– Я не пойду в пед. И не вернусь к родителям. Это не обсуждается.
Наверное, лицо моё сильно потемнело при этих словах, потому что Настя вдруг напряжённо в него вгляделась, забежала вперёд и замерла, заставляя меня тоже остановиться и посмотреть ей в глаза.
– Ты не думай. Когда тебя увезли, Димка сказал, что Гавриловна – старая свинья.
– Гавриловне сказал? – Я вздрогнула.
– Ну… Нет. Классу.
– И что класс?
Настя потупилась.
– Лёнька сказал, что Гавриловне лучше знать, а ты просто эгоистка и неженка. И вообще притворяешься, лишь бы из Москвы не уезжать.
– Притворяюсь?
– Ну… Когда нам через два дня сообщили, что у тебя настоящий сердечный приступ, Лёнька обалдел, конечно. Жорик сказал, что когда ты поправишься, он заставит и Гавриловну, и Лёньку перед тобой извиниться. Но Лёнька сказал, что он перед такими не извиняется. И что они-то с Наташкой получат общественно полезные профессии и поедут туда, где трудно. А Димка сказал: «Ну и катитесь, идеалисты!»
– И?.. – Я похолодела.
– Ну, Лёнька его немножко треснул. Но совсем немножко. Какие у Димки мускулы и какие у Лёньки!
– А остальные что?
– Ну… По-разному. Но знаешь что ещё? Я потом слышала, правда-правда… Трудовик говорил географичке: «Это же надо, последний классный час перед последним звонком, и так опоганить!»
– Кто опоганил, я?!
– Да не ты! Гавриловна!
– Откуда ты знаешь… Может, он обо мне.
– Нет, он точно про Гавриловну. Потому что географичка сказала: «А что вы ей сделаете – она отличник просвещения!» А трудовик ответил: «За такое хорошо бы и значка лишать». А географичка сказала: «Да кто ж её лишит…»
– И они, конечно, тоже ничего не сказали Гавриловне в лицо.
– Я не знаю. Может, потом и сказали в учительской. Марта! Марта, да ты чего?!
Я смахнула слёзы. Настя схватила меня за плечи.
– Ты чего?! Тебе же вообще нервничать нельзя! Ей всё вернётся, вот увидишь. Вот расшибёт её какой-нибудь инсульт, а ты придёшь к ней в больницу и спросишь: «Дарья Гавриловна, а у вас были для него уважительные причины?»
Меня разобрал нервный смех.
– Тогда меня точно вся школа возненавидит. Скажут: «Надо быть великодушнее к пожилому человеку! Она вам всю жизнь отдала, а ты…»
– Марта… – Настя посмотрела на меня сочувственно, как на глупого ребёнка. – Школа кончилась.
Я проснулась и поняла, что сегодня четверг, а мне никуда не надо.
Дома, кроме меня, была только Люда. Она прихорашивалась у зеркала, собираясь, видимо, в магазин.
– Люда, доброе утро! – Я выглянула из комнаты, по детской привычке вцепившись обеими руками в дверной косяк.
– Пвивет, – Люда обернулась, не выпуская из зубов заколку-невидимку.
– Завтрак готов?
– Овадьи под повотенцем.
– Эх. Я хотела сама приготовить. Всё равно делать нечего.
Люда наконец вынула заколку изо рта и пристроила на нужное место.
– Можешь соус замесить, я не делала. Кефир есть, варенье есть.
– Ну, соус – это несерьёзно! – Я вышла в прихожую. – Люд, а научи меня борщ варить!
– Можно… А вы что, на уроках труда не варили?
– Ну, когда это было!
Люда ушла. Я выглянула в окно, чтобы проводить её взглядом.
Через двор шли наши соседи – супруги Тишковы с первого этажа. Павел Николаевич, высокий, худой, лысеющий, похожий на старого орла, и Мирра Михайловна, кругленькая моложавая женщина в кокетливых кудряшках. Были они такие хорошие, словно с картинки, и даже чёрная повязка, прикрывающая Пал-Николаичеву правую пустую глазницу, смотрелась на его орлином лице не мрачно, а молодецки. Тишковы были артисты. Мирра Михайловна играла на флейте в детском музыкальном театре, а Павел Николаевич преподавал в консерватории.
Люда вышла из подъезда, поздоровалась с Тишковыми, прошла ещё пару шагов и остановилась. Подняла голову и сердито погрозила кому-то кулаком.
Я посмотрела туда же, куда и она, и увидела в ветвях нашего дворового ясеня какого-то чужого мальчика. Мальчику было на вид лет четырнадцать и был он плохо одетый и растрёпанный, как Гаврош.
Я вышла на балкон.
– Наводчик нашёлся! Смотришь, кого ограбить, да?! Смотри, смотри! И дворнику скажу, и участковому!
– Люд, ты чего? – Громко спросила я с балкона. Люда и мальчик разом повернулись в мою сторону.
– А он чего?! Залез и в чужое окно глазеет!
– Я просто залез! – Крикнул мальчик ломающимся хрипловатым голосом. – Просто! Залез! Дерево понравилось!
– Просто у себя в Марьиной Роще будешь лазить! Спустился, живо, а то милицию позову!
Мальчик нехотя слез с дерева, Люда тут же ухватила его за рукав. К ним размеренной походкой подошёл Павел Николаевич.
– Люда, ну оставьте парня в покое! Залез и залез. У нас тут не царские времена и не охраняемая территория. Я в его возрасте тоже лазил. Моя первая любовь жила, между прочим, в третьем этаже!
– Он к Иванцовым заглядывал. Кто ему там первая любовь – Евдокия Максимовна?!