Русский мир. Часть 1
После выхода сборника разразилась буря, ставшая отражением, с одной стороны, отсутствия единства в рядах интеллигенции, а с другой – ее неспособности справиться с реальной жизненной ситуацией. Сборник атаковали со всех сторон, справа и слева, свои и чужие, революционеры и консерваторы. Л. Н. Толстой писал о том, что содержание сборника носит в основном отрицательный, разоблачительный характер, в нем нет позитивной, творческой программы, которая бы отвечала на исконно русский народный вопрос: «что делать?»143 В. И. Ленин резко критиковал идею о решающей роли интеллигенции в революции, считая ее главной движущей силой пролетариат и беднейшее крестьянство. Председатель Совета министров П. А. Столыпин выразил свое мнение следующим образом: «Появление такого сборника, как «Вехи», есть акт бунтовщический и дерзко революционный в том своеобразном духовно-умственном царстве, которое именуется русской интеллигенцией, и его революционная сила направлена против тирании того идола, которому приносилось столько человеческих жертв, имя же которому политика»144. Пролетарский писатель М. Горький в частном письме называл «Вехи» «мерзейшей книжицей за всю историю русской литературы»145. Многоречивые же статьи самих представителей интеллигенции заполнили страницы российской прессы того периода.
5. Важной чертой русской интеллигенции, тесно связанной с уже упоминавшимися, является ее бескорыстность. В ее деятельности, разоблачениях и критике действительности нет личной заинтересованности, а есть искренняя вера в то, что именно таким образом можно улучшить жизнь. Если правительство критикуется с целью захвата власти, это уже совсем другая история. Писатель и публицист А. Н. Радищев, которого часто называют первым русским интеллигентом, начал свое знаменитое и очень критическое по отношению к российской действительности «Путешествие из Петербурга в Москву» фразой: «Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвленна стала».
Пусть результаты критики оказывались далеки от идеала, но поползновения были благородными. Об этом несоответствии горько писал Н. А. Некрасов: «Суждены нам благие порывы, / Но свершить ничего не дано».
6. Русская интеллигенция всегда прозападно ориентирована (даже так называемая славянофильская ее часть). Стремление найти положительные образцы в других странах – явление универсальное и нормальное, однако нигде оно не доходило до такой крайности (Россия – страна крайностей), порой до полного отрицания возможности собственного развития. Достаточно обратиться к одному из первых и вполне невинных (по современным меркам) трудов, рассматривающих судьбу России с позиции интеллигенции. Речь идет о знаменитом «Философическом письме» П. Я. Чаадаева: «…мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человеческого рода; мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того, ни другого. Стоя как бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода… Мы так странно движемся во времени, что с каждым нашим шагом вперед прошедший миг исчезает для нас безвозвратно. Это – естественный результат культуры, всецело основанной на заимствовании и подражании. У нас совершенно нет внутреннего развития, естественного прогресса… Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок». Суровый и довольно безысходный для России приговор.
Интересно, что в силу особенностей своей натуры русский интеллигент, оказавшись заграницей, всегда испытывал разочарование («верность» Западу сохранили те, кто восхищался им сидя дома), включая в поле своей критики и новое место жительство. Горько разочаровались в Европе два политических эмигранта-западника середины XIX в. А. И. Герцен и В. С. Печерин. А вот славянофил-неинтеллигент Н. В. Гоголь так до последнего дня и боготворил Италию.
Философ С. Н. Булгаков писал об интеллигенции: «Она есть то прорубленное Петром окно в Европу, через которое входит к нам западный воздух, одновременно и живительный, и ядовитый»146.
7. Отличительная черта русской интеллигенции – ее изолированность от общества. Она существует как бы между правительством, по отношению к которому находится в постоянной оппозиции, и народом, благо которого, как правило, является ее целью и который вместе с тем остается непонятым ею. Известный острослов граф Ф. В. Ростопчин якобы так оценил восстание декабристов: что во Франции «чернь» учинила революцию, чтобы сравняться с аристократией, а у нас вот аристократия устроила революцию в интересах черни. Некрасов включил эту фразу в поэму «Русские женщины»: «В Европе сапожник, чтоб барином стать, / Бунтует, – понятное дело! / У нас революцию сделала знать: / В сапожники, что ль, захотела?» Взгляды интеллигентов, радевших о благе народа, оставались непонятыми не только в правительственных кругах, но и вызывали подозрение в самом народе, не понимавшем этих «умничающих» и чуждых ему дворян и разночинцев.
Показателен тот факт, что до сих пор в русском языке слово «интеллигент» имеет негативные коннотации, несет в себе заряд презрительного отношения, подразумевает беспомощность, бесполезность, умствование. Словосочетание «гнилая интеллигенция» стало устойчивым. Это отношение отражено и в художественной литературе. В «Мастере и Маргарите» М. А. Булгакова ироническое отношение к интеллигенции вкладывается в уста «простого» парня, необразованного пролетарского поэта Ивана Бездомного: «Он умен, – подумал Иван, – надо признаться, что среди интеллигентов тоже попадаются на редкость умные. Этого отрицать нельзя!»
О том, что не только народ не понимал интеллигенцию, но и ее интерес к нему был абстрактным и далеким от реальной жизни, свидетельствует в своих мемуарах И. А. Бунин. Запись от 20 апреля 1919 г.: «Те, которым, в сущности, было совершенно наплевать на народ, – если только он не был поводом для проявления их прекрасных чувств, – и которого они не только не знали и не желали знать, но даже просто не замечали, как не замечали лиц извозчиков, на которых ездили в какое-нибудь Вольно-Экономическое общество. Мне Скабичевский признался однажды:
– Я никогда в жизни не видал, как растет рожь. То есть, может, и видел, да не обратил внимания.
А мужика, как отдельного человека, он видел? Он знал только “народ”, “человечество”… Страшно сказать, но правда: не будь народных бедствий, тысячи интеллигентов были бы прямо несчастнейшие люди. Как же тогда заседать, протестовать, о чем кричать и писать? А без этого и жизнь не в жизнь была…
…Длительным будничным трудом мы брезговали, белоручки были, в сущности, страшные. А отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, очень барский, наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то ведь гораздо легче, чем работать. И вот:
– Ах, я задыхаюсь среди этой Николаевщины, не могу быть чиновником, сидеть рядом с Акакием Акакиевичем, – карету мне, карету!
Отсюда Герцены, Чацкие… Какая это старая русская болезнь, это томление, эта скука, эта разбалованность – вечная надежда, что придет какая-то лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает: стоит только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко!
Это род нервной болезни, а вовсе не знаменитые “запросы”, будто бы происходящие от наших “глубин”.
“Я ничего не сделал, ибо всегда хотел сделать больше обыкновенного”.
Это признание Герцена.
Вспоминаются и другие замечательные его строки:
“Нами человечество протрезвляется, мы его похмелье… Мы канонизировали человечество… канонизировали революцию… Нашим разочарованием, нашим страданием мы избавляем от скорбей следующие поколения…”»147
В приведенной выше пространной цитате перечислены почти все основные особенности, они же беды, русской интеллигенции.
8. Интеллигенция всегда связана с писательским делом, будь то художественная литература, публицистика или журналистика. Немало в ее рядах «пишущих» философов, реже встречаются представители других ветвей гуманитарного знания, как правило только те, кто занимается также и публицистикой. Именно с помощью «пера» интеллигенция оказывает сильнейшее влияние на общественное мнение страны. Отсутствие целей и задач для реальной деятельности, о которых говорилось выше, отнюдь не означает того, что она не имеет влияния в обществе.
Через общественное мнение интеллигенция часто дает мощный толчок к преобразованиям. Общественное мнение всегда имело большое значение в жизни страны. «Опять и опять отмена крепостного права, подготовка и проведение реформы, – с удивлением отмечал в 1890-х гг. знаток русской истории и жизни англичанин М. Бэринг, – со всей очевидностью показали, что в решающие моменты русской истории именно общественное мнение имеет реальную и абсолютную власть! Это особенно удивительно для эпохи, когда свободы прессы официально не существовало»148.
Нередко при описании той или иной эпохи употребляется выражение: «это было в воздухе» – революция, реформы, смена власти и т. д. Это присутствие, предчувствие, ожидание нового, как правило, создается усилиями интеллигенции. Именно это позволило известному религиозному философу и публицисту В. В. Розанову заметить по поводу революции 1917 г. – «Собственно никакого сомнения, что Россию убила литература».
Другое дело, что, когда события (реформы, революция или перестройка) начинаются, интеллигенция полностью теряет инициативу и контроль над ситуацией (часто оправдываясь: «Мы не к этому призывали! Нас не поняли») и, если выживет, может вновь уйти в оппозицию, теперь уже к новому режиму. Существует огромный разрыв между высокими идеалами и теориями интеллигенции, начавшей процесс, и его реальным практическим завершением.
Таким образом, для интеллигенции важна идея, идеал, теория, а не действие. Она, скорее, своеобразный фермент, вызывающий брожение в обществе, недовольство существующим режимом, готовящий почву для революций или иных кардинальных перемен в обществе.
Во всей полноте русская интеллигенция расцвела во второй половине XIX – начале XX в. Однако в том или ином виде она знакома русской истории в разные эпохи. Например, А. М. Курбский (1528–1583) – князь, государственный деятель, сподвижник Ивана IV, затем бежавший в Литву (ученые до сих пор спорят – предательство это было или борьба с тиранией). Человек прекрасно образованный, известно, что он изучал грамматику, астрономию, риторику, историю и философию, прекрасно владел иностранными языками, сам писал обличительные памфлеты против своего бывшего господина. Оказавшись на Западе, он активно критиковал и католическую церковь. И уж конечно, – правление Ивана Грозного и современную ему российскую действительность. Образ, вполне вписывающийся в общую картину русской интеллигенции.
Были и другие, «забраживавшие» русское общество в самые разные периоды: А. Н. Радищев и Н. И. Новиков, П. Я. Чаадаев и А. И. Герцен, западники и славянофилы, Н. А. Добролюбов, Н. Г. Чернышевский, В. Г. Белинский и многие другие. По мере расширения и укрепления государства российского, распространения образования, усиления связей с Западом увеличивался и круг недовольных существующим режимом.
В советское время на первом этапе интеллигенции был нанесен сильнейший удар. Во-первых, ее идеи, воплотившись в жизнь, продемонстрировали свою нежизнеспособность. Во-вторых, цвет русской интеллигенции был либо уничтожен, либо выслан из страны. Советское правительство, руководители которого выросли на трудах этой самой интеллигенции, прекрасно понимали, какое влияние она оказывает на общество, сея сомнения и недовольство режимом. Поэтому приговор был суров. Созданная же так называемая новая интеллигенция не имела ничего общего со старым явлением, кроме, разве, названия. Не случайно даже сам термин в этот период наполняется новым, более общим, смыслом, чтобы полностью уничтожить всякое воспоминание о старой русской интеллигенции. Естественно, не издаются труды философов-интеллигентов, их имена как бы вычеркиваются из русской истории. Когда много лет спустя, после начала перестройки, труды старой русской интеллигенции были опубликованы и стали доступны всем, публику ждало некоторое разочарование – ничего особенного с политической точки зрения в них не было.
Философ Ф. А. Степун писал в эмиграции о «новой» советской интеллигенции: «Число интеллигенции в старом смысле в Советской России в настоящее время весьма незначительно. То, что заграницей считается новой советской интеллигенцией, является полной противоположностью тому, чем были рыцари интеллигентского ордена. Старые интеллигенты были профессионалами идеологических построений и явными дилетантами в практической жизни… старая интеллигенция должна воскреснуть, но воскреснуть в новом облике. Не только России, но и всем европейским странам нужна элита людей, бескорыстно пекущаяся о страданиях униженных и оскорбленных, которых еще очень много в мире, строящая свою жизнь на исповедании правды, готовая на лишения и жертвы. Вот черты старой русской интеллигенции, которые должны вернуться в русскую жизнь. Дух же утопизма, дилетантского распорядительства в областях жизни, в которых ничего не понимаешь, и легкомысленной веры в то, что истины изобретаются философами, социологами и экономистами, а не даруются свыше, должен исчезнуть»149.
Однако в одном Степун ошибался: традиции старой русской интеллигенции были подспудно живы и в советской России, причем в самые строгие с идеологической точки зрения времена. Они пробивались в «разговорах на кухне», в трудах отдельных писателей и поэтов, как ни следила за ними цензура, в лекциях университетских профессоров. В конце 1950–1960-х гг. при первой же возможности во время «оттепели» эта традиция вышла наружу в виде так называемого диссидентского движения, которое стало тихо будоражить общество.
В конце XX в. возродившуюся новую интеллигенцию ждал еще один удар: оказалось, что столь желанное избавление от советского строя не решило основных проблем российской действительности. Как и когда-то, после революции, почва вновь ушла у нее из-под ног, и она оказалась без идей, идеалов и перспектив. Многие, провозгласившие себя интеллигенцией в новых условиях, всего лишь пользовались ситуацией и отнюдь не бескорыстно, что никак не вяжется с самой сутью интеллигенции.
Менялись названия, ориентиры, идеалы (нет единой линии), дети порой отрекались от отцов, но сохранялась общность черт: протест и критика существующего режима, оппозиция к государственной власти, изолированность от народа и правительства, западная ориентация, наличие идеи, порой переходящей в подобие религии, огромная роль в формировании общественного мнения в русской жизни вообще. Не просто чудаки и мечтатели, витающие в облаках, они жгли и жалили, бичевали и развенчивали вполне успешно, в конце концов расшатывая государственные устои (в этом их «деятельность» была успешной).
Несмотря на оторванность от народа и ориентацию на Запад, интеллигенция воплощала многие черты русского характера. Преданность идее, своеобразную религиозность (даже если бог – отрицание), вечный поиск веры и идеала, доведение всего до крайности, критиканство – все это свойственно русской культуре в целом. При всем ее «западничестве» она перемалывала западные идеи на русский лад, изменяя их порой до неузнаваемости. При крайне критическом, скептическом, а порой прямо нигилистическом отношении к жизни русской интеллигенции свойственны и высокая жертвенность, и готовность умереть ради идеи, и бескорыстность.
Русскую интеллигенцию нельзя оценивать с позиций «хорошо или плохо», «нравится или не нравится». Она неотъемлемая составляющая русской жизни, и без нее русский мир будет неполным. Она своеобразный и в каком-то смысле необходимый обществу «возмутитель спокойствия». Сейчас, со времен перестройки, в эпоху слабой власти интеллигенция в России практически отсутствует. Здесь нет для нее питательной среды: что толку противостоять тому, что и так еле держится. Те же, кто относят себя к разряду современных интеллигентов, либо преследуют политические, либо нередко экономические, словом, какие-то практические цели.
Интеллигенцию часто ругают или превозносят, исходя из политических или религиозных взглядов авторов. Лучше всего просто признать, что она естественное явление русской жизни.
Глава 3. Россия и мир
«Окно в Европу» или «железный занавес»?
Два излюбленных образа определяют отношение России к внешнему миру: «окно в Европу» и «железный занавес». В их противоречивости есть некая гармония, они взаимно дополняют друг друга, передавая весь спектр умонастроений. Оба они широко используются в литературе и средствах массовой информации.
Несколько слов о происхождении этих выражений.
Первое принадлежит перу итальянского путешественника в Россию Франческо Альгаротти (1712–1764), посетившего Петербург в 1739 г. по приглашению лорда Балтимора, который представлял английский двор на бракосочетании Анны Леопольдовны, племянницы императрицы Анны Иоанновны. Эту поездку он описал в своей книге «Путешествие в Россию» (в некоторых переводах – «Письма о России»). Альгаротти был сочинителем, писал на самые разные темы (от анализа творчества Горация до трактата по военной субординации), дружил со знаменитостями. Он сочинил оду императрице Анне Иоанновне, прославляя ее как мудрую и прозорливую правительницу.
Книга Альгаротти написана в форме писем. Она описывает увиденную итальянцем жизнь России, обновленной в результате петровских преобразований. Автор подробно останавливается на быте, нравах, экономике, политике страны. Но это не выделило бы книгу из значительного числа записок о России, появившихся в XVIII в., если бы не одно письмо. Вот его начало:
«Милорду Харви
Петербург, 30 июня 1739 г.
Находясь на Севере, я списываюсь с Вами, Милорд, так часто, как только могу, и уж конечно, не дам отбыть этой почте, не сообщив последних своих новостей; впрочем, и Ваших известий я жду как можно скорее. Но о чем же мне написать Вам прежде остального, как не об этом городе, об этом огромном окне, – так бы я сказал, – недавно распахнувшемся на Севере, через которое Россия может взирать на Европу?..»150
Но конечно, никакой заезжий итальянец не сделал бы это выражение столь популярным и значимым, каким оно стало в русской культуре. Да и нет ничего запоминающегося в этом отрывке. Нужен был гений А. С. Пушкина, чтобы оно заиграло, заискрилось и стало неотъемлемой частью языка. В его тетрадях есть запись, свидетельствующая о том, что он читал труд итальянского автора: «Петербург – это окно, через которое Россия смотрит в Европу». И это вылилось в величественную фразу его Петра I: «Природой здесь нам суждено / В Европу прорубить окно». Именно после публикации «Медного всадника» эта фраза стала стремительно входить в язык и умы русского общества. Надо полагать, у императора были более грандиозные планы в отношении вхождения России в круг мировых держав, но именно «окно в Европу» стало символом не только нового города Петербурга, но и во многом всех позитивных внешнеполитических отношений России с миром.
История с выражением «железный занавес» тоже немного запутана. Традиционно его приписывают английскому премьер-министру Уинстону Черчиллю, тоже большому любителю и умельцу «навешивать» ярлыки. Однако специалисты обнаружили, что первоначально эту фразу употребил русский философ Василий Розанов в произведении «Апокалипсис нашего времени»: «Со скрипом и треском в конце российской истории опускается железный занавес». Затем его использовала британская политическая деятельница-социалистка и суфражистка Этель Сноуден в книге «Через большевистскую Россию» (1920): «Наконец-то мы оказались за “железным занавесом”». Наконец, 5 марта 1946 г. Уинстон Черчилль, выступая со своей знаменитой речью в Фултоне (в США), употребил это выражение для обозначения водораздела, разделившего послевоенную Европу на два лагеря: западные державы и страны, попавшие под контроль Советского Союза. Он предупреждал мир об опасности, связанной с этой ситуацией, и его речь традиционно считается началом «холодной войны». Нет сомнений, что именно с его легкой руки фраза «железный занавес» пошла гулять по свету. Она особенно прижилась в Советском Союзе и чрезвычайно популяризировалась в постсоветской России. Средства массовой информации при малейшей конфронтации с Западом немедленно начинают пугать новым «занавесом».
Внешний мир всегда присутствует в русской жизни. Он либо отгорожен железным занавесом и тогда волнует особенно остро, либо просматривается в окно и тоже по-своему загадочен. Иногда, правда, открывается дверь, но это не так интересно и волнующе.
Популярность этих двух выражений раскрывает две важные особенности взаимодействия России и мира. Во-первых, можно уверенно говорить о том, что ориентирование (или «оглядка») на другие страны стало отличительной особенностью истории государства российского. Причем, если говорить точнее, не просто на внешний мир, а конкретно на Запад. Географическое направление не имеет значения, речь идет о некоей культурно-исторической или, как сейчас принято называть, цивилизационной общности. Подобное отношение характерно именно к Западу, хотя с Востоком Россию исторически связывали не менее тесные, а в каком-то смысле и более близкие отношения. Но это в плане международном и политическом: торговля, путешествия (сегодня – отдых), освоение земель. Многие восточные народы постепенно вошли в состав империи, жили бок о бок с русскими, а значит, несмотря на всю «экзотичность» быта и нравов, были «своими»151. Представители же Запада, несмотря на сходство исторического развития и культуры, близость вероисповедания (христианство, хотя и западное), внешний облик, в конце концов все равно оставались «чужими», настоящими иностранцами.
Именно Запад всегда являлся для русского государства своеобразным мерилом ценностей. Вся история становления и развития страны, все ключевые исторические эпохи и события в России тем или иным образом связаны с проблемой Запада – даже в тех случаях, достаточно нередких в русской истории, когда Запад отвергался, критиковался и считался неизбежным злом, от которого предпочтительно было отгородиться каким-нибудь занавесом.
Речь идет об удивительно тонком и в каком-то смысле загадочном явлении. Хотелось бы сразу оговориться, что оно не подразумевает ни идеи «рабского подражания», ни «политической и культурной несамостоятельности», ни «извечного заимствования у Запада», в которых нередко, и совершенно несправедливо, обвиняют Россию. Достаточно посмотреть на результат, чтобы убедиться, что ни о каком копировании и подражании говорить не приходится. За более чем тысячелетнюю историю взаимодействия с Западом Россия, даже заимствуя отдельные достижения других стран (а кто этого не делал?), все-таки осталась культурно самобытной. Ее в меньшей степени затронули процессы тотальной глобализации, чем другие европейские страны.
И все-таки именно «оглядка» на Запад незримо присутствует при всех важнейших событиях истории России. Выше уже упоминался ряд моментов: начало государства российского, которое связано с приглашением варягов и породило 900 лет спустя столько ненужных волнений по поводу русской самобытности; крещение Руси, которое летописная легенда связывает с выбором вер, «предлагаемых» представителями разных народов; образование централизованного государства и ключевое для этого процесса в идеологическом смысле «нахождение» корней русской государственности в Византии, Риме и даже Вавилонском царстве; летописание, начинавшееся от сотворения мира и только потом выходившее на местные события; провозглашение Москвы «третьим Римом» как свидетельство истинности веры и многое другое.
Сообщая об основании Киева, летописец особо подчеркивает тот факт, что на Руси все было, как в других странах: «Как в древности был царь Рим (Ромул) и в его честь назван город Рим. Также Антиох и был (город) Антиохия… был также Александр (Македонский) и во имя его – Александрия. И во многих местах города были наречены во имя царей и князей. Так же и в нашей стране назван был великий город Киев во имя Кия»152
