Кольцо

17. Аресты. 1937 г.

– Следствие ведётся, – сказали из окошка.

– А какие… – заторопилась Аня.

Не успела: окно сразу захлопнулось глухой фанерой. Она поднесла руку с намерением постучать, но из-за плеча сказали:

– Не скажут ничего, не сердите их. Идите…

Аня отошла и выбралась через толпу на лестницу, медленно вышла наружу. Нашла глазами Лиду, которая зябко кутала подбородок в седые завитушки высокого каракулевого воротника.

– То же?

Аня кивнула. Лида взяла её под руку, уводя в сторону:

– Пойдём. Поговорим, где ушей нет.

Они молча вышли на набережную, спустились ближе к Неве, но Лидия огляделась, поправляя берет на обильном необузданном пожаре своих медных волос, и снова поднялась наверх:

– Не надо у воды. По воде звук разносит. Аня, вот что… В очередях стоять одно, а запросы по обоим давай-ка я делать буду. А Юля что, так и не знает ничего?

Аня, чуть запнувшись, покачала головой:

– Не знает. Что ты! Юлька на сносях. Так что только мы с тобой. А почему запросы ты?

– Не надо тебе тут светиться лишний раз. У тебя Павел.

– А при чём Павел?..

Лидия оглядела её и покачала головой.

– При всём. Любого коснуться может. Это как зараза… липучая.

– А что Ванда?

– Ну что… она меня на порог не пустила.

– Как не пустила? – изумилась Аня.

– Ну да. Через дверь сказала, громко так: не хочу иметь ничего общего с врагами народа, ни я, ни мой сын. Ни мой сын, понимаешь?

– Нет, не понимаю… Враг – про мужа и отца?..

– Послушай, Вовке семнадцать лет, он в военное училище поступать собрался. Так как они могут иначе-то? Она нарочно, для соседских ушей сказала – «ни мой сын». Вовке ещё надо будет на комсомольском собрании отрекаться от отца…

– Как отрекаться? Да он мальчишка ещё…

– Аня, членов семьи высылают. И стариков, и детей. Всех. Подчистую. А они вон что хотят – в военное училище. Им ещё крупно повезло, что на тот момент они в разводе были и Феликса взяли у Евы Иосифовны.

– Высылают?.. но тебя же с детьми не тронули?

Они уставились друг на друга.

– Аня. У меня особый случай. Понимаешь?

– Какой такой… особый? Не понимаю…

Лидия вздохнула.

– Ань, к нам в дом ходили сама знаешь какие люди. Я кое-какие ходы имела… возможности.

– Лида?..

– Ну да, да. Ты знаешь. Как ты и подумала.

Они помолчали.

– Презираешь?

– Нет… – Аня, отведя взгляд, покачала головой. Помолчала… Вырвалось короткое маленькое рыдание. Она зажала рот ладонью, а другой пожала Лидину руку у локтя.

– Бедная ты моя…

– Переживём, Аничка, – мрачно посмотрела вдаль Лида. – Надо пережить. Но теперь и это – ничто. Тут ни логики, ни гарантий, каждого может задеть… И ещё… мне удалось разузнать обвинения Феликсу.

– Ну?!

– Польский шпионаж, конечно. При том, что он нелегально перешёл границу в двадцатом, это самое удобное. Выходит, сам подставился.

– Да кто ж мог тогда знать. Столько лет прошло… Шпионаж, подумать только… Феликсу! А Пете троцкизм?

– Ещё неясно. Скорее всего, свяжут дела, раз родные братья. Потому ты лучше в стороне держись: сестра, по документам – полька… На грани ходишь. На ниточке висишь. Побереги Павла и дочек. Пойдём на трамвай уже. Ещё ждать сколько придётся.

– Лида, – Аня схватила её за руку, – Знаешь, давай пешком, а? Прошу тебя. Мне только с тобой одной хоть говорить можно и как-то спокойнее.

– Ну хорошо, давай пройдёмся. Ноги заодно разомнём. У меня прямо затекли.

Но по дороге, среди прохожих, разговор не клеился.

Стояла прохладная, ясная и сухая осень. Резкий ветер беспорядочно перебирал барашки свинцовых невских волн. На перекрёстке вдалеке торчал столбиком постовой в белом шлеме; чётко и резко выбрасывая руки то вверх, то в стороны, дирижировал автомобилями и автобусами. У края тротуара два грузчика из телеги с впряжённой смирно-равнодушной лошадкой, весело перекидываясь шуточками, таскали ящики в распахнутую дверь магазина. По стенду на стене дома распластались афиша нового фильма «Большие крылья» с мужественным профилем полярника и анонс футбольного матча на стадионе Ленина. Лиду с Аней обогнал остромордый автобус и, резко затормозив, выпустил худощавого паренька в объёмистой кепке с коричневым тубусом в руках и рассерженную девушку в круглых очках с портфелем. Парочка, яростно препираясь, прошла мимо Лиды и Ани.

– А я тебе говорю… в расчётах должна быть ошибка, – донёсся до них наполовину украденный свирепым речным ветром рваный кусок фразы, – просто надо взяться и тщательно проверить весь проект…

Возле самой воды на граните набережной сидел крепкий мальчуган с планшетом и, прищуриваясь на дальние виды противоположного берега, шустро бегал карандашом по бумаге. Рассеянно поглядывая на воду, вальяжно прогуливалась щегольская шляпа над добротным двубортным пальто; его крепко уцепила под руку спутница в коротких ботиках и высокой шляпке. У тележки с мороженым лихо затормозили на самокатах двое мальчишек с голыми стрижеными затылками, склонились чубчиками, шаря в карманах и складываясь мелочью. В ворота Летнего сада под озабоченным присмотром толстой воспитательницы неторопливо заворачивала попарная вереница неуклюжей детсадовской малышни. За оградой под желтеющей листвой деревьев кучка мужчин сгрудилась над шахматной доской на скамейке. На другом её конце старуха, тыкая в гравий клюкой, наставляла о чём-то растерянную девочку в клетчатом пальтишке клёш и тёплых белых носочках. На соседней скамейке любезничали, повернувшись друг к другу лицами, бравый прямоспинный военный и толстокосая девушка.

Аня смотрела на всю эту обыкновенную жизнь вокруг, такую беспечную, привычную, и никак не могла примириться со странной мыслью, что вот они с Лидой, не сделав ровно ничего дурного, вдруг оказались отделены от всех и несут на себе незримое клеймо, вынуждены оглядываться и понижать голос. Почему? Почему всё было так хорошо и благополучно, но нежданно-негаданно переменилось только для них?

Перейдя бывший Троицкий, а теперь Кировский мост, они постояли у перил, вдыхая сырой невский ветер и глядя вниз на тёмную толщу воды.

– Что младшенькая-то твоя, рыженькая? – спросила Лидия.

– Хорошо… ползает вовсю, ходить начинает. Глаз да глаз за ней, – рассеянно отвечала Аня.

– Так и не привыкла к Пашиной выдумке, всё малышом её кличешь?

– Не знаю, как она с таким именем жить-то будет. Дора… дразнить будут, дурой. Ну, не получился у меня Фёдор, как ему хотелось. Пусть бы Федо́ра, что ли… хотя тоже кошмар – «Федорино горе» у Чуковского. А записал просто Дорой. И что это? Айседора Дункан?

– Не по-русски как-то, конечно. Ну а мои как… Петя с именами тоже выкинул шутку.

Аня не сразу мысленно вспомнила: их старшенькую, весёлую ласковую Мирочку, Пётр записал как Эльмиру – подразумевалась «электрификация мира», а младшего задиру-командира Ромку – Ротмир… Красный, значит, мир.

– Может, ещё поменяешь, пока она малявка?

– Как я могу? Паша назвал, его отцовское право. Не до того теперь, Лида.

18. Выбор. 1937 г.

Войдя в свою комнату, Аня обомлела: соседка Серафима Андреевна, которой были поручены дети, – на коленях, отставив внушительный зад, возилась, пыхтя, на полу за комодом. В углу комнаты, на корточках лицом к стене, сложившись в три погибели, копошился костлявый носатый соседкин муж Сергей. Тревожный вопрос, для которого Аня открыла было рот, застрял в горле: в глаза ей бросился портновский сантиметр, проложенный по плинтусу пола. Один конец держал соседкин муж, второй исчезал за комодом.

Аня со стуком поставила сумку на стул у двери и стала расстёгивать пальто. Серафима шустро поднялась из-за комода и сунулась к ней, закрывая собою обзор:

– Анечка, ну наконец-то! Что ж так долго? Мы уж тут с Сергеем так и сяк думали… Девочки спят, накормлены – молочко с булочками, малышке кашка… Жаль, конечно, что молоко пропало у тебя. Лучше грудного молока для ребятёнка нету.

Обсуждать не стану, подумала Аня. Странно было бы, если бы молоко НЕ пропало при таких событиях.

– Уложили обеих. Всё хорошо, всё хорошо, – успокоительно приговаривала смущённая Серафима.

– Спасибо вам, Серафима Андревна. Очередь была, людей много. Вот отстояла… сколько? Два часа, кажется. Лида так и все пять.

– Узнали что-нибудь? Ошибка, должно быть, какая-то.

Серафима зорко вгляделась в Анино лицо. Нет, подумала та, и это обсуждать только с Лидой буду…

– Два слова только сказали. В щёлку. Что следствие ведётся.

Хлопнула входная дверь. Аня выглянула:

– Паша пришёл.

– Ой, ну не будем вам мешать, – сразу подхватилась Серафима. – Мы пойдём с Серёжей, а ты корми мужа, Анечка.

Соседи поспешно удалились.

Аня вышла навстречу хмурому, встревоженному Павлу. Только вернувшись в комнату, заговорили:

– Ну что?

Аня плотно прикрыла дверь и прошептала коротко свой отчёт о Лидиных известиях. Павел бросил на диван портфель, раздумчиво постоял посреди комнаты, потирая затылок. Аня с надеждой и вопросом глядела на него.

– Что девочки? – спросил Павел.

– Спят. Пойдём поглядим, я сама только вошла.

Они прошли за шкаф. Старшая Нинель спала в обнимку с большой куклой, собственнически обхватив её рукой. Бровки нахмуренные, губки надутые. Аня осторожно вынула куклу.

Рыженькая Дора, наоборот, спала раскинувшись и улыбалась. Павел укрыл дочь и не удержался чмокнуть пяточку.

– Чистый мальчишка, – сказал удовлетворённо. Аня печально хмыкнула:

– Ну, наверное, чует, что ты сына хотел.

Наглядевшись на эту благостную мирную картину, вышли к столу, Аня собрала ужин, и только тогда вполголоса начался настоящий разговор.

– Паша, знаешь, что тут Серафима со своим Сергеем делали, когда я пришла? Обмеряли нашу комнату.

– Та-а-к… – протянул Павел. – Рассчитывают получить. Что ты им сказала?

– Ничего. Зачем я слушать стану, как они выворачиваться будут.

– Уверены, значит, что и меня тоже… Аня, послушай. Я тут посоветовался с надёжными людьми. Надо сделать упреждающий шаг. Мне надо пойти в свой партком и признаться.

– Признаться? В чём?!

– В связи с врагами народа. Мол, проглядел. Не проявил бдительности. Покаяться. Осудить.

– Кого… Петю и Феликса?! О-су-дить? Ты же знаешь, что они ни в чём не виноваты! Что они никакие не враги! Ты должен ЭТО сказать. Что ты их пять лет знаешь как безупречных твёрдых коммунистов-ленинцев. Что Петя работал на коллективизации… ты сам знаешь все эти ужасы, как он едва жив остался, как за ним охотились кулаки… голову активиста ему подбросили… Что Феликс ценный специалист! Они эти… телевизоры разрабатывают! А что он границу перешёл – что в том? Он же сюда рвался, в СССР… мог бы там оставаться…

– Не то говоришь, Аня. Скажут, затем и перешёл, чтобы шпионить. А я не знаю их раньше этих пяти лет.

– Не знаешь? Павел! Ты что, думаешь, что это может быть правдой?!

– Тише, Анечка, тише. Нет, нет, конечно. Успокойся. Подумай сама. Выбора нет. Выбор очень плохой. Те, кто рвётся защищать и оправдывать, идут сами соучастниками. То есть выбор у нас с тобой такой: или осудить… Да, осудить. Отмежеваться… Или загреметь вместе с ними. Меня арестуют. Тебя тоже. В лучшем случае вышлют. Нинель и Дорочку, – он скрипнул зубами, – заберут в детский дом…

Они надолго замолчали. Надо было выбирать, кем пожертвовать – братьями Ани или собственными детьми…

– Паша, а нельзя просто промолчать? Сделать вид, что были мало знакомы и не общались… Кто там знает?

– Нет, Аня. Там – всё знают. Это военная структура. Дознаются. Так чего уши прижимать зайцем и дрожать, бояться, авось пронесёт. Уж лучше сразу. Волку в пасть. Пусть берут, если сочтут виноватым.

– Паша, я не понимаю… Что это такое происходит? Если таких, как мои, во врагах числить, кто ж останется? Ни оправдаться, ни защититься… Как это всё может быть, Паша?

– Момент сейчас такой, Аня. Страна одна, против всех. Война будет, только и ждут напасть. Не сегодня, так завтра. А врагов внутри много. Бывших господ, буржуев недобитых, беляков, раскулаченных, нэпманов прижатых, разных недовольных. Много! Это пока у нас дела идут хорошо, они притихли. Но начнись война, нападут на нас – и сразу повылезают изо всех щелей, осмелеют. Надо всю эту тайную вражину с корнем… Лучше перестараться, чем оставить врагов у себя внутри. Дождутся и нож в спину всадят. Бдительность необходима. Всё должно быть чисто. Любые подозрения – и пресекать… Понимаешь? Ну а на местах всегда хватает мерзавцев, кто выслужиться хочет, под шумок… Или счёты свести. Или просто поживиться, как твоя Серафима. Уже смекнула, куда ветер дует.

– Нет, Паша, ты Серафиму не кори… Думаю, тут скорее её Сергей подсуетиться вздумал. Скользкий он человек. Серафима мне столько помогает…

– Ну, помогала, может, и так. А теперь – кто знает. Проверка всем, Аня. И спрос со всех.

Аня встала, прошлась по комнате, встала у окна, прижимая руки к груди. Помолчала.

– Хорошо, папа всего этого не знает. Он так гордился и Петром, и Феликсом… На маму смотреть страшно, она еле ходит после того, как Феликса забрали.

– Феликс, конечно, допустил оплошность. Расплата выходит не по винам. Но за всё надо ответ держать когда-то. А у него ещё и семейная жизнь сомнительная – ну и какая в итоге репутация? Ненадёжного человека…

– Паша, вот ты сейчас так говоришь, а если завтра ты домой не вернёшься и нас с девочками вслед за тобой, что тогда скажешь?

– Не знаю. Не знаю, Аня. Посмотрим. Пока так думаю.

Так шептались они всю ночь, спать не ложились. Утром Павел собрался и ушёл из дома со сменой белья.

19. Улики. 1937 г.

Неся с кухни горячий ковшик пшённой каши в зелёном мохнатом полотенце, Аня вспомнила, что хотела поутру наделать сырников из купленного вчера на Дерябкином рынке творога. Вчера – купила, вчера – хотела. Вчера ещё была другая жизнь – мнилось, что грозовые чёрные тучи ходят около, смерчем унеся Петю и Феликса, и злая стихия этой горькой жертвой умиротворится. А сегодня те же мрачные тучи заглянули уже и в её окна, наполнили предощущением беды её собственное гнездо, готовы обрушиться смертельным испепеляющим разрядом. Какие тут сырники, до сырников ли. Павел пошёл за своей участью, так и не съев ни крошки, и ей невмочь даже подумать о еде. Но надо накормить девочек – кто знает, может, эта душистая домашняя цыплячье-жёлтая вязкость молочной кашки – в последний раз и всё хорошее-доброе кончено и для них… Аня встала посреди тёмной расщелины коридора и переждала спазмы отчаяния. Тем более, если это последний раз… Как там тараторит Утёсов – «держи фасон». Стисни зубы, Аня.

– Мама, а теперь я правильно беру ложечку? – пыталась привлечь к себе внимание Нина, пока мать вкладывала творожный комочек в беззубо раскрытый влажный ротик младшей. Не удовлетворившись материнским молчаливым кивком, пустилась рассказывать: – Мама, знаешь, а мы у бабушки Евы играли в школу! Мирочка всех посадила, меня, Ромку и ещё там одну девочку, соседскую… ну вот так вот, за стулья! Как будто это парты. И Мирочка повесила на буфет карту. Она была наша учительница. Показывала палочкой… А мы на бумажках карандашиками рисовали – три такие… ну, загогулинки, и ещё одну палочку с шариком. Мирочка сказала, это наша страна – эс, эс, эс, эр. Мирочка меня похвалила – у меня красивей всех получилось! Она мне поставила пятёрочку! Я её любимая ученица была, вот.

– Молодец, – обронила через силу Аня. – Ты ешь, ешь…

Ниночка справилась ещё с одной ложкой каши, задумалась и вдруг вскрикнула:

– Ой! Мама, а потом! Потом что было! Пришёл дядя Феликс, все дети побежали в прихожую… а я свою бумажку в карманчик прятала, а она не влезала… а потом я тоже побежала. А там, там…

– Что? – обернулась к ней мать. – Что… там?! Когда… когда это?

– Ой, это в прошлый раз было, поза… позапрошлый… когда дождик шёл. Да, когда дождик! А там!.. Дядя Феликс, он принёс всем детям – леденцы! На палочках! И все их – едят! Облизывают… красненькие такие, петушки! А соседская девочка облизывает моего петушка! А мне не досталось! Дядя Феликс говорит – я и не знал, что у нас в гостях Ниночка… А я стала плакать! Так плакать! Так громко плакать! Даже бабушка Ева услышала…

Аня почувствовала, что тоже сейчас зарыдает: Ниночка не знает, что теперь Феликс уже не покупает детям леденцы…

– И бабушка Ева пришла, – продолжала Ниночка, – и взяла меня на руки, и понесла, понесла… по всему, по всему коридору. В кухню! А там… подошла к плите, а там большая латка – вот такая, – показала Ниночка ладошками, – больше нашей, и она её открывает… берёт большу-у-ую вилку! С белой ручкой… и берёт… котлету! Мне! Большую, холодную котлету! Такую вкусную-у-у-у…

– Повезло тебе, – через силу улыбается мать.

– Да! – гордо говорит Ниночка. – Вот! Все с петушками, как маленькие, даже Мирочка, а я с котлетой, как большая!

– У бабушки Евы котлеты всегда очень вкусные… – подтверждает мать Ниночкин триумф.

Ниночка некоторое время ещё переживает свой тогдашний восторг и молча расправляется с кашей, раздумывая, чем продлить чудесное происшествие и поразить мать.

– У бабушки такое красивое платье, – снова пускается Ниночка в рассказы, – блестящее и шуршит… и воротничок беленький-беленький, он, знаешь, светится в темноте. И ещё бабушка Ева пахнет теперь так… пахнет… этой… – ищет Ниночка слово.

– Чем? – тревожно спрашивает мать.

– Этой… вале-янкой! – вспоминает Нина. – Приятненько так пахнет… платье пахнет. А зато у меня!.. Мама, ты знаешь, что Ромка сказал тёте Лиде? Он ей сказал: «Тётя Аня сшила Нине УЖАСНО красивое пальто!»

– Так и сказал?

– Да! Так и сказал – ужасно красивое пальто! Ужасно красивое! Ууу-жасно! – упивается Ниночка.

В дверь постучали, и в комнату заглянула Серафима Андреевна.

– Аня, мне племянника подкинут сегодня, поведу его гулять в парк. Хочешь, твоих возьму? Ниночка с ним побегает, а Дору я в коляске повезу, пусть на воздухе поспит. Да? Ну и хорошо, собирай девочек.

Оставшись одна, Аня почуяла, как те странные слова, которые притаились, словно злобный крокодил на чёрном дне светлого колодца… где это было, про колодец и крокодила? Что-то из Лермонтова… почему колодец? Колодец узкий… Этот крокодил всплыл своей безобразной корявой тушей, и на поверхности показались его безжалостные холодные глаза рептилии. «Польский шпионаж» – вот эти нелепые слова. Шпионаж. Шипящее крокодилье слово. Польский… Если бы Антусь не уехал и мы бы поженились… он был бы в Ленинграде, его тоже взяли бы сейчас… За «польский шпионаж». Да какие мы поляки? Для панов совсем не поляки… Где, где то его письмо, главное, единственно настоящее, самое важное, на польском…

Она кинулась к заветному нижнему ящику шкафа, достала одну, другую коробки, связки бумаг, книжечки документов, неуклюжие толстолистные альбомы… Вот оно. Она развернула листок, который триста лет, вечность назад вручила ей сестра Янина, и стала перечитывать раз, другой, десятый…

– Это надо… – прошептала она, – это надо… это улика.

А это, и это? От Янины. От тётки Альбины. От Яроцких… ещё, ещё… много писем. Заграница. Польский шпионаж. А фотографии? Что делать… Такой архив как раз на обвинение… Сжечь. Немедленно. Пока есть хоть пара часов. Затопить печку.

Она поспешно спустилась во двор, принесла из дровяного сарая охапку наколотых берёзовых дров. Из прихожей увидела приоткрытую дверь комнаты соседки Марии Ефимовны, из кухни доносилось позвякивание чашек. Ох, вспомнила Аня, ведь на сегодня назначена примерка! Надо как-то отказывать… Пара поленьев вывалились из рук на пол. На этот грохот возник в коридоре из-за поворота на кухню обширный лоб Марии Ефимовны в венчике седых прядей:

– Доброе утро, Анечка, заходите ко мне, я уже иду, сию минуту…

– Мария Ефимовна, я… – начала было Аня, ещё не зная, что придумать, – я сегодня…

– Проходите, проходите, Анечка, – Седые прядки скрылись за углом.

Надо зайти, неудобно объясняться так впопыхах. Аня неловко прошла к Марии Ефимовне, встала у порога в так хорошо и благоговейно изученной ею комнате. Только здесь можно было догадаться, что бывшая учительница «на покое», со строгим и спокойным лицом, одетая просто и скромно, всегда лишь с классической ниткой бус на старчески морщинистой, но очень прямой шее, жила когда-то иначе, жизнью, которой Аня никогда не знала для себя. Она и любила заходить к Марии Ефимовне, приглашённая по-соседски «на чашечку кофе», и робела – от неприступной крепости мощного книжного шкафа, за стеклянными дверцами которого поблёскивали золотом тяжёлые тёмные тома; от стульев с высокими резными спинками вокруг обширной «площади» крытого толстой скатертью неколебимого стола, каждый из которых был, по мнению Ани, достоин именоваться троном; от чудно́го и чу́дного светильника красного цветного стекла в бронзе; от толстого блестящего лакированного брюшка уютной настольной лампы, прочно-основательно расставившей на низком столике бронзовые лапки под обширным куполом шелкового абажура, струившего со своих краёв витую бахрому… Но больше всего Аня любила разглядывать у Марии Ефимовны картины на стенах, чувствуя себя при этом вполне в музее. Особенно её завораживали всегда два парных пейзажа, летний и зимний, – с тремя соснами на краю леса, увенчанными сохнувшими верхушками, с домом под высокой крышей на берегу тихой реки, с мелкой фигуркой странника, подходившего к дому: сердце пронзало воспоминание о родной хате на берегу такой же речки… Но не сейчас. Не время сейчас.

Мария Ефимовна внесла и поставила на стол поднос с серебряным кофейником и чашками.

– Садитесь же, Анечка, у меня есть необычное печенье…

– Спасибо, Мария Ефимовна, но… – Аня замялась, глядя в сторону и прижимая к груди руки, – прошу вас меня извинить, у меня… неожиданно… возникло одно неотложное дело. Прошу вас, давайте перенесём примерку…

Она быстро глянула в строгие старческие, иконные глаза Марии Ефимовны в окружении тёмных подглазий:

– Не подумайте, у меня всё готово, как мы договаривались, жакет смётан, но… вот… – Она совсем растерялась и лишь разводила руками.

– Анечка, – помолчав, тихо спросила Мария Ефимовна, – я вижу, вы принесли дрова. Хотите уже протопить печь?

– Да, – забормотала Аня, – может, и рановато… но Нина у меня что-то… немного подкашливает… а окна ещё не заделаны…

Внимательно глядя в лицо Ане, Мария Ефимовна мягко положила на её руку свою – узловатую, в возрастных пигментных пятнах.

– Затопите печь, Анна Адамовна, – медленно, со значением, проговорила старая учительница. – Непременно. Протопите как следует. Это нужно. Я знаю.

Они поглядели друг другу прямо в глаза. «Она догадалась, – поняла Аня. – Значит, я задумала всё правильно».