятней, потому что Олег начал нас заставлять выполнять дурацкие собачьи команды. Это прекратилось случайно, благодаря соседке по этажу. Сейчас я уже не вспомню подробностей, сама она увидела нас в таком виде или кто-то из нас пожаловался ей, но знаю, как старший брат тогда испугался и цепь со строгачом из нашей жизни исчезли.

После этого мы с Максимом начали мстить Олегу по-черному: подкладывали под его подушку собачьи какашки, а иногда и свои. Олег тоже злился и однажды заставил нас с Максимом раздеться догола. Он приказал нам лечь на одну кровать, а Максиму велел залезть на меня сверху. Рассказывал младшему брату, что письку он должен положить мне между ног. Максим сопротивлялся, и тогда Олег сам снял штаны и показал брату, как это делается. Олег был старше меня на три года, ему тогда было около восьми лет. Изнасиловать он меня не мог, этого я не помню. Но помню, как он просовывал свой член между моих бедер, а я плакала.

Эта история произошла лишь однажды и больше не повторялась, но мы с Максимом некоторое время ходили хмурые и вынашивали новые планы мести. Нашу дружбу подкрепляла взаимная нелюбовь к старшему брату за то, что он нас обижал.

Мои братья – Максим и Олег, г. Брежнев (сейчас Набережные Челны), 1986 г.

Годом позже мама отправила меня с Максимом в первый класс. Несмотря на нашу разницу в полтора года, она всегда хотела, чтобы мы с братом учились вместе. Я с детства была воинствующей и на всякий случай с характером. Так, однажды на уроке природоведения классный руководитель спросила, где мои цветные карандаши, я по-хамски ответила: «В жопе!» Учительница раскраснелась и перед всем классом дала мне пощечину. Я сразу же дала ей сдачу, ударила детским кулачком по груди. Класс тогда засмеялся, а учительница заплакала и выбежала в коридор. Потом меня, конечно, вывели с урока и пригласили в школу маму. Она не знала подробностей и отстоять дочку не смогла, меня оставили на второй год, объяснив это тем, что мне еще нет семи лет. Попросили, чтобы сначала подросла, а на будущий год снова возвращалась. Мама это приняла. Но позже, когда стала взрослой, я пыталась у нее спросить, почему она тогда за меня не заступилась? Ведь какой бы грубый ответ я ни дала, учительница не имела права поднимать на ребенка руку. Но ясного ответа так и не получила. Моя мама бесконфликтный человек, она не хотела шума и разборок. В результате так и получилось, что я осталась на второй год и шлялась по улицам одна.

Сейчас понимаю, сколько опасностей меня подстерегало. Так, однажды, когда братья ушли в школу, а я отправилась гулять, ко мне подошел незнакомый мужчина. Я видела, как у него из расстегнутых штанов торчит твердая писька, она меня развеселила, я улыбалась. Страха не испытывала. Мужик тоже улыбался и время от времени прикрывал рубашкой торчащий член от прохожих. Потом он спросил, хочу ли я получить горсть конфет. Я закивала головой, какой же дурак откажется от сладостей. За конфетами нужно было пройти в подъезд. Там мы поднялись на верхний этаж, где он усадил меня на какую-то тумбу. Мужик попросил меня приспустить трусики и, глядя на мою промежность, начал мастурбировать. Меня он не трогал, но я помню, как от возбуждения он водил влажным языком по своим губам и как мне было от этого неприятно. То, что он делал со своим членом, – никаких эмоций у меня не вызывало. Когда все закончилось, он выдал мне горсть конфет, и я убежала на улицу. Об этой истории никому не сказала. А спустя какое-то время снова его встретила во дворе. Он предлагал мне повторить. Но на этот раз я уже отказалась и больше его потом не видела.

Развлечений в тот год у меня было не много. Помню, как осенью я надевала коньки-петушки и пускала лезвиями искры об асфальт или копалась в грязи. Но чаще всего я просто скучала и маялась от безделья. Когда мама начала от меня прятать вещи и обувь, чтобы я не выходила на улицу одна, я находила в кладовке какое-нибудь старье и все равно отправлялась гулять. Сердобольные соседи переживали за меня раздетую, и я помню, как иногда на мне оказывались чужие шарфы. А однажды в отсутствие мамы приехала бабушка и застукала меня в мороз в резиновых сапогах на босу ногу. Потом вернулась с работы мама и больно отшлепала меня. Правда, сейчас она говорит, что такого не могло быть, потому что она не поднимала на детей руку. Но я запомнила тот случай именно так, и потом через несколько лет именно эта порка мотивировала меня говорить маме странные вещи. А вот про старшего брата Олега мама рассказывает, что он много шкодил и его она действительно наказывала, но в основном только криком.

Когда на следующий год я снова отправилась в школу, мама говорит, что я единственная из детей, кто доставлял ей радость своими оценками. Она любовалась моей успеваемостью, а учителя особенно хвалили письмо. После первого класса мама отправила нас в летний лагерь. Путевки ей дали на работе. Но так как детей было трое, а три путевки в одни руки – это слишком шикарно, ей сказали, что она тоже должна будет поехать и отработать в пионерлагере одну смену. Мама согласилась и еще взяла с собой нашу первую собаку – Франту. У нас тогда в доме жил лохматый пес-ньюфаундленд. Мама очень любила собак и всегда о них мечтала, а когда появилось свое жилье, она решилась. Но питомец подхватил в пионерлагере лептоспироз и умер. А когда мама уехала домой, я умудрилась упасть с кровати и заработала себе сотрясение мозга. В больницу меня увезли на скорой и брали пункцию из позвоночника. Мало было того, что надо мной и так часто подтрунивали в смене, ведь я прославилась еще по дороге в пионерлагерь, когда из-за моей тошноты пришлось остановить всю автобусную колонну с милицейским патрулем. Я тогда убежала в кукурузное поле, а дети из всех автобусов наблюдали за мной и смеялись.

Пионерский лагерь, Набережные Челны, 1990 г.

В летние лагеря после учебного года мы ездили несколько лет подряд, нам это нравилось, да и маме было полегче. Мы снова находились без ее надзора, больше общались со сверстниками и более старшими ребятами. Однажды я привезла из летнего лагеря грамоту за то, что на соревнованиях 11 раз подтянулась на турнике и 43 раза отжалась от пола.

Мы часто переезжали. Из-за этого школу за девять классов я меняла пять раз. Учились даже в лесной. Мы с Максимом в 7 классе прознали, что из обычной школы можно туда получить путевки, и упросили маму организовать нам это. Лесная школа – это жизнь на природе, в корпусах, вдали от родителей, всего по 15 человек в классе, кислородные коктейли, дискотеки по выходным. Кроме классного руководителя, в лесной школе мы находились под присмотром воспитателя. Но нам все равно удавалось устраивать королевские ночи, когда под покровом темноты все палаты ходят мазать друг друга зубной пастой или перестукиваются через стену по какому-нибудь шифру. Это было очень похоже на обычный летний лагерь, только днем по будням приходилось еще и учиться.

После учебного года в лесной школе мама узнала о продвинутой детской школе бизнеса, с углубленным изучением ЭВМ. Школа была платной, мама хотела нам лучшего и рассчитывала, что оплату вытянет. Мы с Максимом прошли тестирование, и нас приняли. Были мы там, конечно, как чужие, отличались от основной массы приблатненных подростков. Водились в основном с такими же ребятами, без достатка, чьи родители с трудом наскребали на платное обучение. Наша мама часто задерживала оплату, но она старалась и понимала, как это важно для будущего. Только когда в нашу семью пришло первое горе и от туберкулеза умер Олег, мамин неплохой заработок на дому рухнул. А когда заболел еще и Максим, ходить в эту школу мы перестали. И оплачивать ее тоже. Это произошло потому, что наш класс, а потом и параллельные потащили на туберкулезное обследование. Для четырнадцатилетних подростков это оказалось большим стрессом. Мы и так не дотягивали до мажоров и чувствовали себя из-за этого ущербно. А после истории с туберкулезом вообще боялись показаться одноклассникам и учителям платной школы на глаза. Думали, что они все нормальные, а мы вроде как отщепенцы и второсортные, потому что у нас вот такая семья.

До окончания учебного года оставалось досидеть всего полтора месяца, стиснуть зубы, сдать экзамены и получить аттестат, но я не смогла. Я и без того часто себя неловко чувствовала, потому что мой подростковый организм неожиданным образом начал себя проявлять. Первые месячные случились в этой школе, прямо во время уроков. Я испытала тихий ужас, когда представила, что сейчас все увидят кровь у меня между ног и начнут издевательски смеяться. Прежде я видела, как это происходило с другими девочками. Парней-одноклассников это всегда веселило. Досидев мучительный урок и выждав, пока весь класс выйдет на перемену, я вскочила и увидела на стуле позорное красное пятно. Наспех накинув на себя куртку, которая прикрыла кровь на штанах, я побежала домой. Прокладок у меня не было, в ходу были тряпочки и такие конфузы во время учебы еще не раз случались. Но другая чудовищная проблема беспокоила меня куда сильнее. Подмышками стали расти волосы и появился едкий запах пота. Было обидно и непонятно, почему нас к такому не готовят заранее, например дома родители или на специальных уроках в школе, где рассказывали бы о физиологии и как помогать себе в таких ситуациях. При одноклассниках я стеснялась шевелить руками, держала их опущенными вниз, словно приклеенными к туловищу, и иногда из-за этого даже отказывалась идти в школу. Просила у мамы дезодорант, но она говорила, что мне еще рано. Делиться своим она не хотела, а покупать персональный для меня – тем более. В итоге я научилась хитрить и просто дожидалась, когда мама отойдет на кухню или в туалет и тихонько шныряла в ее комнату, где украдкой мазала свои мокрые подмышки. Мои подружки-одноклассницы тоже так иногда делали, пользовались маминой косметикой тайком, а после один человек нас надоумил, что косметику и средства по уходу можно воровать на рынке.

В ту пору была хорошо развита уличная торговля, в черте города находились рынки, где-то покрупнее, где-то поменьше, и мы повадилась с девчонками ходить на тот, что был ближе к нам. Одна из нас отвлекала продавца расспросами и просьбами показать другой цвет/размер, и когда тот наклонялся под прилавок или отворачивался, мы сгребали в карманы импортную зубную пасту, помады, новомодные подводки для глаз и, конечно же, прокладки с дезодорантами. Наши аппетиты росли, и позже мы стали засматриваться на одежду, модные в то время ядовитого цвета лосины и шапки с помпонами. А потом на рынке нас стали узнавать, схема-то была всегда одна: пришли, зубы заговорили и ничего не купили. Зато под вечер продавец обнаруживал недостачу. На рынке нас стали гонять и грозить милицией.

Воровство у нас не считалось чем-то зазорным, потому что эту идею подкинула мама одной из подруг. Однажды она с нами разговорилась и рассказала, как сама что-то утащила с прилавка. Мы моментально намотали на ус эту информацию и опробовали в деле. Но воровала не только мама подруги, этим промышляла и моя мама. Когда мы жили с отчимом и хорошей работы у него еще не было, они воровали еду в магазинах. Схема была проста: заходили с большой сумкой, внутри которой стояла канистра. Обычная пластиковая канистра, но разрезанная на две части, верхнюю и нижнюю. В магазинах камер наблюдений тогда не было, только при выходе всегда стояла какая-нибудь женщина и проверяла сумки. Мама с отчимом как завзятые аферисты раскрывали канистру и незаметно складывали туда продукты. Когда она наполнялась, емкость закрывали так, чтобы разрез был не виден. При выходе из магазина женщина просила открыть сумку и видела в ней только канистру. Проколов не было, потому что у канистры было видно только горлышко и никто не догадывался, что ниже скрывается разрез. Спустя годы, когда я рассказала маме, что знала об этом, она разнервничалась. Я понимала, что тогда время было такое: девяностые, все хотели выжить, и не осуждала. Мне только очень не нравилось, что она не умеет честно признаваться в постыдных вещах, неприятно изворачивается вместо того, чтобы сказать, как есть: да, это правда, я так делала!

Во мне все это естественным образом формировало границы дозволенного. В четырнадцать лет, когда внутри яркой полифонией заклокотали гормоны, я стала превращаться в монстра. Происходило что-то вроде перехода во взрослый мир, когда паспорт еще не получен, но уже можешь бунтовать против норм общества или своих главных врагов – родителей. А культуры воспитания в семье при этом нет, есть ор и железный аргумент, что только мама знает, как будет лучше. В итоге из доброго ребенка я вдруг превратилась в катастрофу, начала нападать на семейный кокон и на общество в целом. Тот период был наполнен стремлением к независимости и свержению всех постулатов «надо» и «должен», которыми пичкают подростка все взрослые. Мама, которая просила меня возвращаться домой не позже десяти вечера, очень быстро потеряла авторитет, а ее запреты только еще больше действовали на нервы. Правда, мои одноклассницы, у которых я, как и у мамы, брала интервью, чтобы собрать для этой книги как можно больше воспоминаний, говорили мне, что я всегда любила маму и дурно о ней не отзывалась, даже в тот период. Всегда старалась успеть вернуться домой к назначенному часу. Но при этом и впрямь имела взрывоопасный характер и ни от кого не терпела наставлений.

В современной научной литературе все чаще встречается понятие «личностная идентичность», речь о человеке в возрасте от двенадцати до двадцати лет, когда происходит самоопределение. У подростка в этом возрасте формируются личные ценности и идентичность. Кто я? Какие у меня убеждения? Что мое, а что навязывают другие? Стабильная обратная и положительная связь от семьи в этот период помогает самоопределиться, но для этого нужны устойчивые ролевые модели у родителей. Если же вокруг раздрай и сумбур, у ребенка формируется смещение ролей.

Мои одноклассницы говорят, что я никогда не говорила плохо о своей маме, но, приходя домой, я все-таки не отмалчивалась и адресовала ей, глядя в глаза, очень прямые и неприятные послания. О своей ненависти, неприятии контроля и о решительности, которой преисполнена, если она будет меня ограничивать. При очередном скандале я припомнила маме, как она отлупила меня в детстве, и сообщила, что, если она решит повторить такую порку, – дома она меня больше не увидит.

К сожалению, все это происходило именно в то время, когда не стало старшего брата, факт моего взросления и смерть Олега совпали и наложились друг на друга. К Олегу ни я, ни Максим привязаны не были, он всегда был отдельно от нас. Когда его не стало, тяжело было только маме, мы же с Максимом просто были растеряны, но внутренних страданий это нам не приносило. Напротив, то, что маму так замкнуло на его уходе, – нас злило. В силу слишком юного возраста мы не думали об этом с позиции, а что чувствует мать, которая хоронит свое дитя. Помню, как было неловко, когда на похоронах Олега мама вдруг начала выть, лично мне хотелось провалиться сквозь землю от стыда. Боже, какой позор, вот это представление, зачем она так переигрывает? В том возрасте я думала именно так. Ее скорбь мне была непонятна и то, как она ушла в себя и перестала на нас с Максимом обращать внимание, тоже. Я взрослела, бунтовала, отстаивала свои границы, а потом и вовсе ушла в такой внутренний раздрай, который меня повел по кривой дорожке.

Мамина записка о смерти Олега, 1998 г.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ: Неправильное и скверное решение

Мой первый сексуальный опыт оказался неудачным. Мальчика звали Алексеем, мы встречались совсем недолго, но на предложение прийти к нему в гости и попить пива я согласилась. В пиво Алексей украдкой добавил какие-то таблетки. Потом ничего не помню. Я очнулась, когда за окном уже было темно, и обнаружила у себя между ног кровь и сперму. Меня это не шокировало, обиды я тоже не испытала. Осталось только непонимание: зачем он сделал это таким странным образом и почему не проводил меня до дома. Наша дружба с Алексеем на этом закончилась. Я ушла от него одурманенной, по дороге домой видела на небе огромную красную луну и подлетающих к земле пришельцев. Когда зашла в квартиру, мама накинулась на меня с расспросами, почему я задержалась, на часах было одиннадцать ночи. Я тогда сказала, что заблудилась, и это было чистой правдой, потому что Набережные Челны поделены на комплексы, в которых дома очень похожи друг на друга. В тот вечер я блуждала под действием наркотиков между одинаковыми домами и не могла определить, какой из них мой. Зато помню девушку, которая подошла, когда я упала на землю и заплакала. Я объяснила ей, что не могу найти дорогу домой, и она меня проводила.

Странное было время тогда, с чередой глупых историй. В четырнадцать лет я уже покуривала и тайком пила пиво с девчонками. Мы не напивались до одури, денег у нас на это не было. Если кому-то удавалось купить пачку More или Parlament’а – мы шиковали, но чаще это был все-таки Bond или «Прима», а иногда подобранные с земли окурки. Пиво покупали, конечно, самое дешевое. И нам все это с легкостью продавали в ларьках, потому что мы выглядели старше своего возраста. Выглядеть старше помогала украденная на рынке косметика. Огромные, жутко налаченные челки с начесом, черная помада и густо подведенные глаза определенно накидывали нам несколько лет сверху. Впрочем, так выглядели не только мы, а почти все наши сверстницы. Это было модно.

Спустя несколько месяцев я с подругами отправилась на вечеринку к двоюродному брату одной из одноклассниц. Родной брат Ксюши был сильно старше и очень строг к ней. Ее двоюродного брата мы воспринимали точно так же, как и его, и считали, что ничего плохого на той вечеринке случиться не должно. Но все напились, и когда мне стало плохо, я ушла полежать в соседнюю комнату. Остальное знаю только со слов одноклассниц. Одна из них пришла на вечеринку позже остальных и, когда среди гостей не нашла меня, отправилась на поиски в соседнюю комнату. Там она обнаружила пыхтящего двоюродного брата Ксюши уже на мне. Она вытянула меня из-под парня и устроила скандал, хотела вызвать милицию. Но говорит, что я сама тогда испугалась и отговорила ее. Таким оказался мой второй сексуальный опыт. Оба раза я была без сознания, и что такое секс, вопрос очень волнительный для подростка, я так и не понимала. Фактически да, но по эмоциям и ощущениям – в голове никакой информации.

На третий раз я согласилась уже сама, из любопытства. Опыт оказался болезненным и неудачным, я была очень зажата и процесс причинял боль. Почему все так много говорили о сексе, для меня тогда осталось загадкой. Ничего хорошего в нем нет, теперь-то уж я знала.

В этот же период у нас с мамой произошел конфликт, который изменил всю мою жизнь. В день молодежи в Татарстане проходят народные гуляния, все собираются на Майдане. Из кафешек и с площади орет громкая музыка. Народ отдыхает и веселится. В тот день мама разрешила мне задержаться на празднике до полуночи. Но мы с девчонками припозднились, и я вернулась в два. Попасть домой не смогла, на мой звонок в дверь мама не открыла. Брат Максим потом рассказывал, что слышал, как кто-то приходил ночью, но ему было лень вставать. Ключей почему-то у меня с собой не было. Этого я не помню. После нескольких звонков и тишины за дверью я отправилась к своим подружкам в соседний квартал. Мы вместе гуляли на Майдане до этого и разошлись у моего дома. Моему появлению они не удивились, мне и раньше удавалось отпрашиваться у мамы и оставаться у них с ночевками. (Однажды мама даже отпустила меня к Эльмире с Эльвирой в деревню за 200 километров, встречать Новый год. Сестры-татарочки были моими близкими подругами, наши мамы нам доверяли.) Я дошла до них среди ночи, и мы легли спать. А утром нас разбудил телефонный звонок. В трубке был голос моей мамы. Она резко и раздраженно велела мне явиться домой.

Фотографии мамы в юности и меня в детстве, у бабушки в квартире.

Через полчаса я была дома и понимала, что сейчас разразится новый скандал. Мама рассказывает, что сил на конфликт у нее не было. Она долго не могла уснуть ночью, волновалась, а утром проснулась разбитой. То, что я приходила ночью и звонила в дверь, – она не слышала и по сей день это отрицает. Но говорит, что срываться на меня все равно не планировала. Главное ведь, что вернулась целой и невредимой.

Я пришла домой уже взвинченной от волнения перед предстоящими нравоучениями. На мне была чужая одежда (мы с девчонками часто менялись нарядами). Мама сделала мне замечание по этому поводу, я грубо ответила – она сорвалась. Мама схватила металлическую трубу от пылесоса и стала бить меня по ногам. Я от ярости и боли перешла на мат. Кричала, что никогда ей этого не прощу. Когда мама, наконец, остановилась, мои ноги, руки и спина были в красных полосах от ударов. Я ревела белугой и кричала, что, подняв на меня руку, она сделала свой выбор. Теперь я ухожу из дома, и она меня больше никогда не увидит. Примитивный такой подростковый максимализм. Мама сказала: «Хорошо, но ты не заберешь из этого дома ни одной вещи, потому что ничего твоего здесь нет».

Я ушла. В одной футболке и трусах. Ни обуви, ни одежды у меня с собой не было. В соседнем подъезде жила моя приятельница. Мы были не очень близки, но иногда общались. В тот момент я решила отправиться именно к ней. В подъезде я перевела дух. Переоделась в то, что она мне одолжила, а спустя пару часов снова вернулась в дом к Эльмире с Эльвирой. К вечеру следы ударов на моем теле стали багровыми и жутко болели. Первые дни я провела у одноклассниц, а потом начала шататься по улице, как брошенный пес.