Fide Sanctus 2
Так вот почему тебе надо, чтобы я всегда была рядом?..
– Но я же… не бинт… – простонала Верность Себе. – Я не йод! Не яркий ночник!
– Перестань! – взмолилась Верность Ему, зажав ей рот. – Бездушная, невыносимая дура! Он доверился тебе! Он так в тебе нуждается!
Не отвечая, Вера молча смотрела на профиль, который с октября считала баснословно прекрасным; прекрасным он и был. На набережной зажигались фонари, и их лучи касались его бровей и ресниц так выигрышно, словно он заключил с фонарями бессрочный контракт. Сейчас он не был похож на того, кто уже два месяца лишал её дней в уединении. Сейчас это был одинокий и растерянный человек, за ночь с которым она ещё в ноябре отдала бы пару лет жизни. А теперь он здесь. И доверяет ей настолько, что препарирует своё сердце, назначив её понятой. Всё так, как она когда-то мечтала.
Почему же теперь не получается сполна ценить чудо всего этого?
– Малыш… – На его щеках зажглись пятна смущения, а кадык задрожал. – Я придумаю, где заработать. Ответь мне на один вопрос. Он очень простой. Ты со мной?
Он опять делал страдальческий вид, что ей были безмерно ценны эти чёртовы деньги; не слышал её слов. Зная, что нужно делать, она медленно потянулась ближе, обхватила его горячую шею и уткнулась в неё губами. От него пахло подсохшей кровью и пряным дождём.
Он пропах этим горьким апрелем; насквозь.
– Да, с тобой, – сказала она и с упрямой монотонностью добавила: – Я никогда не рассчитываю на чужие деньги. Я предпочитаю рассчитывать на свои.
– Малыш. – Он тяжело вздохнул. – Я хотел подарить что-то… значительное. Не символическое, а…
– Да и ладно. – Она неторопливо поцеловала его пальцы. – Я ведь тоже не подарила тебе на день рождения ничего значительного.
– Ну, не совсем так. Ты забыла, где родились мои двадцать?
Желудок заныл; воспоминание о сексе под душем было слишком живо. И всё же…
– Я не подарок, – неожиданно для себя отрезала она. – Я такой же человек, который хотел этого.
– Ну перестань, – с укором в голосе попросил он.
Что «перестать»? Возражать? Возражать, что я «не подарок»? Быть «не подарком»?
Сил не было, в салоне царило уютное тепло – и мозг едва работал.
– Это «перестань» словно значит «И так ужасный день, а ещё ты перечишь – но я слишком добр, чтобы просить перестать громче и злее», – определила Интуиция, поджав губы.
– Ничего такого оно не значит, – напористо прошипела Верность Ему.
– А вот я бы подарил тебе даже больше. Подарил бы свою жизнь, – тихо сказал Свят.
Покачав головой, Вера вымученно закрыла глаза. Хотелось спрятать лицо в ладонях и зарыдать. Рвалась она оплакивать маленького Свята или жалела себя? «Себя»? Почему? Он говорит то, что от него хотела бы услышать любая! По рукам плясали фонарные блики, преломлённые мокрыми стёклами, – но это только собирало в горле ещё больше слёз.
Везёт фонарям. Они всё ещё могут светить.
– Вера. – В его голосе звучала растроганная ласка. – Ты самое настоящее, что было у меня в жизни. Ты мой смысл. Я не хочу без тебя ни минуты. С самого октября я просто переполнен тобой – и не желаю ничего другого. Только твои мысли. Твои слова. Твоё присутствие. Ты не представляешь, до какой степени… во мне много тебя. До какой степени я… твой.
Всё пространство под рёбрами залилось бесформенной, испуганной нежностью. Стало стыдно за каждую ночь, которую она хотела провести одна. Может, это и правда жестоко? Может, он прав?.. Может, каждый для того и ищет по миру свою единственную отраду, чтобы больше никогда не рваться к «отдельности»? Он прав. Да. Пусть прав.
Но почему его признания вызывают столько глухой горечи?
Всё это было слишком. Этот день; этот дождь; рассказ. Больше не получалось бороться со смрадным бессилием в теле. Повернув голову, она с тоской уставилась на реку, что бурлила пузырями дождя. И в тот же миг Интуиция глухо закричала; её с головы до ног окатил изувеченный страх. Именно сейчас – когда весна тонула в затяжном ливне – Вера вдруг ясно поняла: главный ливень впереди.
И его не избежать. Никак; никому; ни за что.
ГЛАВА 25.
16 апреля, пятница
Взяв с тарелки ветку винограда, Вера покосилась на руки Никиты, что разлиновывали воздух.
– Календарь, – сказала она, отправив в рот зелёную ягоду. – Сетка. Тюрьма.
– Забавные у тебя ассоциации на повестке дня, – рассеянно отметила Верность Себе.
Авижич нетерпеливо дёрнул плечами и изобразил правой рукой конспектирование.
– Пишут что-то, – протянул Олег, улёгшись на диване удобнее. – Строчки… Столбцы… Ну окей, тетрадь или блокнот, понятно. Дальше-то что? Нет? Всё-таки обезьянник?
Никита постучал по лбу так, будто его окружали слабоумные. Две девицы в креслах у окна захохотали так истерично, словно шутка-минутка весила минимум тонну.
Родители Никиты увлекались лыжнёй и на несколько дней уехали в Карпаты. Их сын среагировал мгновенно: вычистив хату по верхам, он пригласил друзей и присыпал их сверху парочкой первокурсниц, что ныне сидели с такими восторженными лицами, словно попали на закрытую тусовку иностранных послов.
– Конспект? – с набитым ртом предположила Вера. – Ежедневник? Отчёт? Таблица Эксель?
– Да! – крикнул Авижич, вскинув ладони. – Дебилы, это Эксель! Спасибо, Вер!
Свят захохотал и гордо обхватил её плечи.
Так, будто слово отгадал он.
– Ну Артурио загадал… – рассеянно заключил Олег. – Гуманитарии всех стран, совокупляйтесь.
Варламов с ухмылкой поклонился, сделав вид, что приподнял цилиндр. Улыбнувшись, Вера кинула в тарелку виноградную ветку и негромко произнесла:
– Только я показывать не буду. Я подустала и вросла в твой уютный пол, Никит.
– Ну ещё чего! – заявил Артур. – Так не пойдёт. Правила есть правила. Иди и…
– А что за говно ты включил? – громко перебил Петренко, направив пульт на экран. – Я индийский рэп буду сидеть слушать? Меня и так сегодня на лабе учили правой рукой стрелять.
Несчастные первокурсницы давились смехом так отчаянно, словно на стене висел плакат: «Ищу жену, которая старательно восхищается любым моим базаром».
«Подустала». «Не буду».
– Ты начала говорить это чаще, чем «привет» и «пока», – грустно сказала Верность Себе.
Никита лишь развёл ладонями, будто говоря «хозяин – барин». С благодарностью ему кивнув, Вера обхватила колени руками и теснее прижалась к Святу. За первую половину апреля это стало привычным жестом. Ненасытный на её присутствие и прежде, с потерей машины и денег Свят и вовсе превратился в неупиваемую чашу. Он ежеминутно и бессловесно молил любыми способами сообщать ему, что он важен и дорог. Ни о каких «днях наедине с собой» теперь не шло и речи – и порой она казалась себе чем-то средним между разряженным телефоном и добродетельной звездой Вифлеема.
– «Разряженным телефоном»?! – ужаснулась Верность Ему. – Тебе совсем на него плевать?! Мужчина страдает, когда испытывает финансовые трудности! Ты сейчас должна быть его тылом! Держать равновесие за двоих!
Пошатнувшись, Верность Себе так выставила перед собой ладонь, будто пыталась отбить эти крики, – но спорить не стала. Вокруг её глаз залегли коричневые синяки; она исхудала и будто стала ниже. Зато цвет лица Верности Ему за апрель весьма посвежел – а голос стал звонче.
За кружевным тюлем клонился к закату на удивление тёплый вечер. Уже можно было гулять до заката; слушать, как дышит ветер, и глядеть, как меняет цвета небо. А потом, едва перекусив, пешком спешить на пары, провожая глазами переполненный утренний троллейбус.
Можно было, да. Но не было сил.
Быть следующим «Крокодилом» никто не стремился, и комнату заволокла пассивная тишина. Из подключённых к телевизору колонок монотонно зудело техно. В кармане Свята закричал телефон, и Вера оторвала голову от его плеча. На его лице мелькнула настороженная тревога.
Он явно ждал этого звонка.
Вытащив из джинсов Нокию, Свят приложил её к уху, несколько раз угукнул и поднялся на ноги.
– Куда? – угрюмо поинтересовался Артур, вскрыв бутылку пива.
– Спущусь обсудить одну подработку, – бросил Свят.
Так отстранённо, словно умом был уже внизу.
Пошелестев в прихожей курткой, он хлопнул входной дверью. По полу пронеслась лента сквозняка. Вера вновь перевела взгляд на темнеющее окно. В горле вдруг собрались уставшие слёзы.
Он не рассказывал. Ни о возможной халтуре. Ни о заказчике. Ни о звонке.
А если бы это она сейчас одна и без объяснений куда-то спустилась…
– У него просто такой период. Просто период, – повторяла Верность Себе, качаясь, как маятник. – Ему станет лучше и увереннее. Станет, непременно. Надо просто быть рядом. Всё хорошо.
Интуиция что-то невнятно стонала, закрыв лицо руками.
– Никита, – решительно сглотнув слёзы, позвала Вера. – Есть балкон? Хочу выйти подышать.
Пожить. Поплакать. Позлиться, если повезёт.
– Конечно, – отозвался Авижич, откинувшись на спинку тахты. – В родительской спальне большой балкон. На свалку там внимания не обращай.
Схватив с кресла толстовку, она зашагала к выходу. За спиной послышался скрип дивана, и голос Олега произнёс:
– Я тоже схожу. Тут реально задушишься.
* * *
На Корабле в Бермудском Треугольнике нарастал шторм; небо переливалось трещинами грозы. Взбудораженный Спасатель еле успевал вытирать с палубы разъярённые лужи и гневно шипел:
– Куда тебя черти несут?
С начала вечера Уланова выглядела так, словно держала на плечах что-то тяжёлое. Столь искристая под первым солнцем марта, к середине апреля она будто поблёкла и утратила контур.
Так блёкнет транспарант с акварелью, когда попадает под дождь.
– Ей понравится это сравнение, – заявил Агрессор, сверкнув кошачьими глазами. – Может, стоило подарить что-то для рисования, а не то, что ты собрался?
Озадаченно коснувшись книги во внутреннем кармане олимпийки, Олег на миг замер, решительно покачал головой, вышел на балкон и закрыл за собой дверь.
Дарёному коню под олимпийку не смотрят.
Опёршись на перила, Уланова подставила лицо ветру и вдохнула так глубоко, словно сутки сидела под землёй с противогазом, экономя каждый вдох. Подойдя ближе, он остановился слева и погладил холодные перила. На уровне этажа шелестел свежий, недавно распустивший листья каштан. Со двора, проезжей части и детской площадки доносились смазанные звуки.
Не отрывая глаз от лиловых красок на горизонте, Олег негромко произнёс:
– Там действительно было ужасно душно.
Заправив за ухо прядь волос, Вера перевела на него расплывчатый взгляд. Бирюзовые блики её радужек стали гораздо тусклее. Это блики исчезли, или он начал видеть её глаза так, как их видят все?
Понять это отчего-то показалось безумно важным.
– Даже пить ничего не тянет, – задумчиво согласилась она. – А ты почему не пьёшь сегодня?
– Не хочу. Надо делать перерывы. А то тогда в клубе я…
Чуть не поцеловал тебя.
Слова застряли посреди горла и стали похожи на пенопласт в луже. Явно растолковав его недоговорённость по-своему, Вера с глубоким пониманием кивнула и принялась водить пальцами по воздуху: так, будто гладит его.
То по шерсти, то против.
На миг захотелось, чтобы она так же провела по его волосам. И удивлённо сказала, что они «куда непокорнее, чем воздух». Стоило сложить в слова эту мысль – и под ложечкой вдруг засвербело дикое желание… писать. Всё подряд, что идёт в голову. Казалось, если он сейчас возьмёт в руки лист и ручку, то до рассвета не разлучит её носик с его поверхностью.
– Я обожаю весну, – негромко признала Вера. – Могу бесконечно о ней говорить. О том, какие сильные она вызывает чувства. Как настойчиво пробуждает тягу к жизни.
Она вроде говорила о том, что любит, – но выглядела очень горестно. Между её бровей залегла тонкая морщинка; будто сердце хотело плакать, а мимика упрямо спорила с этим желанием.
Что только в нашем теле ни спорит с сердцем.
«Тебе тяжело с ним рядом, да?» – хотел в лоб спросить он, но вместо этого сказал:
– У меня есть много очерков о весне.
Уланова мгновенно посмотрела ему в глаза: с любопытной жадностью. Она будто хотела узнать больше или завидовала: потому что продукты её творчества не о весне.
Или потому, что их не «много».
– Я бы хотела что-то из этого прочесть. Если ты позволишь.
Бестолковое сердце ускорилось. Это предложение было кошмарным. И в первую очередь потому, что он умирал от желания дать ей что-то «прочесть».
– Позволю, – помедлив, определился он. – Когда… придёт время. Только не жди от этих текстов грамотности. Так уж вышло, что они сделают филологу больно.
– Я справлюсь с засилием твоей орфографии, – подняв уголки губ, пообещала она.
– Дело не в орфографии. – Он с усилием отбросил стыд. – Я допускаю неклассические ошибки. У меня дисграфия. Это…
Повернув голову, Вера предельно тактично посмотрела ему в глаза и спокойно сказала:
– Я знаю, что это такое. Смешение схожих по звучанию букв, пропуски мягкого знака, слитное написание предлогов и слов, зато раздельное – слов и их приставок…
– Да, – с облегчением перебил он и продолжил: – Чтение я переборол. Убеждаю с тех пор всех, что дисграфия – не приговор. Логопеды говорили, что ничерта не буду понимать в том, что читаю. И что это навсегда. Я не хотел смиряться. Помню эти груды книг с потрёпанными страницами… надписями на полях… с грязными следами, что остаются, когда пальцем по бумаге ведёшь…
Договорив, он изумлённо потряс головой: он впервые рассказал кому-то о дисграфии так много. Волосы и шею ласкал холодный ветер, но зябко не было. Звуки района становились всё тише. Вокруг наступала ночь. Подняв взгляд, Олег с ёкающим холодом в груди осознал, что Вера по-прежнему смотрит на него, и в глубине её глаз мелькают те самые бирюзовые блики, которые для него почему-то означали, что она… здорова.
Сильна. Подлинна. Бережна к себе.
– Сидел и читал, как приколоченный к стулу, в общем. Лишь бы научиться всё понимать. Как все.
Смотреть и не смотреть ей в глаза было одинаково трудно.
– Ну, эту цель ты не достиг. Ты понимаешь в книгах куда больше всех.
В её тоне было столько бесхитростного доверия, что каждый нерв заныл.
– Вера, – решился он, коснувшись её локтя. – Как ты себя чувствуешь?
Поглядев на его ладонь, она прикрыла глаза и медленно опустила голову.
Будто не выдерживала веса мыслей.
– Сегодня Никита спросил, как я праздновала день рождения, помнишь? А у меня нет сил жить – не то что праздновать дни рождения. Я без сил ложусь спать и без сил встаю. Я уже ничего не хочу: ни весны, ни лета. Я кошмарно устала – и очень стыжусь этого. У меня прекрасная жизнь, которой позавидовали бы все, – но мне плохо.
Она звучала так, словно её душа передвигала из комнаты в комнату массивную мебель.
И уже не могла дышать от пыли.
– Да, ты всё верно понял, – прошептал Агрессор, глядя в штормовое небо. – Там не нужен вопросительный знак.
«Тебе тяжело с ним рядом». Точка.
С её ресниц сорвалась слеза; морщинка между бровями стала глубже. Сказать это? И что, стать ей врагом? Вина внутри неё наверняка примет ту сторону.
Плевать. Честнее сказать – и будь что будет.
– Тебе нечего стыдиться, – тихо и твёрдо произнёс Олег. – На твоём месте силы потерял бы любой.
Вера вскинула голову и посмотрела в его лицо с суматошным, стыдливым страданием.
Она будто жалела, что выпалила это, – но и молчать уже не могла.
– О чём ты? – Её глаза горели жаждой ответа, а мелкие волоски у висков трепетали на ветру.
– Тут всё просто. Вот ты от чего заряжаешься?
– От… рисования, – растерянно отозвалась она, переплетя пальцы в замок. – Чтения. Музыки. От переводов и… заработка с них. От сна в одеяльном коконе и полной темноте. От прогулок. Уединения.
Едва она сказала «уединение», жилы её шеи забурлили так, будто там был кадык.
Она еле сдерживала рыдания; еле-еле.
– А Свят – от тебя, – с расстановкой сказал Олег.
Листья каштана зашумели; шныряющий между ними ветер ударил в лицо. Вера замерла, распахнув глаза. Сердце снова ёкнуло; вот-вот. Она вот-вот стряхнёт его пальцы с локтя.
И вокруг наступит полярная ночь.
– Нельзя было это говорить! – завопил Спасатель, обхватив голову. – Свят же…
– Нельзя?! – зашипел Агрессор, толкнув его в грудь. – Пусть бы она и дальше считала себя ужасным человеком?! Лишь бы твой бедненький Свят не пострадал?!
– Я и сама уже… думала об этом. – Её скулы начали розоветь. – Возможно, неверно это обсуждать, но… А откуда ты… Он всех близких… И друзей тоже? В смысле… Или только кого-то… сильного?
Виноватый стыд на её щеках стал вовсе пламенным.
– Она считает тебя сильным, – еле слышно сказал Агрессор, прижав кулак к губам.
А себя – сильной.
Не сводя глаз с её мокрых ресниц, Олег тихо подтвердил:
– Всё так, да. Просто поверь. Не мне, так себе.
Лицо Веры дёрнулось так, словно она до безумия хотела это сделать.
Поверить.
* * *
– Всё это нелогично, но я ощущаю, что ему можно доверять, – тихо произнесла Интуиция.
Брови Петренко были сдвинуты, губы – сложены в сосредоточенную линию, а глаза переливались малахитовыми отблесками. Было что-то неуловимо… кошачье в этих своевольных зелёных глазах. Она не могла видеть его взгляд; глядеть в это порывистое, решительное сострадание!
Всё это было жутко неправильно!
Не находя слов и не желая их искать, она вдруг бессильно расплакалась, прижав пальцы ко рту. Казалось, это те слёзы, которые она не выплакала в белой Ауди под дождём. Не заботясь о том, что он подумает, она неуклюже вытирала скулы… со странной болью разглядывала листья каштана… вспоминала рисунок костёла, что остался неоконченным… сетовала, до чего жестокое у неё сердце, которое «не может любить людей», как говорила мать… опасалась, что она и правда «волк-одиночка»… боялась своих мыслей… стыдилась чувств… Олег не проронил ни слова. Только его рука сползла с её локтя и сжала запястье; он будто говорил: «Я здесь». Его рука была такой горячей, что пальцы охнули бы, если бы могли. Ни у кого на её памяти не было таких горячих рук.
Вот он – момент, чтобы это говорить.
– Слушай, – с усилием сказала Вера. – Это давно нужно было сказать. Нам с тобой надо… общаться более отдалённо. Мы слишком сблизились, а я обещала… поставить тебе границу, если это произойд…
Голос сорвался. Внутри было так пусто, словно она осталась одна на земле после апокалипсиса. Мокрые щёки резал ветер. Олег молчал, поглаживая тыльную сторону её ладони.
О чём он думает?.. Предположить это было невозможно.
Можно было приблизительно догадаться, что происходит в голове у Свята, – но с Олегом это не работало. Он был не просто закрытой книгой, а талмудом на замке.
– И на твой взгляд, это произошло? – наконец глухо спросил он.
– На мой взгляд, это… происходит. Это… некрасиво. Неправильно. Встань на его место.
– Я делаю это так часто, Вера, что его место уже можно звать моим.
Чёрт; это надо было предусмотреть. Он не кривлялся и не блефовал: у него по поводу «сближения» была своя позиция. Поведение Петренко создавало ей трудности – да; но оно и… восхищало.
Хоть у кого-то этой весной Верность Себе не болеет.
Казалось, прошло полчаса перед тем, как он разомкнул губы и сказал:
– Я не могу согласиться с тобой. Ты сейчас не на своей стороне.
В горле всколыхнулась злость.
– Это мне решать! – прошипела она, сжав кулак. – Я сама могу разобраться, на какой я стороне!
Вызывающе вскинув лицо, она моргнула и обомлела: Олег… улыбался. Широко и открыто; лукаво и с облегчением. Он улыбался редко, но когда он это делал, в его мимике не оставалось ни грамма наигранности; он улыбался всем лицом – каждой чертой.
Глазами; морщинами вокруг глаз; худыми скулами; ушами, что подпрыгивали вверх.
– Я рад, что ты говоришь это. Думай так чаще.
Не найдя, что ответить, она обескураженно молчала. Внутри ворочалось что-то вроде свежего ветра, который набирал силу, – хотя знал, что ветряков вокруг нет.
* * *
На кончиках пальцев, что гладили её ладонь, собрались рецепторы всего тела.
Чем были эти слёзы, если не запредельным доверием?
Солнечное сплетение превратилось в батут, на котором прыгало сердце. «Нам с тобой надо… общаться более отдалённо». Она либо не понимала, что её ждёт, либо из последних сил надеялась, что ошиблась. Ещё один такой месяц – и из её глаз исчезнут не только бирюзовые блики, но и лазурная голубизна; они превратятся в тусклые алюминиевые блюдца. Она не училась бок о бок с ним три года; она ещё не знала, что Свят тянет силы из близких людей подобно чёрной воронке.
Он не умеет брать их откуда-то ещё.
– И не желает учиться! – рявкнул Агрессор.
– Это всё неправильно! – завыл Спасатель, прижав к груди протоколы о дружбе.
Уже стемнело; во дворе зажглись фонари, а ветер утих. Небо на горизонте стало густо-фиолетового цвета; по его краю бежала малиновая полоска засыпающего солнца.
– Вера, – вполголоса сказал я, запустив руку во внутренний карман олимпийки. – Я хочу кое-что тебе подарить. Поздравить с днём рождения.
Вытащив на волю потрёпанную книгу, я нерешительно разместил её в пятне света. Увидев обложку, Вера еле заметно округлила губы и застыла; её щёки были бледными, а нос – красноватым.
Она начинала замерзать.
– Мой день рождения был… пять дней назад… Одиннадцатого апр…
– Я знаю, – мягко перебил я. – Но я хотел поздравить лишь когда смогу вручить подарок.
Вера подняла уголки губ и с благоговейно-смущённым замешательством перелистнула несколько страниц. Когда она дошла до первой закладки, я поспешно проговорил:
– Она не новая. Это моя книга, прочитанная много раз. Но я хочу подарить тебе именно её – с исписанными полями и говорящими закладками.
– Спасибо, – еле слышно сказала Уланова. – Огромное. Я так давно хотела её себе. А когда твой день рождения?
– Мой не скоро. Восемнадцатого февраля. День – почти через год, а рождение – вообще, кажется, за горами.
Вера медленно опустила и подняла мокрые ресницы; на её лице отпечаталось глубокое, завороженное понимание. В гостиной она сказала, что идёт на балкон «подышать».
Я от всей души надеялся, что она надышалась.
Забыв обо всём, я потянулся вперёд, обнял её за плечи и поцеловал в висок. От её волос пахло… корицей. Корицей и дождём. Её плечи вздрогнули, но она не отстранилась; мне в живот впился корешок книги, которую она прижимала к животу своему. Моё сердце заходилось ударами – и она наверняка чувствовала его бешеный стук.
Чёрт с ним, чувствуй. Пусть оно делится с тобой силами; жизнью; новорожденной весной.
– Ещё не перешёл черту? – прозвучал за спиной ледяной голос.
А я и не слышал, как открылась белая дверь.
* * *
– А когда перейдёт? Когда трахнет тебя? Когда трахнет дважды?
Его голос был похож на брызги, которые получаются, если по воде ударить ладонью. Видя себя будто со стороны, Вера стремительно выскочила из петренковских рук. Голова кружилась; живот крутило; лицо покалывало.
Так оно колет, когда на кожу наползает бледность.
Свят умел в нужный момент выбрать самую небрежную из своих надменных поз. Прошагав балкон, Олег толкнул его плечом, поджал губы и захлопнул дверь. На его лице было написано: «Обойдёмся без публики». Оставшись стоять у выхода, Петренко делал это слабо и неустойчиво.
Он будто потерял все силы, с которыми пришёл на балкон.
– Он не потерял их, – прошептала Интуиция. – Он отдал их тебе.
Держа руки в карманах, Свят с напускным равнодушием рассматривал книгу, а Вера судорожно стискивала её; казалось, будь подарок потоньше, она бы с лёгкостью пронзила ногтями все страницы.
– Ох, чёрт, – прошептала Верность Ему, жутко побледнев. – Ты доигралась. Твоя вина побила все рекорды. Бессердечная сучка!
– А ну не лезь к ней! – рявкнула Верность Себе, сверкнув глазами. – Ты уже съела её живьём! Может, хоть это его отрезвит! Зевса кусок, тоже мне!
«Когда трахнет тебя? Когда трахнет дважды?»
После этого подарка это звучало до ужаса… грязно. Да, вина перед ним была правильной и… вырвиглазной. Да, Свят видел всё иначе. Для него это были просто похабные выходки. Вульгарные обжимания. Но она – ощутив в этих объятиях что угодно, кроме пошлости, – не могла избавиться от сухого отвращения; его слова сейчас звучали именно так.
