Кольцо
– Ох… хлеб?! Матка бозка… хлеб… Спасибо, Юлька… Как же вы с Аликом, Яша?
– Аничка, какая я дура! Я же главное не сказала, мелю всякую ерунду… как в тумане. Аничка, вот что, слушай, – Юлька села прямее, её тёмно-карие глаза тревожно засверкали на сухом пергаменте лица. – Яша мой – едет. На фронт. Мы с Аликом – в эвакуацию, вместе со всеми Уманскими – родители Яшины, сестра с сыном, дедушка… Яша всё устроил. Завтра отправление самолётом. Я уже карточки получила и предписание.
Аня бросила возиться с кастрюлей, опустилась на диван. Это новость так новость… Отозвалась медленным эхом:
– На фронт… эвакуация… Так. А куда?
– Конечным пунктом указан Барнаул, а как уж там будет…
– Барнаул? Матка бозка… где это, что это?
– Город… ну, в общем, далеко, Аничка… очень. Я тоже не знаю, Яша мне по старой дореволюционной карте показывал. Географию я всегда плохо знала. Где-то в Сибири, река Обь. Алтай.
– Алтай… а это что? У меня с географией уж совсем плохо…
– Вроде бы горы. И степи, что ли. Заводы сейчас туда увозят. Знаешь, я тоже не представляю. Одна бы с Аликом не поехала, страшно, но раз с Уманскими, всё-таки спокойнее… Я тебе напишу сразу же, как доберёмся. Сразу же! Аничка, вот что. Я была сейчас у мамы на Геслеровском… ой, Аничка, я волнуюсь, она совсем оглохла, бомбёжек почти не слышит и очень ослабла. Скверно на ней сказалось, что Лидина старшая, Мирочка, любимица наша… вот так вот… угасла. Хорошо, что Лида перебралась к своим в Лахту… там с маленьким, с Ромкой, наверно, хоть немного полегче – с дровами уж наверное, и вода в колодце… может, там не бомбят?
– Да, наша Мирочка… – Аня потемнела лицом. – Вот как вышло. Думаю, Мирочка братика подкармливать норовила, такая добрая девочка… была… – Аня дрогнула голосом на этом непривычном слове, Юлька взяла её крепко за руку, сёстры помолчали, справляясь. – Не знаю, как они там теперь в Лахте. Дойти нет ни сил, ни времени. Напишу Лиде. Сейчас вот мама. Она тебе сказала? Забираю её к себе, на вторник договорились.
– Сказала… Только, Аничка, послушай. Я думаю, и Яша тоже, вам всем тоже надо эвакуации добиваться и ехать! И маме, и тебе с девочками. Слышишь? Что ты рукой машешь?
– Предлагали… Но как я поеду, Юлька?! Подумала, как я с «зингером» своим? Машинка – моя кормилица-поилица столько лет, с двадцать седьмого года, но её же с собой не взять, ножную! Чудище моё чугунное. Куда я с ней? С места не сдвинуться. А без неё? Пропадать? Ну а теперь тем более, мама совсем плоха. И девочки… поручаю Ниночке Дорку, чтобы ответственность была… Мол, остаёшься за главную. Дорка ещё как-то поживее, а Нина стала очень тихая, школу отменили, она всё лечь пристраивается, всё помалкивает. С Серафимой её посылаю за водой и в очередях с карточками стоять.
– Аня… ну как же ты не боишься оставаться, после смерти Мирочки?
– Не болтай, Юлька, ерунду. Боюсь. Но что толку бояться? Дело надо делать, тогда и бояться некогда. Лечь, бояться и лежать – тогда точно конец.
– А дальше? Ты же видишь, становится всё хуже и хуже. Я всё думаю…
– Ты меньше думай, Юлька, – строго сказала Аня. – Будь что будет, а я с места не стронусь. До́ма и стены помогают. А нестись в полную неизвестность, мыкаться по чужим людям? Нет, нет и нет. Зубы стиснуть надо. Выстоим.
– Аничка, – Юлька со всхлипом приникла к сестре, – получается, я тут вас с мамой бросаю…
– Перестань, – Аня отпихнула Юльку, – ничего тут не «получается». Никто ничего не знает, как будет. Риск сейчас всем и везде. Есть возможность уехать – надо ехать. Уманским тем более – они евреи, ты знаешь, как у Гитлера на этот счёт: «евреи и коммунисты».
– Аничка… а ты думаешь… город могут сдать?
– Сдать? Ты что? Кто это говорит? Ты где этого наслушалась?
– Н-ну… да нет, никто… Яша тоже говорит, что не сдадут. Но я волнуюсь! Ведь сколько городов уже сдали, Аничка…
– Ты эти разговоры брось! Доболтаешься, дурочка. В военное время. Волнуется она. Волнушка нашлась. Не сдадут! Ленинград – не сдадут. Ты – жена доктора Уманского и сама доктор. А такие речи развела мне тут, паникёрские… стыдно, Юлька.
– Нет-нет, я ничего! Я тебе верю… и Яше тоже.
– Что мне. Ты вокруг посмотри. Мальчишки восьмилетние на крышах дежурят, зажигалки гасят. Тут у нас вчера на фабрике поломка случилась, прислали ремонтную бригаду: тётки две пожилые и девчонки тощие, тринадцать лет, с гаечными ключами в детских ручонках, пальцы тоненькие, измазанные…
– А у нас, Аничка, скорая с артналёта раненых привезла, а носилки внести уже сил нет – фельдшер свалился, сознание потерял, самого на носилки положили… едва откачали.
– Ну и… то-то, Юлька. Сами – не сдадим город этим гадам. Разве что они прорваться в город могут. Тогда будем биться, за каждый дом, все. Кто что может. А старых-малых надо увозить. Пусть хоть кто-то спасётся. Ну, так, Юлька?
– Да-а, Аничка, вижу, недаром ты столько лет замужем за Павлом – такая сделалась железная… твёрдая. Прямо агитатор… А я не могу, у меня всегда слёзы близкие. Ты про всех сразу говоришь, вообще… Всё это вроде правильно, но как подумаю, что оставляю вас тут под бомбёжками, голодными… что будет… не со всеми, а вот с нами… кто знает, увидимся ли мы ещё в этой жизни? Разлучаться приходится… Сердце надрывается…
– Так нельзя сейчас, Юлька. Слишком ты чувствительная у нас. И меня не разнеживай. Кипяток будешь? Нет? Тогда иди домой собираться. Пойдём-ка на выход, не теряя времени. Когда отправление? Тёплые вещи собрала?
– Собрала. У Яшиного дедушки есть такой тулуп…
Юлька замолкла на полуслове и в ужасе округлила глаза, уставившись на клетчатую шторку междверного тамбура. Аня обернулась, проследила за взглядом сестры. Шторка шевелилась; женщины, оцепенев, молча ждали… Из-за краешка ткани наконец показались спутанная макушка и сонные детские глазки.
– Дора! – выдохнула Аня. – Что ты здесь..? Почему? Где Нина, тётя Сима?
– Ни няю… Они посли… в бомубезыссе… Я сказала им, с тобой бу-у-уду… – зевнул маленький ротик, невнятно шепелявя со сна, – не посла…
– Почему это? Кто тебе разрешил?
– А у меня десь убезыссе… на койзине. Тут не ст-йашно, тёпьенько дазе, мягко… Я вот так глазки зак-йиваю и уски тозе…
Дора зажала уши ладошками и крепко зажмурилась.
Юлька присела к ней, обняла и, всхлипнув, прижала к себе племяшку с обычным своим и для собственного сына, и для всех детей словечком:
– Ты моя кошенька…
23. Смертное время. 1941 г., декабрь
Дора дотянулась и выглянула из-за шкафа – мама сидит за столом, прихлёбывает из кружки. Жуёт что-то… еду…
– Мама…
Аня замерла. Как не вовремя. Прошептала, не оборачиваясь:
– Ну что? Рано ещё. Спи, как все спят.
– Мама, я есть хочу…
– Не время. Спи. Пока спишь, есть и не хочется.
– Не-е-ет… – тонко пропищала Дора. – Не могу спать, в зывоте бойно… есть хочется… Ну пожалуйста, мамочка… дай хоть койочку хлеба… хоть кйошечку…
Аня поглядела на подсоленный кусочек хлеба в своей руке и представила, как следом за Дорой проснётся Нина, увидит, что едят. И мама увидит… Пойти на работу голодной? Чтобы свалиться прямо там… Нельзя, нет, нельзя. Сердито сказала:
– Знаешь, как на хуторе тётки Альбины говорили? Хочешь хлеба – подскочи до неба.
Главное – не оборачиваться и не смотреть на младшую. Продержаться.
Тишина. Заснула? Но из-за шкафа, резанув по сердцу, раздался тихий Дорин плач. Обиделась… Да, поговорка странная… куда это – подскочить до неба? В ангелы податься? Ох, матка бозка…
Аня встала, подошла к дивану, где лежала на спине мать, с опаской вгляделась в сумрак. Острый нос на иссохшем костлявом лице торчит как сухой сучок, глаза в глубоких тёмных провалах, рот запал, бесцветные губы растянуты в линию. Мамочка, неужто ты собралась в дорогу? Прислушалась-пригляделась: покрывало чуть ходит – дышит… Она осторожно просунула руку под одеяла, пощупала – сухо.
На цыпочках отошла к буфету, открыла створку, по-мышьи тихо пошуршала пакетиками на полке и пошла за шкаф. Отогнула штору маскировки, впустила полоску чахлого бледного света. Глянула на Ниночку – спит на бочку, приоткрыв ротик, бровки недовольно сдвинуты, светлая прядка свесилась из-за ушка до самого носика с тонкими прозрачными крылышками нежных ноздрей. Красавица наша. Павел всегда говорил – «мамина копия». «Улучшенная», – горделиво поправляла Аня. Где ты сейчас, Паша? С конца августа ни письма, ни весточки, ни слова…
По другой стороне из-под вороха одеял и пальто отчаянно смотрели мокрые Дорины глаза над крошечным горько изогнутым ротиком.
– На. – Аня сунула в этот ротик крупинку, погладила Дорины вихры, приложилась губами и прошептала: – Тёти-Юлин горошек. Только не глотай, поняла? Соси. Он сладенький. Чувствуешь? – Дора кивнула. – Вот так и держи, за щекой, и заснёшь. А хлеб потом, когда большая стрелка будет здесь, а тонкая – здесь. Помнишь?
– Да…
– Нина проснётся, умоетесь обе… непременно, слышишь? Чурочек подкинете в печку, чайник согреете, тогда Нина и хлеба даст, тебе и бабушке, а когда я вернусь, лепёшек из дуранды напечём, – монотонным заговором нашёптывала Аня. – А сейчас нельзя, рано. Режим. Держаться надо твёрдо, по-военному. Назло фашистам. Разве ты не боец, как все?
– Боец…
– А раз боец, то хныкать нельзя, стыдно. Надо стоять на посту и терпеть. Будем стоять? То есть сейчас – лежать. И спать. Солдат спит, а служба идёт. Да?
– Да.
– Ну и договорились. Спи.
24. Старик. 1941 г., декабрь
Дойдя до низа пустынной гулкой лестницы, Аня покосилась на площадку у чёрного хода. На прошлой неделе, утром, когда она шла на работу, там навзничь лежал мёртвый. Это было ясно издали. Незнакомый. Прошла мимо, боясь опоздать. А вечером он лежал уже лицом вниз, с задранной одеждой и босой; ягодица вырезана… Аня развернулась и побрела в жакт – сказать управдому. Вместе с ней и женщиной со второго этажа вытащили тело в прачечную во дворе. Там была ему немалая компания…
Теперь так и тянет взглянуть в сторону чёрного хода в опасении увидеть там ещё кого-нибудь. Закуток был пуст. А вот отворив внешнюю тяжёлую дверь парадной, она увидела спину сидящего на ступеньке. Не лежит… но можно и сидя испустить дух. Она почти вплотную осторожно обошла сидящего и заглянула в его опущенное лицо.
Человек, согнувшись в дугу, не шевелился. Из поднятого воротника большой шубы и из-под меха сползшей на лоб шапки едва виднелись крупный старческий нос, впалые щёки, огромные чёрные полушария закрытых глаз под седой порослью кустистых бровей и верхняя часть посинелого рта. Кажется, этот готов, подумала Аня. Вот ведь угораздило прямо на дороге, не обойти…
– Эй, дедушка, – Аня коснулась его плеча, – вы живой?
Старик не шелохнулся. Надо тряхануть как следует, может, ещё не всё? Она вцепилась в его меховые плечи и изо всех сил подёргала.
Чуть дрогнули веки в запавших глазницах старика. Живой…
– Не спите, товарищ, нельзя, – Аня снова настойчиво потрясла его за плечи. – Слышите?
Ещё две-три попытки рывков-толчков, и старик наконец приоткрыл глаза. Ну, пошло дело… а то уж думала за нос потрогать.
– Нельзя так сидеть, – повторила Аня, – замерзнете, и всё… Куда идёте-то? Вам далеко?
– К Аничкову… мосту… – едва шевельнул губами старик, через паузу добавил уже яснее: – На Невский…
– Ух, далеко… Что у вас там? Родные?
Надо его разговорить, растормошить. Она присела на корточки, заглядывая ему в лицо.
– В дом… искусств… На работу… там… актёры…
– Вы актёр? – обрадовалась Аня.
– Нет, – дрогнул старик синими губами. – Крас-но-дерев-щик я там… был. Теперь комендантом. Каждый день вот хожу… Надо каски, багры раздать, по постам… распределить, кто остался… Бестолковые они, как дети… актёры…
Старик уже даже чуть улыбнулся, одолевая оцепенение.
– И не говорите, – согласно кивнула Аня, – я тоже в театре, вот здесь, – она махнула рукой в сторону глухо занесённого снегами парка, – была в костюмерах… Как есть дети, бывало, намучаешься с ними… А сейчас, конечно, кто в ополчение пошёл, кто в эвакуации. Кто на фронте выступает, в бригадах… Как же вы, до места точно дойдёте?
– Ничего, – старик попытался распрямить спину, – раньше с Крестовского ездил… трамваем… пока ходили. А в октябре наш дом… прямым попаданием… крышу снесло. Сюда переселились. К родне.
– Конечно, вместе-то легче, – подтвердила Аня, вглядываясь в лицо старика. – Я вот маму с Геслеровского забрала к себе. Но всё же вам и отсюда путь неблизкий.
– Не в пример ближе… дойду… Как эта публика, актёрская… без меня? Пропадут… а я без них – рабочая карточка… Жена вот тоже пошла работать. Но тут. Близко. Фабрика «Светоч»… конверты для фронта клеят.
– Две рабочие карточки, – одобрила Аня, – уже легче.
– Да две детские… внуков, – пояснил дед. – маленькие… Сыновья на фронте… само собой.
– А всё-таки путь дальний. Давайте я вас к нашей дворничихе доведу? Вот здесь, за углом. Погреетесь, кипяточку она вам даст.
– Спасибо, голубка… но нет. Расслабляться не надо. Вредно. Вы мне только подняться помогите. С тростью дойду. Уж не знаю, что это я так вдруг ослаб… споткнулся вот… ступеньку… снегом замело.
Аня потащила его грузное тело в тяжёлой шубе на себя, старик, весь ощутимо дрожа, тяжело встал. Она подняла палку с сугроба, разглядела затейливую резную ручку.
– Какая гладкая, верхушка красивая… прямо княжеская!
Синие губы старика дрогнули усмешкой.
– А ведь вы, сударыня, в точку попали… – сказал медленно, но внятно. – Именно княжеская… Делал я её для князя, Белосельского… Белозерского… как и всю мебель в его дворце… у нас на Крестовском. Палисандр это… лучшее дерево… Отдать заказ не успел… в семнадцатом… Тогда тоже голодно было… в девятнадцатом рыба да морковный чай. Ничего, выжили. Теперь я, вместо князя, с ней хожу.
Он взял трость в руки, опёрся и сделал пробный шаг.
– Ну как, сможете? – спросила Аня.
– Дойду, – твёрдо отвечал старик, но шаг его был совсем не твёрд. Аня посмотрела, как он медленно и зыбко пошёл, кренясь на бок, по узкой тропке, проложенной в сугробах, и сердце вдруг защемило – папа так же ходил после первого удара… Она представила весь его путь – к крепости, через мост, мимо Летнего, по Садовой…
– Постойте, – она догнала старика, сдёрнув варежку и шаря в кармане ватника. – Знаете что, вот… шрот возьмите. – Аня протянула на ладошке маленький тёмный комок. – В дороге рассосать, как конфетку. Знаете, моя младшая дочка так и думает, что это настоящие конфетки… ей только четыре.
– У вас дети здесь? – глянул ей в лицо старик.
– Да, две дочки.
– Милая дама… теперь возраст и не понять… – внушительно сказал старик, загибая пальцы её протянутой ладошки с «конфеткой», – Спасибо… отдайте дочкам.
– У нас есть… Я ведь с ними строго, по расписанию, всё заранее делю, по часам… иначе и нельзя. Это я на работу себе беру подкрепление, когда в глазах темнеет, нехорошо становится – в рот положишь, и отпускает. Я теперь здесь на «Комсомолке», швейной фабрике… гимнастёрки шьём. Возьмите, вам-то сейчас надо.
– Нет, – поворачиваясь идти дальше, неколебимо отрезал старик. – Я дойду, знаю. Чувствую. Мы тёртые калачи. А там у нас столовая. Подкормят… чем-нибудь. Детей берегите.
25. Мобилизация. 1942 г.
На завывание воздушной тревоги никто никуда не пошёл, давно привыкли, только прислушивались, где ударит. Ударило, казалось, совсем рядом. Вся фабрика словно подпрыгнула и заходила ходуном, содрогаясь. Тогда только подхватились с мест в тревоге. Стали звонить в МПВО, пока не выяснилось: тяжёлый фугас угодил в дом на Большом проспекте. Двоих, живущих рядом, отпустили, остальные вернулись на конвейер.
На обед в фабричную столовую Аня старалась не ходить, не тратить силы: лучше подремать, положив голову на локоть прямо на рабочем месте. Хотя и тут, и ночью всё донимал один и тот же кошмар: она не успевает прострочить свои швы, а лента движется, увозя жёлто-зелёную лягушку гимнастёрки дальше, вызывая панику и отчаяние…
Но задремать не удалось – окликнула бригадир.
– Ну что, Аня, маму схоронила?
Аня ответила не сразу. Глянув в костлявое скуластое лицо бригадирши, сказала сумрачно:
– Спасибо, Варвара Капитоновна, что два дня дали. Я ж её хотела к папе, на Серафимовское. Да вот узнала – за гроб и могилу спросили кило хлеба и двести пятьдесят рублей. Ну где мне управиться? Все похороны – зашила в одеяло и дотащили на фанерке в Народный Дом.
– Ну что ж делать, – кивнула бригадир, – о живых думать надо. Ты вот что, в кадры иди, велели.
– Зачем? – встревожилась Аня.
– Там скажут. Ну ладно, сама скажу… Мобилизация идёт, на оборонные работы. Отбирают, кто покрепче. Я тебя в список внесла.
– А я покрепче?
Бригадир посмотрела на неё, чуть улыбнулась.
– Да кто тебя знает – с виду воробей, глаза одни, а на деле жилистая. Может, даже семижильная. Из тех, кто гнётся, да не ломается. Ты девка положительная и надёжная, обязательная.
– Думаете?.. – Аня помолчала. Удивительно – тут не знаешь каждую минуту, за что и кого уцепиться, устоять, а со стороны, выходит, ты сама опора… – А куда это пошлют и на сколько?
– А вот не знаю, Ань! Куда надо, туда и отправят. Не за линию фронта, ясно, в городе.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Пуня – сарай для хозяйственных нужд, хранения мякины, соломы, инвентаря, для летней ночёвки в русских областных говорах.
2
Линейка – лёгкая конная пассажирская повозка.
3
Жабрак – нищий (белор.).
4
Жульвица – ива (литовск.).
5
Сажелка – влажное болотистое место (белор., рус.).
6
Нех бендзе похвалёны Езус Христус, ктуры ствожил небо, земля, зелёны гай, мне и тебе – да будет прославлен Иисус Христос, кто сотворил небо, землю, зелёный лес, меня и тебя (польск.).
7
Кирие елейсон, Христе елейсон – Господи, помилуй; молитвенное призывание в богослужении христианских церквей (греч.).
8
Свенты – святой (польск.).
9
«Езу, Езу, я не била, тылько рэнку подносила» («Иисус, я не била, только замахивалась») – строчка из польского детского нравоучительного стиха.
10
Папера – бумага, письмо (польск.).
11
Хшоншч – жук (польск.).
12
Цо то бендже – Что это будет (польск.).
13
Кана – здесь: цилиндрическое ведро для охлаждения молока (рус.).
14
Зэдлик – скамейка (белор.).
15
Хустка – платок (белор.).
16
Тэраз – сейчас (польск.).
17
Бэз – сирень (польск.).
18
Швагерка – свояченица, жена брата (польск., белор.).
19
Працовница – работница (польск.).
20
Вандлина – просоленная вяленая свинина (польск., белор.).
21
Гонуровая – высокомерная (польск.).
22
Завше – всегда (польск.).
23
Дробный – маленький, мелкий, худощавый, тщедушный (общеслав.).
24
Кары – большая грузовая повозка с лёгкими боковинами из жердей (белор.)
25
Ненадлуга – ненадолго (польск.).
26
Ровар – велосипед (польск.).
27
Пэуна – конечно (белор.).
28
Мэшугэ – сумасшедший (идиш).
29
Шпацер – прогулка (польск. из немецкого).
30
Рацья – разумно (польск.).
31
Пильновать – присматривать, заботиться (польск.).
32
Катрес – кожаная раскладушка (исп.).
33
Чакареро – фермер (исп.).
34
Гальпон – сарай (исп.).
35
Рок – год (польск.).
36
Вшистек – сплошь, все (польск.).
37
Праца – работа (польск.).
38
Лангаста – саранча (исп.).
39
Чакра – усадьба, ферма (исп.).
40
Бомбижа – трубочка с ситечком на конце для питья матэ (исп.).
41
Калебас – сосуд для заваривания и питья матэ (исп.).
42
Гаучо – скотоводы Аргентины, Уругвая, части Бразилии; испано-индейский субэтнос.
43
Буэнос диас, амиго – Добрый день, друг (исп.)
44
Кастиже – латиноамериканский диалект испанского языка.
45
Дрэное – плохое (белор.).
46
Пенёндзы – деньги (польск.).
47
Сулка – лёгкая беговая бричка, повозка (из англ.).
48
Жолнеж – солдат (польск.).
49
Хвилина – минута, миг (белор.).
50
Саэнс-Пенья – город в Аргентине.
51
Малета – лоток для сбора хлопка (исп.).
52
Слоик – стеклянная банка (польск.).
53
Дякуй – спасибо (белор.).
54
Польворино – очень мелкая кровососущая мошка (исп.).
55
Альпаргаты – лёгкие туфли с задником (исп.).
56
Кава – кофе (польск.).
57
Асесория – консультация (исп.).
58
Фискал – налоги (исп.).
59
Лаборал – трудовое (право), (исп.).
60
Контабл – бухгалтерия (исп.).
61
Карпинтерия – столярная мастерская (исп.).
62
Эбанистерия – работы по дереву, мебель (исп.).
63
Лазня – баня (польск.).
64
Роперо – платяной шкаф (исп.).
65
Армарьо – зеркальный платяной шкаф (исп.).
66
Вестиарьо – шкаф для одежды (исп.).
67
Апарадор – буфет, сервант, платяной шкаф (исп.).
68
Гуардароппа – гардероб (исп.).
69
Мадэра – материал (исп.).
70
Хакаранда – фиалковое дерево, палисандр (исп.).
71
Пор фавор – пожалуйста (исп.).
72
Здэймуй, пани, дроги шаты – Сними, пани, дорогие одежды (польск.).
73
Жартовать – шутить (польск.).
74
Капелюш – шляпа (польск.).
75
Фригорифико – хладокомбинат при мясобойнях (исп.).
76