Учительница русского

– Ну вот, разве ты не первый миротворец, кто всегда радел против войны, говорил, что все люди – братья, а война – братоубийственный грех.

– Я и теперь на том стою! И больше того тебе скажу, Варя, но скажу втайне, на этом пустом острове, потому что не гоже, чтобы об этом слышал кто-то чужой. Я и на войну при императоре не пошёл, потому что не хотел убивать. А на войне без этого нельзя, не убережёшься. И я сбег в глухую тайгу, но там в одиночку прожить невозможно, зверь потревоженный бродит… Ты знаешь, зверь войну всегда чует, хоть на другом конце земли стреляют. Как будто есть у них какая своя лесная перекличка, проводок, по которому передают хорошие и плохие вести. Растревоженный зверь – человеку не друг, пришлось мне возвращаться к людям. Так я и попал в Новониколаевск, скитался-прятался, потом увидел твою мать и понял, что конец пришёл моей конспирации, – Иван Петрович смешно выговаривал это слово, – умру, если не женюсь. И начал ходить возле неё, как петух возле курицы, позабыв про опасность. Несколько нас вокруг неё крутилось, таких петухов, – это ещё больше меня подогревало. Я должен был сделать её своею. И знаешь, Варя, любви в этом мало было, любовь пришла потом, а поначалу – это такое сильное, страшное влечение, которому противостоять нет никакой мочи. А мужику разве хочется противостоять? Нет, противостоять это смерти подобно, а только наоборот: в том его единственная мысль, единственное дыхание, чаяние, вопль, тяга. Эта силушка словно за ворот берет и поднимает над землей, и воротит тобою, куда ей надо. Оттого и говорю тебе: ты – баба красивая, и немец – сущий дурак, если хоть мысленно не положил ещё ладони тебе на плечо…

Варя не знала, что отвечать. То ли от ветра, прохладного и сырого от воды, то ли от чего другого щеки её разгорелись и пылали, и она, опасаясь, что Иван Петрович заметит это, села к нему боком. Мысли её путались от всего, что она только что услышала. Варя, во-первых, не любила, когда другие посвящали её в свои тайны, – не потому, что не умела их хранить, а потому что они как раз ложились ей на душу неприкосновенным грузом, который тяжело нести и невозможно сбросить.

Вот и теперь она узнала, что перед ней – дезертир, который сбежал от мобилизации и спрятался в сибирских болотах, хотя был ещё молод и вполне мог держать в руках оружие. Но в последнее время у неё не было никакого желания осуждать других, процеживать их сквозь угольное ушко, копаться в мотивах, причинах и извиняющих обстоятельствах. Они поступали так или иначе, руководствуясь своими принципами, опытом, в конце концов, воспитанием, принятой ими моралью. Она не хотела быть ничьей судьей. Ровно как не хотелось ей теперь ковыряться в отношении к ней Ульриха. Варе это казалось унизительным.

– Обещаю, что буду осторожна с ним, – выдавила Варя в ответ на предостережения Ивана Петровича.

– И не с ним одним! – отец назидательно поднял вверх натруженный палец, увенчанный широким, пожелтевшим ногтем. – Заново сгущается небо над нашими головами, тревожно как-то.

Варя молчала, не решаясь признаться, что чувствует ровно то же самое.

– Ты нашла работу хорошую, и, чтобы ты понимала, против немца я ничего не имею. Только не забывай: это не они нас кормят, а мы – их. Оно ведь как, если посудить: они нам – идеи, просвещают нас, тёмных, а мы темны только наружностью, а внутри все светимся. Как уголёк: он снаружи сажей покрыт, а внутри теплится. Теплились всегда, покуда ни запутали нас умы эти умные, в сговоре с нашими доморощенными «просветителями».

– А, может, ну её, эту работу, – вдруг проговорила Варвара, – смотри, какой лес кругом, сколько земли! Есть, где укрыться и чем прокормиться…

– Эх, доча-доча, я тоже так думал в своё время. Только этот лес – не одной тебе нужен, – вот в чём закавыка…

Глава 11

Сентябрь исчерпался, оставив голый, истрёпанный корешок календаря сиротливо болтаться на стене. Его долго никто не менял, и для немецкой педантичности это выглядело странно, неспокойно, а оттого – удручающе.

Варвара то и дело зацеплялась взглядом за этот корешок, спрашивая себя, бывает ли кто-нибудь в этом доме, кроме них. Вокруг стояла кладбищенская тишина, нарушаемая только ходом стрелок на старых часах, да их голосами, звучащими сегодня как-то безрадостно и совсем приглушенно. Закончив урок, Варвара попрощалась с Вильгельмом; он умолял не оставлять его одного, но её ждала служба в консульстве, куда она не могла взять его с собой.

На подносе в передней, перед самой дверью, Варя, как обычно, нашла своё жалование за проведённый урок. Опустив деньги в карман, она как раз собралась выйти, но на пороге её чуть не сбил с ног хозяин квартиры.

Столкнувшись с Варей, Ульрих отпрянул и тут же стремительно приблизился, положил ладони ей на плечи и громко заговорил на удивительно добротном русском языке.

– Как долго мы не виделись! Наконец-то ты пришла! Я бежал, представляешь, нёсся, как мальчишка, только бы скорее тебя увидеть!

С этими словами Ульрих сжал опешившую, ничего не понимавшую Варвару в кольцо своих крепких рук и впечатался губами в её губы. Она дернулась в сторону, но мужчина не позволил ей вырваться, словно тисками сжав её белокурую голову в своих ладонях. В широко распахнутых глазах Варвары отобразилась проходившая мимо фигура человека в чёрном.

Фигура поднялась на этаж выше, и её шаги, и без того мягкие, как у кошки, стали совсем не слышны.

Ульрих втолкал Варвару обратно в квартиру и запер дверь. Когда он обернулся, Варвара наградила его звонкой пощечиной, от которой у неё самой заломило руку. Щека Ульриха, под которой заходили желваки, показалась Варваре жесткой, как кусок металла, обтянутый тугой кожей. В её памяти вдруг всплыл уже порядком подзабытый разговор с Иваном Петровичем.

– Что… это только что было? – воскликнула Варвара. Привлечённый шумом, в коридор буквально ворвался Вильгельм. Увидев на пороге отца, мальчишка радостно закричал и прыжками кинулся в объятия родителя.

– Па… – радостный возглас был задушен широкой ладонью Ульриха, закрывшей пол лица маленькому Вильгельму.

– Что ж ты так кричишь? – сдавленно зашептал Герхарт, но тут же рассмеялся, отпустил сына и потрепал его по макушке. Этот жест вызвал в Варваре приступ негодования, она собралась покинуть квартиру, – и, может быть, уже навсегда, – но, уловив её движение, Ульрих преградил ей путь. Он хотел взять её за руку, но Варвара резко отстранилась, давая понять, что ему лучше не пытаться сократить дистанцию между ними. Спасением в эту минуту представлялся маленький Вильгельм: при нем отец не решится выкинуть какую-нибудь глупость вроде той, которая только что случилось на лестничной площадке.

– Товарищ Максимова, не советую вам покидать помещение так скоро, для вашего же блага.

– Интересно, отчего же? – Варвара старалась придать своему голосу как можно больше спокойствия. – Что мне может угрожать, я – гражданка советского государства, и не делаю, кажется, ничего предосудительного.

– Ну, моя квартира – это не совсем территория советского государства… – начал было Герхарт каким-то неприятно-шутливым тоном, казавшимся неуместным в данной ситуации. Поняв, что перегибает палку, Ульрих усилием воли заставил себя сменить тон. С Варварой нельзя было действовать нахрапом или наглостью. Эти русские женщины, с виду кроткие, при определенных обстоятельствах могли встать на дыбы. Его соотечественницы всегда прямо выражают свои намерения, прямо качают свои права, а от этих неизвестно ещё, чего ждать, в какую минуту и с какой силой. Честно сказать, пощёчина ему понравилась: получилась она как-то… уж очень романтически. Щека Варвары пахла сладким снегом, первым, на который ещё не ступала нога прохожего. И, если бы ни тот факт, что была она уже несколько лет замужем и имела сына, можно было бы, вдыхая аромат её кожи, подумать, что перед ним – невинная девушка.

– К чему вы это говорите? – ещё сильнее насторожилась Варвара.

– Простите, Варя! Я не хотел напугать вас. Вильгельм, иди в свою комнату, мой мальчик, – обратился Ульрих к сыну, и тот, тяжело вздохнув, повиновался.

– Дисциплина! – просиял Герхарт и назидательно поднял кверху палец. – Вы знаете, любой мужчина в первую очередь – солдат, а для любого солдата самое важное – дисциплина и преданность. Он всегда должен помнить, за какую идею он должен идти вперёд и, если нужно, умереть.

– А мне всегда казалось, что самое главное для мужчины, ровно как и женщины, – это любовь.

Герхарт удивлённо воззрился на Варю.

– Да, потому что только любовь может породить настоящую преданность. А преданность, взращённая на муштровке, – это, простите меня, самая обычная дрессировка.

– Откуда в вас, товарищ Максимова, знание стольких буржуазных слов? Говорю с вами и словно переношусь в прошлое, куда-нибудь на бал в Смольный.

– Обыкновенные слова! – попробовала возразить Варвара. – Выпустите меня, пожалуйста, я уже опаздываю в консульство.

– А хотите, я вас сегодня отпрошу? С сохранением жалования, – и, прежде чем Варвара успела хоть что-то возразить, набрал номер телефона и попросил соединить его с Кремером.

Варвара наблюдала за его действиями широко раскрытыми глазами и не верила, что все это происходит наяву. Никто ещё не позволял себе так распоряжаться ею.

– Дело в шляпе! – доложил Герхарт, повесив трубку. – Поймите же, наконец, вам нежелательно выходить отсюда прямо сейчас.

– Но почему же?

– Ну хотя бы потому, что я вас об этом прошу, – неожиданно ещё больше смягчился Ульрих. – Ну, представьте, что делаете мне одолжение! Согласитесь, пожалуйста… я отниму у вас минут пятнадцать-двадцать, не больше. Давайте выпьем чаю? Я сто лет не пил чай, всё время в каких-то бегах. Хотя, знаете ли, я выпил бы сейчас что-нибудь покрепче. У меня есть весьма недурной шнапс. Продрог я что-то, холода приходят в ваши края, товарищ Максимова. Не хотите ли согреться шнапсом?