Кольцо

10. Примерка. 1932 г.

Довольная Юлька придирчиво вглядывается в глубины большого зеркала в дверце резного шкафа, поворачивается так и этак, откидывая пряди тёмной густой копны высоко заколотых волос гордой головы на стройной гибкой шее. Аня озабоченно оглядывает сложно скроенные места в недошитом платье, приседает на корточки, ровняет быстрой намёткой подол, расправляет складки, одёргивает, прихватывает лишнее, закалывает булавками, вынимая по одной из целого пучка, зажатого в губках маленького ротика. Наконец булавки кончились, она поднимается на цыпочки, неделикатно встряхивает платье на рослой сестрице, словно на манекене, и, отпустив, отстраняется для общего впечатления. Неплохо! Сидит как влитое. Ещё бы – красивому всё идёт, как говорит мама.

– А может, вот здесь уже не надо пуговки? Давай просто пристрочу. Смотри, Юлька, вот так, как булавкой заколото.

– Ой нет, Аничка, пуговки шикарные! – вмиг пугается и расстраивается Юлька.

– Ну знаешь, во всём мера нужна. Перебор будет с пуговками. Да и не успеваю я. Во сколько у вас там бал?

– В три. Ну только не бал. Какой бал! Заседание учёного совета. Яша выступает с докладом. По своей диссертации. Мне надо произвести впечатление! Яшу не опозорить.

– Произведёшь, произведёшь. Что это тут топорщится… Юлька, стой, не дрыгайся.

– Ой, знаешь, а вчера! Когда мы с ним шли в клинике по коридору… Представляешь, сбоку, слышу, говорят: какая красивая пара! Я уверена, что это про нас с Яшей.

– Ну ещё бы! Ты у нас богиня. Это мы с Яниной и Петя – в маму, маленькие, не повезло, а Феликс и ты в папу пошли.

Став рядом с Юлькой, Аня заглядывает в зеркало – маленькая и хрупкая, она едва достаёт до плеча высокой статной младшей сестре. Кабинетная статуэтка рядом с парковой статуей.

– Да, Юлька, – удовлетворённо заключает Аня, – ты у нас удалась! Даром что младшенькая… как это называется? – поскрёбыш. Давно ли голоногая бегала, а теперь и не скажешь, что младшая.

– Аничка, ты зато очень, очень миленькая, – решает Юлька утешить сестру, – а глаза, глаза!..

– Слушай, знаешь что, – вдруг перебивает старшая, – мы сейчас костюмы шьём к премьере, там такое есть платье… Вот так перекручено и наоборот пристрочено… и ещё, ещё, рядком. А? Чтобы с пуговками не переборщить. Пойдёт?

– О… роскошно, Аничка! Эффектно будет. Ткань отличная. Но только и пуговки обязательно…

– Да конечно, не трепыхайся. Почти готово, ещё восемь штучек обтянуть осталось. Снимай. Такая жара. Знаешь, пойду-ка я в парк, там сяду с пуговками, доделаю на воздухе.

– Опять? На свою скамейку заветную?

– Да. Там тихо, тень, у воды – в самый раз.

– Аничка, – полуодетая Юлька бросает борьбу с тонкой шифоновой блузкой и хватает сестру за руку, – не ходи ты туда больше! Сколько можно? Шестой год ты всё в невестах… этого… умалишённого! За золотыми горами поехал… и где он?

Аня молчит, собирая портновскую мелочь в шкатулку, хмурится, оглядывая край стола, диван и пол в поисках ниток.

– Сколько у тебя возможностей было уже! – не отстаёт Юлька, пытаясь поймать взгляд сестры. – Ну вот чем тебе Яшин двоюродный брат не годится? Приличный молодой человек, из хорошей семьи, каждый раз тебе приветы аккуратно передаёт, всё надеется…

– Рыжий? – чуть улыбается Аня. – У него даже пальцы в веснушках. Жених… смешно.

– Ах, тебе красавца подавай? Ну а Боренька, аспирант кудрявый? Прямо Есенин. Его зачем отшила? После той нашей прогулки на катере вообще ум потерял, смотреть жалко, так и вьётся. А этот, жгучий брюнет с четвёртого этажа? Мама говорит, дня не проходит, чтобы не пожаловал с чем-нибудь – ясно, по чью душу. Страдает… с горя прикладываться к рюмке стал!

– То-то и оно, – мрачнеет Аня, – мне этого не надо. И того тоже… никого.

– Аничка, – убеждает Юлька, торопливо, но осторожно влезая в юбку, – ну ладно эти, а Валерьян Андреич? У него самые, самые серьёзные намерения! Он делал маме прямые заходы насчёт тебя. Вот это уж жених так жених – солидный, спокойный, интеллигентный, на высокой должности, с прочным положением, вдовец. А какое постоянство – второй год терпеливо осаждает…

– Он хороший человек, конечно, – устало отвечает Аня, – но, Юлька, что ты говоришь, он же старик, ему сорок четыре… о чём ты?

– Вот как. А тебе-то уже сколько, Аничка, вспомни! Это уже называется – засиделась. Тот не хорош, этот плох. Провыбираешься.

– Да я и не выбираю, – пожимает плечом Аня.

– А вот и напрасно. Дальше-то что, как? Живёшь как монашка какая-то. Свет клином сошёлся на этом Антусе? Оставь ты это, жизнь проходит!

– Юлька, не надо. Знаешь, Юлька, скажу тебе… Сядь, не мельтеши. У меня тут разговор с мамой был. Как раз про Валерьяна Андреича…

– Ну?! – Юлька, всплеснув руками, кидается на диван к сестре, бросая поправлять свою растрепавшуюся от примерки причёску.

– Мама мне рассказала… Ты помнишь Рихтеров из Слободки? Нет? Ну, неважно… Так вот мама, оказывается, в молодости очень была влюблена в среднего Рихтера…

– Да ну? Мама, влюблена? Какой такой ещё Рихтер? – Юлька недоверчиво фыркает. Аня слегка усмехается:

– Да вот, тебе мама не рассказывала – тебе не нужно, у тебя всё вовремя, как полагается, ты удачливая у нас, во всём… Ты не думала, что наша мама поздно-таки вышла замуж?

– Ну, может, немного поздно… – соображает Юлька, сопоставляя даты. – А что, у неё была какая-то история до папы? Роковая любовь?!

– Ой, Юлька, ну уж прямо роковая. Ты пересмотрела кино и перечитала романов. Роковая, скажешь тоже… Ухаживания были, сватовство. Свадьбу наметили…

– Свадьбу? С Рихтером? О-о, какие семейные тайны, никогда бы не подумала!

– Ага, ты думала, мама с папой познакомились и всё сразу уладилось. Да нет, был ещё этот Рихтер…

– Красивый?

– Понятия не имею, – покачала головой Аня. – Но мама его любила. Вот как ты говоришь – свет клином для неё на этом Рихтере…

– И что случилось, почему они не поженились? – волнуется и таращится Юлька.

– Этот Рихтер, оказалось, рассчитывал на землю в приданое невесте. А наш дед показал ему кукиш, и не договорились. Так что не знаю насчёт рока, но просто любовь мамина была не очень… взаимная. Рихтеру, похоже, больше нравилось возможное приданое, чем невеста. Он и сам был из состоятельных.

– Вот же негодяй, – качает головой Юлька, – бедная мамочка! Как унизительно… Представляю, как она страдала! Пока не появился папа?

– Папа! Юлька, нам с тобой трудно поверить, но мама сказала мне, что папа был для неё просто, что называется, последний шанс. Или уж остаться старой девой…

– Мама вышла за папу не по любви?! За такого красавца? Не может быть! Я её расспрошу…

– Нет! Вот дурочка ты… Зря я тебе рассказала. Не спрашивай её, зачем лишний раз трогать старые раны. Давно зажило… Это она мне только открыла. В назидание, понимаешь?

– Вот как… – Юлька в волнении ходит по комнате. – Выходит, мама вышла за бедного и нелюбимого, раз богатый и любимый пренебрёг… Здэймуй, пани, дроги шаты[72]…

– Идь до мо́ей ку2рнэй хаты, – подхватывает Аня слова песни.

– А что этот Рихт́р потом?

– Не знаю, – отрезает Аня. – Мама никогда не узнавала. Кажется, он уехал в Ригу. Ну а про маму с папой ты сама знаешь: их брак не загубило ничто, даже восьмилетняя разлука: мы в Польше, папа здесь.

– У них образцовый брак! – удовлетворённо и воинственно говорит Юлька.

– Может быть, – улыбается Аня.

– Папиной любви хватило на обоих… а этот Рихтер, надеюсь, кусает локти! Я понимаю, зачем мама тебе рассказала… но не убедила, как вижу? Да?

– Антусь от меня не отказывался, – тихо говорит Аня.

– Ха! – негодует Юлька, – но он уехал! Обещал на год только. Может, его и в живых уже нет!

– Что это ты говоришь! – вскидывает Аня глаза, обжигая сестру негодующим взглядом. – Типун тебе на язык! Нет… нет. Янина же писала, от него письмо было тётке Альбине… в начале года… Что ты… я бы почувствовала. Хотя… – она замолкает, отворачиваясь.

– Что? – мгновенно настораживается Юлька.

– Знаешь, было у меня нехорошее такое ощущение одно время… так было тяжело…

– Что, что такое, Аничка? Ты мне не говорила!

– Да нечего было особенно и говорить… Когда папу удар хватил, ни до чего было, а потом… Ты такая счастливая, со своим Яшей, а тут… Сны просто, Юлька. Да не один. Полосой шли… всё такие странные, мрачные, безрадостные…

– Сны! Аничка, это ненаучно. Чепуха.

– Не знаю. Так всё явственно было. Может, и не научно, тебе виднее, а мне чуется, что не просто так. Но потом прекратилось. И я подумала, что с ним всё стало лучше…

– Лучше? Ну тогда… тогда он тебя просто бросил! Откуда ты знаешь, что он не нашёл себе там… какая-нибудь мулатка… испанка! Кармен с красной розой в волосах! И кастаньетами.

– Кармен была цыганка… – беспомощно лепечет Аня.

– Тем более! – наседает Юлька. – И кроме того, Аничка, всё-таки он моложе тебя почти на два года.

– Какая ерунда! – вспыхивает Аня. – Чушь! Какое это может иметь значение? При чём тут это?

– Очень даже большое значение. Мужчины даже года разницы стесняются, скрывают. Я знаю!

– Да уж конечно, ты-то знаешь – в твои двадцать!

– Знаю, – многозначительно и убеждённо изрекает Юлька. – Когда он тебя замуж позвал? В свои девятнадцать. Это ничто, мальчишка. Щенок. Мужчина должен быть старше.

– Предрассудки… – смято бормочет Аня.

– Ну ладно, – отступает Юлька. – Но тогда почему он не пишет? Почему, Аничка?

Аня молчит, отводя глаза. Юлька порывисто обнимает сестру.

– Никогда ему этого не прощу. Обидно мне за тебя, пропадаешь ни за что. Устроила себе храм святого Антония на скамейке. Ты же смеяться разучилась, Аничка…

– А что смеяться… Мне там хорошо. У меня там всё получается. И как будто он тут же… Иди, Юлька. Вечером последняя примерка, к утру будет готово. Папе лекарство не забудь.

11. Заповедная скамейка. 1932 г.

Мелкие стежки ложатся ловко и ровно. Юлька всех затмит, Яша будет гордиться. Может, Юлька и не самая толковая студентка, зато красавица. Что это она про Антуся толкует – бросил… разве это может быть? Разве это можно представить… Но и впрямь, где же он, столько лет?! Что его держит? Что или кто… Откуда ей знать? Где ты, мой Антусь, где ты? Почему тебя нет и нет? Я устала…

Аня вскинула голову, удерживая отчаяние. Всё вокруг как всегда – и кольцом выгнутые стволы двойного дерева, и тихий разговор листвы, и быстрая перебежка теней, и жужжание шмеля у воды. Настанет день, когда он будет здесь, с ней, и сядет снова на эту скамейку… она дождётся… наверное…

Дрогнула под коленом балка скамейки, отозвавшись на тяжесть у дальнего конца, – он сел с краю. Это… это он! Кто ж ещё придёт в этот укромный угол и зачем? Позвала, вот и пришёл… Стежок, ещё стежок… Только не глядеть, не спугнуть… не показывать виду, что она знает: он здесь… Пусть подаст голос. Сейчас протянет руку, тронет локоть: вот и я, Анелька…

Она взяла новый лоскуток, упрямо не поворачивая головы, оторвала нитку… Балка снова скрипнула, с конца скамейки встали, шаги зашуршали по сухой траве прочь. Аня медленно повернула голову – нет, это совсем не он… Коренастый ладный мужчина в полосатой рубашке. Антусь выше него на полторы головы. Она сходит с ума. Это унизительно. Юлька и мама правы: хватит… Так спятишь и окажешься в жёлтом доме. Аня склонилась над шитьём и заторопилась: сделал дело – гуляй смело, платье надо закончить к утру.

– Разрешите здесь в тенёчке присесть с газетой? Не помешаю?

Аня подняла голову: давешний в полосатой рубашке. За газеткой ходил. Вежливый…

– Пожалуйста… Садитесь.

Он сел уже ближе, на середину скамейки. Развернул газетный лист, читает. Аня, не глядя на него, прилежно шила, привычно прихватывая ткань и затягивая нитки.

– Кхм, – деликатно откашлялся полосатый, – отличные новости! Вы читали? У нас открывают новый аэродром.

Она молча улыбнулась.

– Понимаете, – стал растолковывать полосатый, – как это важно? Транспорт! Огромное дело. Скоро настанут времена, когда вы сможете не тащиться сто лет в вагонах по железной дороге, а сядете в аэроплан и… полетите! Втрое быстрее. И куда захотите. Вы куда бы полетели?

– А можно будет, например… – Аня запнулась, – в Южную Америку?

– Конечно! Хоть в Южную, хоть в Северную. В Арктику и Антарктику. В пустыни и тайгу. Авиация! Вы слышали, запускают в серию гидросамолёт…

Полосатый явно хотел завязать знакомство и понравиться. Симпатичное кареглазое лицо. Крепкая фигура. Уверенные жесты. Как он забрался в эту глухомань, в её заповедный закуток? Именно сейчас, именно сегодня… может, его послал сам Антусь… вместо себя… раз она пала духом. А почему бы нет…

Любитель авиации, которого звали Павел Шилов, много о себе поведал: бывший заводской слесарь, после армейской службы послали на учёбу в институт агитации, партийный, таможенник… И анкета идеальная, и на вид неплох. Он проводил Аню до самого дома и назначил свидание – через три дня, «на том же месте, в тот же час». Юлькино платье лихорадочно шилось ночью, дело спорилось, и Аня при этом – улыбалась…

В условленное время скамейка была пуста. Аня честно, но бесполезно отсидела в своём заповеднике до позднего вечера. Что ж… ну и не надо, значит… Не судьба, показалось только. Сама она никого не ищет и не станет искать. Она ждёт Антуся.

Через месяц, в августе, она вышла из дома в лавку напротив за керосином, а на углу маячила смутно знакомая фигура: Павел! Он не смог прийти, их отправили в колхоз на сенокос, адреса он не знает и, вернувшись, уже третий день ходит здесь по улице… Так всё-таки – судьба? Прости, Антусь, но Павел Шилов оказался куда настойчивей тебя… Или это ты сам его послал сюда, ко мне, на нашу скамейку?

Так уговаривает себя Анелька, заглушая подспудное знание: предала, не дождалась, испугалась, не поверила, устала. Сломалась…

12. Столяры. 1932 г.

– А это что за дерево? – Антон повозил пальцами по высокому чурбаку, на котором всегда у верстака сиживал Богдан. – Как вином в середине залито… красиво!

– Да, – кивнул лысой головой спокойный и медлительный Богдан. – Дерево красивое, так. Но что краса – наогу́л чудно́е дерево. Ничо́го его не берёт, ни вода, ни грязь, как заговорённое оно. Не гниёт вовсе. Видел тут шпалы на железной дороге? С него делают. Не смолят, а не меняют никогда – не надо. И в городе с него улицы мостят чурками, торцами. И ничого им не делается – хоть ногами топчи, хоть копытами, хоть колёсами, хоть дождями полгода поливай. Наши сосна или дуб против него – пшик. Вечное. Сносу ему нет.

– Да ну, – недоверчиво рассматривал чурбак Антон, – Будто так бывает? Вот это да…

– Но, – продолжал Богдан, вздыхая с сожалением, – в нашем деле бесполезное. Жаль, красивое оно, вишь – как бурак колер… Но то так – нам не годится.

– Это почему?

– А ты возьми его, возьми – вот сюда, к стеночке поставь… ну-ка… А, что? – хитро заулыбался Богдан. – Тяжко?

– Ах ты… – пыхтел в удивлении Антон, – как железа болванка…

– Во-о-от… Чуешь вагу, сколько весит? Оно и в воде не как вся древесина – не плавает, тонет! По рекам сплавлять неможно. Везут из сельвы возами, по одному стволу, до железной дороги. А шафу, стол какой, либо крэсла с него сделать – так это как гвоздями до полу прибить. Что с него сделаешь, сам подумай? Вот то-то. Только шпалы да торцы.

– А дом построить? – размышлял Антон.

– Не знаю, – Богдан пожал плечами. – Разве что падмурак, фундамент класть? Но наше дело мебель, да тут ещё загвоздка… Ведь как называется-то? Кебрачо.

– Как?

– Кебрачо. По-местному значит – «сломай топор».

– Что, правда? Топор не берёт?

– Ну как… смотря какой. Особая сталь нужна. И сила не людская. Машина, станок – берёт, конечно… С него вроде как приспособили на заводах такую кашу ро́бить, добывают какую-то штуку дубильную, кожу выделывать. Но это не по нашей части.

– Да… – разглядывал Антон диковинный чурбан. – Чего только в этой стране не увидишь. Как другая планета. Жаль! Такое дерево – и на шпалы…

– Я слышал, есть тут в городе один художник, вроде даже из наших, из России, говорят, но я сомневаюсь – имя какое-то нерусское. Как его?.. – Богдан наморщил лоб. – Нет, не запомнил. Так он с кебрачо статуи делает. И чем исхитрился? Бормашиной, какие у зубодёров, – сверлом его отделывает…

В открытом проходе ангара показалась, обрисовавшись тенями – свет в спины, – целая толпа мастеров, издалека окликая:

– Богдан, тебя опять кличут – сам приехал.

– Ага, – готовно кивнул Богдан, поднимаясь, – иду. Антусь, ты пока тут фасочку сними и вот тут… Ну, знаешь, ты малый толковый, – дал он указания. – Это надо доделать до отъезда.

– Что, Богданчик, на повышение идёшь? – поддели мастера.

– Вроде как.

– Смотри там, не продешеви. Пусть настоящие деньги дают, чтоб не меньше сотни песо. Эх, как мы тут без тебя-то? Да ещё самых дельных с тобой забираешь.

– Разберёмся…

Высокая сутулая фигура Богдана скрылась в проёме ворот. Мастера расходились по ангару к своим верстакам.

– Ну что, Антон, не жалко тебе уезжать? Из столицы-то. Только обустроился, в дело вошёл.

– Да с Богданом куда угодно, – убеждённо отвечал тот. – Когда нашего отца схоронили, мне и пятнадцати не было. Мастер он был серьёзный – в хозяйстве всё мог: погреб, лазню, дом поставить, крышу перекрыть, печку сложить, и – столярничать, мебель не хуже дедовой делал. Старшие братья много чего у него переняли, а я, думали, потом ещё успею. Да не судьба, оказалось. Вот теперь у Богдана добираю, чего по малолетству не усвоил. Он мне вместо батьки. Прямо чую – вот оно, моё дело, фамильное. Душа лежит… – Антон погладил дерево на верстаке.

Рыхлый немолодой Филипп одобрительно покивал головой:

– Богдан – добрый мастер, учись, хлопец. Нам всем до него далёко.

– А что столица-то? – возразил плечистый редковолосый Василь. – Муравейник. Я с её, столицы этой, глохну и дурэю. Не знаю, кто как, а мне бы потише куда, я бы не отказался. Но я ж семейный. Обжились уже.

– Так там тоже ж не деревня, город, – возразил быстроглазый щуплый Захар. – Я там был с полгода назад, когда филиал открывали. Порт большой, стройка большая. Приезжие так и валили – всё с Италии, с Англии да с Франции. Наш-то жук чует, где деньгами пахнет.

– Известное дело – еврей своего не упустит. Расширяется. Там своего родича поставил.

К Антону вдруг через все плечи просунулся крупный мятый нос долговязого мрачного Виктора:

– Парень, а ты ж с Браславщины – так Синицу, может, знаешь?

– Стася? – встрепенулся радостно Антон, Виктор кивнул. – Так то ж мой дружок! С Детковцев я, соседний хутор! Вместе сюда ехали. Он тут разве?

– Его туда в прошлом году и отрядили. Вот и свидитесь. И сестру его знаешь?

– Реню? А то, конечно! А она что, как?

Виктор не отвечал, помялся недолго и молча отошёл. Антон проводил его взглядом и спросил остальных:

– А что Реня? Не так что с ней?

Мастера переглянулись.

– Да нет, не с ней… вот с ним история вышла. Виктор тут сватался к ней, отказала. А девка справная, жаль. Вот он и переживает. Хотя уж женился на другой, тоже из наших… а всё думает почему. Заноза осталась.

– Получалась такая для него картина, что вроде как другой у неё имеется. Не ты ли?

– Да нет, – отмахнулся Антусь. – Не я. Моя невеста там осталась… Так где Реня-то? Со Стасем?

– С ним. В прислугах у тамошнего хозяина. Который родич нашему. Реня-то первая пристроилась к месту, а Стася к ней в довесок туда взяли. Он парень хороший, но… несерьёзный. Всё больше со своей музыкой в обнимку, до нашего столярного дела не пристрастен.

13. Лерман. 1933 г.

В передней Реня подала пану Лерману трость и шляпу. Пусть скорей уходит наконец.

– Нет, Реня, – сеньор Хосе Лерман сложил пухлые губы под франтовскими пёрышками усиков в шутовскую разочарованную гримаску, – и не эту. Панна Регина жартуе[73]? Эта тоже не идёт сюда к пальто. Вон там, – палец с тяжёлым перстнем показал на самую верхнюю полку. – Светлую, да.

Она вытянула ладонь, пытаясь дотянуться до нужной полки. Нарочно он, что ли, её туда закинул? Лерман усмехнулся.

– Нет, милая моя Реня, – назидательно сказал он с деланным сожалением и продолжал в своём обычном снисходительно-шутовском тоне, подвинув к ней ближе тяжёлую резную скамеечку, – придётся тебе взобраться повыше, чтобы ублажить привередливого хозяина, да… Прошу.

Реня нетерпеливо поглядела ему в лицо, лоснящееся и жадно разгорячённое. Чего он на самом деле хочет? Очередной раз унизить или?.. Она молча вскинула голову выше и – делать нечего! – подобрав подол белого шелестящего крахмального фартука в оборках, взобралась на гладкое сиденье. Свободно взять шляпу и так, со скамейки, было непросто – потребный Лерману головной убор пугливо забился в самый дальний тупик и едва виднелся оттуда своим жёстким сетчатым бочком. Реня привстала на цыпочки, запустила растопыренные пальцы протянутой руки в глубину полки, пытаясь добыть злосчастную шляпу. Носок её башмака скользнул по лакированному сиденью.

– Осторожно, – немедленно вскричал сеньор Хосе, и Реня почувствовала, как он плотно обхватил её бёдра и прижался упругим брюшком. Разыграно как по нотам… так она и подозревала. И зачем? Что дальше? Крепко держа коварную шляпу пальцами за поля, она молча повернулась к нему мраморным лицом мадонны.

– Реня… – выдохнул сеньор Хосе, и не думая выпускать её из своих внезапных объятий, – вот ты и попалась-таки, пташка. Регина… Ты ведаешь, что по-латыни это королева?

Она молчала, и впрямь по-королевски глядя на него сверху вниз без улыбки.

– Ты знаешь, ты знаешь, – вдохновлённо пришепётывал пухлыми губами сеньор Хосе, – что ты и есть королева… свела меня с ума, негодная… Разве королевы подают капелюш[74], метут пыль и трясут ковры? Это не для тебя…