Трансформация чувств
Лялька сидела и изо всех сил пыталась напрячь мозг, чтобы принять правильное решение. Но все мысли спустились в низ живота и устроили там резню. Опять боль – на этот раз длительная и невыносимая схватка. Лялька закричала изо всех сил, но ее никто не слышал.
Вдалеке в окнах домов разливался мягкий теплый свет. Там жили люди: ужинали или пили чай, смотрели телевизор или разговаривали. А она, Лялька, сидела на холодных, покрытых снегом ступеньках фельдшерского пункта и рожала.
Опять отпустило… Лялька стянула шаль с головы и вдруг вспомнила, что Егор Николаевич всегда оставлял ключ здесь – в металлическом почтовом ящике на двери. Лялька вскочила, нащупала рукой ключ, открыла дверь, и знакомый запах обдал ее лицо.
– Спасибо! Спасибо, Егор Николаевич, – сказала она вслух.
Нащупала выключатель, скинула пальто. Домик ожил. Лялька сбросила сапоги и увидела под шкафом свои летние медицинские туфли.
– Вот я и дома, – улыбнулась она.
И вдруг из нее ручьем полилась вода. Она лилась и лилась, словно в ней, в Ляльке, кто-то открыл кран. Добравшись до кушетки, Лялька стянула с себя колготки и белье. Подошла к стеклянному шкафу, где хранились инструменты. «Спирт, ножницы, зажим…» – проговаривала она.
И опять эта боль! Оля чуть не свалила шкаф, присела на корточки и почувствовала, как что-то мягкое уперлось ей в кость. Лялька непроизвольно потужилась, потом еще – и на пол выпал плод. Маленький, синего цвета. И пуповина длинная-длинная – бесконечно длинная пуповина.
Безумными глазами глядя на свои руки, Лялька перерезала ее и, как смогла, завязала. Потом перевернула ребенка на живот и похлопала его по спине. Он зашевелился и затряс крохотными ручками. И она услышала его крик. Даже не крик, а визг – тоненький и дребезжащий, словно поросячий. Плацента выпала следом. Лялька осмотрела ее как медик: долго и внимательно. Боль куда-то исчезла – так же мгновенно, как и появилась.
Тут Лялька опомнилась, что ребенок лежит рядом. Просто притих и трясет кулачками, как бы грозя ей: «А ну!» Лялька стянула с кушетки целлофан и завернула ребенка в него. «Меня никто не видел, и никто не знает, куда я поехала. Дойду до станции, выкину в бак – и уеду назад». Мысли путались, одна перебивала другую, и казалось, что все происходит не здесь, не сейчас и не с ней.
Ребенок в целлофане отогрелся, стал открывать ротик и попискивать. Лялька вспомнила карпа, которого приносил Олег. Карпа в целлофановом пакете – она еще не могла его убить и положила в морозилку. И сейчас то же самое готова сделать со своим ребенком…
Дрожащими руками развернула клеенку. В голове был хаос, в глазах – ужас. Она закутала крохотное тельце в шаль и положила на кушетку. Сама присела рядом и стала на него смотреть. Маленький сморщенный комочек. Крошечные ручки и ножки.
Ребенок затих и заснул. Лялька пыталась услышать себя, поймать свои чувства, но словно окаменела. У нее не было никаких чувств, кроме брезгливости, страха и отвращения. А еще лучше, чтобы все это было сном. Лялька разрыдалась в голос, а затем встала. Как ни странно, откуда-то взялись силы. Включила маленькую электрическую переносную плиту и поставила чайник. Затем обмылась и прибралась. Переоделась. Делала все медленно, но верно. Грязные вещи сложила в тот самый целлофан и завернула узлом.
Ребенок спал. Лялька взяла сумку, плотно прикрыла дверь и вышла. Свежий морозец охладил лицо. Оля медленно побрела к станции. В фельдшерском пункте, оставшемся за спиной, горел свет, а на кушетке спал крохотный мальчик, завернутый в голубую шаль.
Лялька села в пустой вагон электрички и заснула. Это все сон. Сон…
Глава 3
Ашот любил вставать рано, пока его многочисленная шумная семья спала. Он с наслаждением варил себе крепкий кофе, листал газету или журнал, закуривал сигарету и наслаждался ти-ши-ной. Это был его час. Только его.
Он очень быстро пройдет – и понесется: вопли, крики, сборы в школу, толкотня у туалета, споры детей, ворчание жены – все как обычно. А он, Ашот, будет терпеливо ждать всех у двери. Потому что развозил детей только он.
Два мальчика и две девочки – все сложилось так, как они с женой мечтали. И вот – Сюзанна, Рузанна, Артур и Жорик. Его продолжение, его смысл, его жизнь. Все для них и во имя них.
Нунэ с годами располнела, распустила себя. А когда? Когда ей найти время? Тут оглянуться не успеешь – всех кормить, уроки проверять, на занятия водить, лечить, если потребуется. Забот полон рот, не до себя.
Конечно, он ее любил, но уже как-то иначе. Нет, не слабее. Может, даже сильнее, чем прежде. Нунэ – это его кровь, его сестра, его тыл, его дом. А он, Ашот, должен всех обеспечивать. Его главная задача – добыть мамонта и приволочь домой.
После того как Ашот развозил детей, он ехал на работу – принимать товар, никому не доверяя такой важный процесс. Сколько лет он выстраивал это свое дело! Как сейчас говорят, «бизнес». Сколько трудностей, лишений, съемных квартир – они все преодолели вместе, потому что каждый четко знал свое дело. Нунэ – это дети и дом, а Ашот – это работа и деньги. Магазинчик у него был небольшой, но в очень хорошем месте – на самом Садовом кольце столицы. Здесь можно было купить все: от набора джентльмена (коньяк-конфеты-презервативы) до супового набора для хозяйки (кости понаваристее и мясо). Магазинчик все знали, любили и охотно заходили даже просто поболтать.
На рубеже грядущих перемен между востоком и западом, капитализмом и социализмом пытались выжить предприимчивые люди, которые были всегда полны идей, но не имели возможности их воплотить. И вот оно, время первых! Конечно, у каждого были свои масштабы и понимание капитала. Но Ашоту его заработка было вполне достаточно. Небольшой магазинчик и безбедная жизнь. Главное – вовремя дать всем «на лапу», накормить «крышу». И живи спокойно! Что осталось, то твое.
Ему хватало, и все работало по заданной схеме: слаженно и без эксцессов. Маленький магазинчик с поэтичным названием «Арарат», опоясанный Садовым кольцом, внутри которого бурлила центральная Москва – город, где все, пожив год или два, чувствовали себя москвичами и, возвращаясь ненадолго на родину, смотрели на всех немного свысока, задрав нос. Город, в чьи сети попав единожды, уже не сможешь выбраться и никогда не сможешь уехать навсегда. Город, в котором надо суметь выжить, а значит – быть сильным. Город, который признает только везунчиков и баловней судьбы. Город, где все – миллионеры, потому что только здесь квартиры всегда стоили целое состояние. И всегда, во все времена на вопрос «Откуда ты?» только москвичи отвечают: «С Москвы».
– Ма-а-ма-а! – раздался из комнаты дикий вопль. – Ма-а-ам!
Крик был душераздирающим, и вся семья вмиг оказалась у двери. Их взору предстала следующая картина: десятилетняя Рузанна стояла у зеркала и орала, как будто увидела в нем не себя, а самого черта.
– Что? – одновременно спросили домочадцы.
Рузанна повернулась. На ее лице фломастером были старательно нарисованы черные усики в стиле Пуаро. Было видно руку мастера, с какой любовью он художественно обрисовал завитки.
Все дружно вскрикнули и еле подавили смех. Разгневанная Рузанна всматривалась в лица родных, пытаясь вычислить своего смертельного врага. Ее волосы были растрепаны, губы исказились в гневе. При этом она, поставив руки в боки, буравила каждого взглядом. Жорик не выдержал и, прыснув от хохота, покатился по полу.
– Это он! – взвизгнула Рузанна и, навалившись на него сверху, принялась метелить, что было сил.
Родители насилу оттащили ее. Сюзанна уже несла спирт и всевозможные лосьоны, Жорик по-прежнему валялся на полу, он хохотал и не мог остановиться. Мать принялась оттирать злосчастный фломастер, при этом ругаясь на двух языках – армянском и русском. Но все усилия были напрасны. Фломастер лишь немного побледнел.
– Как я в школу пойду? – орала Рузанна.
– Сейчас, дорогая, подожди. – Грузная Нунэ, пыхтя, встала с колен и через минуту принесла пластырь. – Вот! Давай, джана, наклеим тебе – и никто не заметит. Он бежевый. Видишь?
– Ага, – вновь прыснул от смеха Жорик. – Скажешь, что порезалась, когда брилась. – И он опять залился смехом, да так заразительно, что уже никто не смог сдержаться.
– Мы сейчас в школу опоздаем! – пыталась призвать всех к порядку самая старшая – Сюзанна, которой было уже четырнадцать.
Ей единственной было вообще не смешно. Все эти глупые проделки младших выводили ее из себя. Она уже грозилась, что будет сама добираться до школы, но храм знаний находился слишком далеко, надо было ждать чертов троллейбус, а он всегда был переполнен… Поэтому Сюзанне не оставалось ничего, кроме как мириться с этим дурдомом.
– Ой! – вдруг вскрикнул Жорик.
– Что еще? – раздраженно спросила Нунэ.
– Ой-ой-ой! Живот!
– Меньше ржать надо. – Сюзанна тряхнула волосами и пошла одеваться.
– Живот болит… – и Жорик опрометью побежал в туалет.
Рузанна тут же расхохоталась: торжествующе и победоносно.
– Что ты смеешься? Брату плохо! – возмутилась мать. – Жорик… Жорик, что с тобой?
Из туалета раздавались стоны и соответствующие звуки.
– Это Рузанна ему вчера чай из соломы сделала, – сказал до сих пор молчавший Артур. – А я-то думаю: «Что это она такая добренькая?» Хорошо, что сам не выпил!
– Какая солома? Сено? Рузанна, ты больная? Вай! Как достали меня эти дети! Ашо-о-от, что ты молчишь?
Ашот сидел на стуле в коридоре и терпеливо ждал, когда все, наконец, успокоятся и выйдут вон.
Примерно так начиналось и заканчивалось каждое утро. Затем Нунэ, придя в себя, звонила соседке сверху, и они начинали тонуть в собственных речеизвержениях, пока, что называется, язык не заболит. А он в принципе не болел. Потом они все же вспоминали про обед, магазины и прочие дела, и им приходилось прощаться. Но каждая знала, что с понедельника по пятницу все утра напролет – их и только.
* * *Лялька не помнила, как доехала до Новосибирска. Когда ее ослепили фонари, девушка поняла, что надо выйти. Вышла. А возвращаться – некуда… Зашла в здание вокзала. И внезапно ей пришло в голову решение изменить свою жизнь: все перечеркнуть и начать заново, с чистого листа. Там – все испачкано, исцарапано, испорчено. Все-все облито грязью и уже ничего не исправить, не отмоешься. Можно только сжечь все дотла и начать заново.
Лялька подошла к переговорному пункту:
– А вы можете соединить с Бердском? Городская больница номер один. Вот. – Ее руки дрожали то ли от страха, то ли от холода – Лялька и сама не понимала.
Сонная телефонистка с одолжением протянула клочок бумаги.
– Что? – растерянно спросила Лялька.
– Номер.
– Что «номер»? – Мысли путались. Очень страшно было принять решение. Решение, которое изменит всю ее жизнь. Она почти обезумела от дерзости, на которую решилась. От безысходности…
– Девушка, что с вами? Номер телефона напишите. И ожидайте в первой кабинке.
Лялька торопливо написала цифры и молилась, чтобы мать была на посту или в ординаторской. В трубке раздались гудки: прямые, долгие, тяжелые. Ляльке казалось, что они проникают в ее мозг, проходят сквозь извилины и выходят через другое ухо. Она буквально физически ощущала это.
– Алло, мамочка… – и Лялька замолчала. Слезы градом полились по щекам.
– Что случилось, Ляля?
– Ничего! – почти выкрикнула она. – Я… – Лялька сжала челюсти так сильно, что заскрипели зубы.
– Ты здорова, Ляля?
– Да! Просто послушай и не перебивай. – Она собралась, словно пружина, и выпалила: – Я уезжаю в Москву. Я не одна, я с другом. Точнее, с парнем. Институт бросаю. Все!
– Ляля! Ляля! – орала мать в трубку. – Ты где? Я сейчас приеду. Где ты?
– Мама, я все сказала. У меня поезд через тридцать минут. Я устала. Я хочу жить, просто жить.
– Как же так? Что же ты творишь? Как ты могла предать, перечеркнуть все вот так? Это шутка какая-то? Это просто злая глупая шутка, да? – и мать попыталась ухмыльнуться.
– Нет. Я абсолютно серьезно. Прости, – в трубке повисла пауза.
– Если ты сейчас сделаешь это… Если, конечно, все это правда, вся эта нелепость… То забудь, что у тебя есть мать и дом. Забудь дорогу домой и меня! Только попробуй сделать это, и я… Я…
Ольга повесила трубку, словно нажала на курок. Контрольный выстрел в прошлое: в мать, в мечты, в институт и даже в саму себя. Паспорт и триста баксов – вот и все, с чем она шагнет в новую жизнь.
Лялька спала: почти два дня, почти всю дорогу. Вставала только по необходимости: в туалет, попить – и опять на полку. Специально купила наверху, чтобы никто не мешал. Несколько раз сама себе сказала «умница» за то, что догадалась прихватить вату, бинты, перекись. Как медик понимала, что все идет нормально, без осложнений. Надо просто отоспаться – протрезветь, что называется. Протрезветь не от алкоголя, а от той токсичной ситуации, в которую она попала. Про ребенка даже и вспоминать не думала. Просто избавилась от живота – и все. Хорошо, что так. Что не потребовалась помощь. Что все шито-крыто. Конечно, Егор Николаевич поймет, когда придет утром на работу. Ну, и ладно. Все. Забыли. Не было – и нет. И Лялька опять провалилась в сон.
К Москве подъехали поздно вечером. Снега немного, но было холодно. Лялька стащила с полки свою небольшую сумку и вышла на перрон. Куда идти, было совершенно непонятно, но, вдохнув воздух Москвы, она, словно дикое животное, учуяла в нем незнакомый, совершенно неизведанный привкус свободы и перемен и четко осознала, что все как-то образуется. Ну, не пропадет же она – Лялька Морозова: молодая, красивая, умная! Просто надо дождаться утра. А оно, как известно, мудренее.
Лялька зашла в здание Ярославского вокзала и, найдя себе местечко, устроилась поудобнее. Люди приезжали, уезжали, гремели чемоданами, толкались, а она просто ждала утра – как никогда в своей жизни. Утра, с которого начнется ее новая жизнь.
* * *В то же самое время, когда Лялькина мать, обезумевшая от гнева, неслась на железнодорожный вокзал Бердска, все еще надеясь на глупый розыгрыш или простой бунт дочери из-за усталости и напряжения, Егор Николаевич, насвистывая незатейливую мелодию, шел привычной тропой к своему «ашраму». Он был в прекрасном расположении духа, впрочем, как и обычно. В его желудке теплой волной нежились сырники, залитые кофе с молоком, и ничто не предвещало сюрпризов или каких-либо изменений в его жизни, а уж тем более – потрясений. Свежий, уже по-настоящему зимний морозец приятно обжигал лицо, и было здорово жить этой безмятежной жизнью, ходить на любимую работу, находиться рядом с любимой женщиной и просто вкусно есть.
Нащупав ключ в привычном месте, Егор Николаевич перешагнул через порог и насторожился. Вроде бы все было как обычно, но все же что-то подсказывало ему, толкало в спину, пинало, постукивало внутри него самого: «Что-то не так…» Во-первых, на полу были следы, явно указывавшие на непрошенных визитеров, а под шкафом не было Лялькиных туфель, а они всегда бросались в глаза, напоминали и давали надежду на возвращение их хозяйки.
Егор Николаевич остановился на пороге. «Что это? Ограбление? Смешно… Может, кто-то залез погреться?» Но следов взлома он не заметил, да и дверь была заперта на ключ. Следовательно, кто-то открыл ее нормальным способом… Егор Николаевич прислушался, и до него донеслись попискивание и кряхтение.
Ноги сами несли старика в процедурную. «Кошка? Собака? Какой-то заблудший зверек…» – успело мелькнуть в голове. И вдруг он заметил на кушетке Лялькину шаль – ту самую, которую дарила ей Вера; ту самую, в которую она так заботливо укутала девушку тогда на станции. Странная догадка поразила его, словно ушат холодной воды. Егор Николаевич осторожно, почти на носочках подошел к кушетке и увидел то, что больше всего боялся увидеть. То, что всегда мечтал увидеть в своей жизни: крохотную маленькую жизнь, которая беспомощно чмокала губами и искала защиты.
Он сел рядом и бережно взял младенца. Маленькие мутные глазки неосознанно вращались в разные стороны, кулачки были сжаты, а ротик искал то, что должно быть рядом по праву рождения – материнскую грудь с незаменимым молоком.
– Эх, Лялька-Лялька… – вздохнул Егор Николаевич.
– Ну, – обратился он к мальчику, – давай знакомиться. Я дядя Егор, а ты?
Малыш, словно услышав его, попытался сфокусировать свой взгляд, но слабые глазные мышцы опять развели зрачки в разные стороны. Егор Николаевич засмеялся, а младенец заплакал.
Ровно в девять утра разгневанная Шура влетела в двери института. «Боже, куда? Куда?» – путались мысли в ее в голове. Она напрочь забыла номер Лялькиной группы и, решив, что начнет с деканата, устремилась по коридору вдаль.
Секретарша безмятежно поливала цветы, стоявшие на окне. Работа была у нее «не бей лежачего», и это ее вполне устраивало.
– Здравствуйте! – Запыхавшаяся Шура стянула с себя шапку. – А Лялька Морозова, дочка моя, в какой группе?
Секретарша смерила ее взглядом. «Точно ненормальная», – мелькнуло у нее в голове.
– Здрасьте! Какой курс-то?
– Второй! – Шура отчаянно кивала головой, как бы подтверждая свои слова. – Да-да, второй.
– Вы успокойтесь, – неспешно продолжала секретарша. – Случилось что?
– Нет-нет, – торопливо покачала та головой. – Вы группу найдите, пожалуйста.
– Да, сейчас… – Секретарша полезла в талмуды, лежавшие на ее столе. Через пару минут, отыскав нужную папку, она торжественно объявила: – Сто вторая Л. – Гордо подняв голову, она всем своим видом показала значимость и нужность своего положения. – У них сейчас химия. Двести двенадцатая аудитория, второй этаж.
– Спасибо, – буркнула Шура и понеслась.
Две мутные лужи от ее сапог испортили вид приемной. Секретарша поморщилась и пошла за тряпкой.
Подойдя к аудитории, Шура немного потопталась, робко постучала и только потом заглянула внутрь. Нина Михайловна – преподаватель химии, – продолжая писать формулы и монотонно проговаривая все объяснения, повернула голову. Не меняя интонации, она спросила:
– Вам кого?
– Мне Ольгу Морозову. – Невидящим взглядом мать вонзалась в лица студентов, пытаясь найти среди них свою дочь.
– А Морозовой сегодня нет.
– Как нет? – Шуру одновременно обдало жаром и холодом.
– Так. Нет… Но она, вообще-то, не пропускает. Только первый день не пришла. Может, осталась в общежитии? Ребята, кто из вашей группы вместе с Морозовой живет?
– Она с Танькой Погодиной с лечфака, с пятого курса…
– С Погодиной… – тихо повторила Шура про себя.
Еще через тридцать минут она зашла в их с Таней комнату. Перебрала все вещи и поняла, что нет дорожной сумки, с которой Лялька приезжала на каникулы. Паспорт Шура также не нашла, но зато все тетрадки и учебники стояли на полке, словно ждали свою хозяйку.
Шура легла на кровать и зарыдала в голос. Последняя надежда натянулась тоненькой ниточкой, словно струна, и лопнула. Сколько Шура пролежала – не поняла. Но через какое-то время пришла Таня.
Шура вскочила и кинулась к ней:
– Таня! Танечка! – трясла она ее. – Где Ляля? Где? Умоляю, скажи мне!
Таня высвободила плечи и стянула с себя пальто.
– Не знаю, – холодно ответила она. – Может, в роддоме.
– Где? – Шурино лицо исказилось в испуге.
– Где-где… Рожает.
– Что-о-о?
– А что, вы разве не знаете?
– Что? Что я должна знать?..
– Лялька на сносях была. Вы разве не видели?
Шура осела: сначала на стул, а потом как-то сползла с него и уже не поняла, как оказалась на полу.
– В подоле-таки… принесла…
Через день она, обзвонив все больницы, морги и поликлиники Новосибирска, поняла, что Лялька и вправду уехала. Куда? К кому? С кем?.. Шура то на чем свет стоит проклинала всех и вся, то скулила, словно собака. Потом, сжав всю свою волю и строгость, всю свою жесткость и силу, она решила, что Лялька должна сама дать о себе знать. Раз она умотала с кем-то поперек материнской воли, вопреки всем заветам и наказам, наплевав на свою жизнь и на ее, Шуркину, то пусть сама поварится в этой каше. Не оценила родная дочь, нагадила на все… Сколько сил она положила! Сколько трудов! Хотела вырастить Человека с большой буквы, а получилась шлюха! Нагуляла ребенка и умотала с кем-то… Разве она, Шура, хотела, чтобы так? Разве об этом мечтала? И она вновь заливалась слезами.
«Не прощу!» – крутилось у нее в голове. Успокаивало одно: она понимала, что Лялька жива и здорова, что это решение она приняла сама, раз позвонила и сказала. И на том «спасибо»… Спасибо, дочь!
* * *С первыми лучами солнца Лялька решила покинуть свой ночлег. Размяла шею, ноги. Она не спала – боялась. Боялась, что кто-нибудь залезет в сумку и вытащит деньги – то немногое, на что она могла существовать хотя бы какое-то время.
Есть хотелось ужасно. Лялька купила пирожок с непонятной начинкой и мутную жижу, именовавшуюся «кофе с молоком». Как ни странно, но это придало ей сил и даже оптимизма. Немного подкрепившись, Лялька смело шагнула в Москву. Куда идти, она совершенно не представляла. Заметив банк, обменяла на рубли немного денег, но не все – две бумажки оставила. Боялась потерять или потратить непонятно на что.
Лялька брела, брела, сама не зная куда. Перед ней яркими буквами замаячила надпись «Универмаг Московский». Лялька зашла погреться. Бесцельно бродила по этажам. Жалкие серые вещички – остатки гигантской советской промышленности – болтались на вешалках. Кое-где в небольших закутках появлялись яркие пятна кооперативной индустрии – намек на заграничную жизнь по беспредельным ценам. Люди стояли, изучали, привыкали, боялись примерить. Модные продавщицы этих отделов, за версту чуя, кто за чем пришел, соответственно себя и вели: то недовольно хмыкая, то услужливо улыбаясь. Лялька слонялась из угла в угол и отдыхала в примерочных, набирая кучу ненужного хлама просто для того, чтобы посидеть, вытянув ноги. Прослонявшись так несколько часов, она поняла, что надо уходить, так как ее подозрительно провожали взглядом на всех этажах. И вдруг на глаза попалась яркая красная блуза. Лялька смотрела и не могла отвести глаз. Захотелось надеть и уйти – прямо сейчас. Она подошла и робко спросила: «Можно?»
– Что-о-о? – недовольно хмыкнула продавщица.
– Можно примерить?
Та, окинув ее взглядом, протянула на вешалке «мечту». Блуза, казалось, источала запах неведомой жизни и роскоши. Она была полупрозрачной, а на талии тоненькой золотой змейкой блестел поясок. Лялька надела и поняла, что не в силах ее снять. Ценник кусался: разменянных денег хватало в аккурат. Именно в этой блузе она шагнет в новую жизнь! Именно она принесет ей удачу!
Лялька гордо вышла из примерочной и спросила совсем иначе:
– Где платить?
Удивленная продавщица жестом указала направление.
Выйдя из универмага, Лялька думала, что дальше делать. Она совершенно не знала город, понятия не имела, куда идти, где находится центр, а где – окраина. Увидев палатку «Союзпечать», она попросила карту города, которой обычно пользуются приезжие. К ее удивлению, такая карта была, и Лялька очень обрадовалась своей находчивости.
Тетка из киоска подмигнула и спросила:
– Потерялась, милая?
– Ага, – кивнула Лялька. – А Кремль где? Красная площадь? Хочу непременно посмотреть.
Та со знающим видом обвела в кружочек ГУМ, ЦУМ и, конечно, Красную площадь. Лялька обрадовалась, поняв, что находится практически в центре.
Погода была морозной, солнечной и светлой. На улице было вполне комфортно. И, кроме того, что еще ей было делать? Так что Лялька решила просто бродить. Прогулявшись по Красной площади, она зашла в ГУМ, походила там часа два, ела мороженое и просто любовалась архитектурой. Потом – опять гулять, бродить неведомо где…
Она шла, шла, пока ноги не привели ее в городскую районную поликлинику. Лялька остановилась, словно вкопанная. Видимо, сработал рефлекс, как у собаки Павлова. Она инстинктивно, по нюху нашла то, что знала, где ей было все понятно и знакомо: запахи, лекарства, названия, разговоры – все. Она зашла, толкнув тяжелую дверь, и ее сразу окутали ассоциации. Воспоминания вмиг захлестнули ее. Она знала, умела, могла и хотела. Это ее, ее место. Но кому она тут нужна без диплома? Не врач, не медсестра, а в лучшем случае санитарка – вот кто она. Она – с ее даром, чутьем, умением и умом.
Сама не зная зачем, просто побрела на второй этаж, перекинув через руку теплый пуховик. Ее красная блуза приковывала внимание. Лялька увидела самую длинную очередь и села – как бы на прием. Уже вечерело. «Просижу до закрытия – и опять пойду на вокзал», – подумала она. Очередь была бесконечной, и шанс попасть к врачу до закрытия равнялся нулю. «Вот и хорошо», – мелькнуло у нее в голове.
– Кто последний? – прервал ее мысли громкий вопрос.
Лялька встрепенулась и беспомощно обвела взглядом очередь.
– Да вот девушка, – ответила за нее пожилая дама.
– О! Петровна! И ты здесь? – Только что зашедшая старушка искренне обрадовалась, увидев, видимо, приятельницу. – Милая, вы не против, если я рядышком сяду? Но я за вами буду, вы не переживайте. Нам поболтать охота.