Fide Sanctus 2

А если заметила бы? Если бы заметила – ещё тогда? Изменило бы это хоть что-то?

Все эти вопросы давно прогорели внутри, оставив в груди пустынный крематорий, – и теперь мелькали лишь редкими транспарантами бедолаг, которым никто не сказал, что митинг отменяется. Едва она оказалась рядом с подругами, взгляд упал на столик, что не был виден со входа. Внутренности мгновенно переплелись в тугой узел.

Проклятье. Только не это.

– Можем уйти отсюда, Мариш, – робко предложила Лина. – Поедим в другом…

– Нет, мы поедим здесь, как и собирались, – решительно отрезала Марина.

Увиденное заискрило в груди такой болью, что на миг ей показалось: вот-вот грянет сердечный приступ. Настоящий – всего в двадцать лет. Она и так еле перенесла, что все узнали, до чего «неидеально» было всё у «короля и звезды»; а он ещё и совсем не скрывает другую!

Нет, никаких «приступов». Только отточенное до уровня премиум показное безразличие.

Собрав всю волю, Марина опустилась на стул и откинула за спину волосы; глаза не спешили показательно безразличничать и всё косили в ту сторону.

…Уланова сосредоточенно грызла ручку. Её брови были сдвинуты, а глаза бегали по строчкам ветхой книги. Прижимаясь грудью к её левому плечу, Свят буравил взглядом то же чтиво, еле заметно двигая губами: словно проговаривая текст. Справа от Улановой восседал невозмутимый Петренко.

По его лицу как всегда было ничего не понять.

Он рассеянно крутил в руке пакетик сахара и читал книгу в мягкой обложке. Её название скрывалось под его длинными пальцами; на обложке можно было разобрать только слово «Искусство», обрубок слова «…ить» и имя автора – Эрих.

Уланова нагнулась над тетрадью. Увидев, что она пишет, Свят покачал головой и обхватил своей рукой её ладонь. Высвободив пальцы, она буркнула нечто вроде «не управляй моей рукой», дотронулась до локтя Олега и задала ему какой-то вопрос. Петренко оторвался от своего «Искусства» и посмотрел в их записи. Уланова вновь принялась грызть ручку, выжидательно глядя, как Олег разбирает её почерк. По скулам Свята поползли бордовые пятна; он поджал губы и застыл.

Казалось, он бы вполне обошёлся без «помощи зала» в виде начитанного кореша.

…Вынырнув из премьеры поганого водевиля, Марина осознала, что полминуты сидела не дыша. Вся вина, которая пожирала её за время отношений со Святом, превратилась в жаркую злость.

Злиться было «нельзя» только на своего парня; на «парня Улановой» – можно вполне.

Впервые она жутко разозлилась на «парня Улановой» ещё в момент, когда он сообщил о разрыве, – и с тех пор изводила себя мыслью, как плохо он теперь думает о ней. Сколько же эмоций и обвинений она вылила на него в том разговоре…

Как немудро, истерично и нагло себя повела.

Но всё равно куда сильнее она злилась на саму Уланову; злилась просто дьявольски. Впервые за несколько лет Марина чувствовала, что ей неподвластны действительно мощные методы. А ведь она всерьёз считала себя мастером в сфере «женской мудрости». Но на этот раз в их жизнь влезла действительно ушлая девица. Она управляла им так, что он думал, будто всё решает сам.

И держала его в отношениях ловко и хитро; куда хитрее и ловчее.

– Мариш. – Лина будто пыталась снять неловкость. – Едем же на мастер-класс, да? Такой холод. Может, Максим твой нас подвезёт?

Тут свой мастер-класс – по налаживанию дружбы между факультетами.

– Конечно, подвезёт! – громко заверила Марина. – Он сам хочет, звонил уже несколько раз!

Боковое зрение сообщило, что к ним метнулись зелёные прожекторы Петренко. Бегло осмотрев их, Олег задержал взгляд на блюдечках с десертами и снова уткнулся в книгу. Марина была готова поклясться, что в его глазах мелькнуло что-то вроде насмешливого «У вас предвзятость растолстела; хватит есть бисквиты». Свят и Уланова не шелохнулись, глядя в свою потрёпанную пародию на книгу.

– Давай быстрее ешь! – прошипела Настя, подтолкнув к ней блюдце с творожным тортом. – И едем!

Шацкая по примеру Лины добродушить не торопилась; наверняка и ей не улыбалось долго обтекать под насмешливым безразличием бывшего.

Если она вообще, впрочем, может его так называть.

Допив то, что было у неё в стаканчике, Уланова поднялась, сложила свои вещи, особо не аккуратничая, в рюкзак и направилась на выход. В груди заклокотало потрясение, и Марина с невольной тоской замерла. Она не висла на его локте; не заискивала, не улыбалась; не сканировала столовую на предмет заинтересованных в нём девиц. Она даже не ждала его, чтобы идти рядом, чёрт бы её побрал!

Так вот как нужно было с ним обходиться!

Пошарив во внутреннем кармане куртки, Свят вытянул оттуда связку ключей, нагнал Уланову и… вложил ключи ей в ладонь. Потрясение за грудиной и вовсе зашлось в истерике.

Ключи от дома?! Как ты это сделала, чёрт?!

– Зачем тебе ехать троллейбусом, не пойму? – недовольно сказал он. – Подожди меня в библиотеке. Постараюсь свалить с пары пораньше.

– Да в чём проблема, Свят? Я просто хочу пройтись в наушниках! Побыть одна!

Запихнув ключи в карман куртки, Уланова поморщилась и покачала головой так, словно не хотела, чтобы эта фраза вылетела в виде раздражённого возгласа.

Но и молчать, видно, не хотела тоже.

На лице Свята мелькнула смесь смущения и гнева – но он промолчал и вернулся к столу. Заметив девичью троицу, Уланова рассеянно оглядела соседок по комнате, остановила глаза на Марине, кивнула в духе сухого «привет» и зашагала к выходу. В её хмуром взгляде не было и намёка на едкость, высокомерие или чувство превосходства, но сердце всё равно захлебнулось возмущением и обидой. Сглотнув ком, Марина стиснула руки и вдохнула, пытаясь успокоиться. Лина смотрела с молчаливой жалостью, а Настя – с раздражённым «а я тебе говорила, жри и пойдём!»

Чёрт, это мой мужчина; мой! Я столько вытерпела, столько сделала ради этих отношений!

Он сказал, да, что «любит» её, но лишь потому, что она заставила его так сказать! Манипуляторша!

Она крутит им изо всех сил; ну ещё бы! Отхватила такой вариант!

Отправив в рот кусок бисквита, Марина нервно поправила волосы. Глаза кололо, но плакать было нельзя: делать новый макияж некогда и негде, а сиять на мастер-классе смазанной тушью слишком позорно. Убедившись, что Петренко и Елисеенко не видят её за колонной, она подняла лицо и заморгала, загоняя слёзы назад. В груди лежал холодный камень. Сучья «девица Гатауллина» могла бы одарить их стол царственным кивком, когда смотрела на соседок по комнате.

Но нет – она поприветствовала именно «звезду».

* * *

Сегодня уютная тишина его квартиры походила на липкую паутину.

Вера уже час ходила из угла в угол, то и дело отодвигая шоколадную штору, чтобы посмотреть во двор. Солнце давно спряталось за тучей, а небо было похоже на грязный пенопласт. Отчего-то казалось, что она в чём-то виновата перед Святом.

И это одновременно пугало и злило.

С начала февраля он ни разу не повысил голос – но всё равно ухитрялся часто транслировать, что недоволен. Недоволен и молчит. Недоволен и молчит. Когда эта дамба прорвётся, потоп затронет даже Австралию. Наверное, она зря крикнула ему, что хочет побыть одна.

Но и делать вид, что это не нужно, тоже уже не получалось.

Порой ей жутко не хватало сна на отдельной кровати и ночей без ночника; но говорить об этом она… боялась. Казалось, стоит отвергнуть малую толику его привязанности – и она потеряет всю.

Это жутко неправильно: бояться говорить что-то тому, с кем делишь постель.

Присев на корточки, Вера коснулась струн гитары; струны ответили тугим стоном. Точно такой уставший стон бился в душé. Чем меньше времени она проводила наедине с собой, тем лучше понимала, что ещё рано говорить ему «люблю»; потому что себя она будто стала любить даже слабее, чем раньше. Когда она думала об этом, страх обидеть его обороной своих интересов таял – но не уходил целиком. Более-менее дружные в феврале, с приходом марта Верность Себе и Верность Ему всё чаще бросали друг на друга враждебные взгляды.

Между ними бегали не просто тёмные кошки, а дьявольские отродья чернее тьмы.

И помимо всего этого ужасно угнетала неприязнь Артура и Насти. Она не понимала, откуда взялась неприязнь Артура, – но она хотя бы ограничивалась мрачными взглядами. Неприязнь же Насти лилась потоком слов – и именно в те моменты, которые она выкраивала, чтобы побыть в общаге одной.

– Зачем ты кивнула Марине? – хмуро поинтересовалась Верность Ему, скрестив на груди руки. – Ты должна была посмотреть, как сделает он, – и сделать так же.

– Ещё чего! – возмутилась Верность Себе. – Он сделал вид, что её там нет! А это очень глупо!

– Они так долго были вместе, что явно друг другу соответствовали: нравится ему это или нет, – задумчиво протянула Интуиция, тоже гладя струны.

Пожалуй, Свят зря прикидывается, что Марины не существует. Это прошлое, по которому он пришёл в настоящее; часть его жизни. Как Дима – часть жизни её. В последнее время она вспоминала Шавеля всё чаще. Не с теплом или ностальгией, нет. С настороженным опасением. Как только в голове начали роиться мысли, что Свята ей порой слишком много, вместе с ними пришло и беспокойство.

А что, если мать права?

– Нет, милая, – прошептала Верность Себе. – Ты не «злобный волк-одиночка». Просто кому-то уединение нужно реже, а кому-то – чаще.

Из всех, кто сейчас вился вокруг, лучше всех жажду к уединению, пожалуй, понял бы… Олег. Стоило подумать о нём – и в груди что-то медленно сжалось. Он был отдельным сортом тревоги; громадным нарывом на теле спокойствия. Уж лучше бы она не заикалась Святу о желании перестать скрываться. От Олега исходила мощная энергия светлого разума и сильной души. С ним хотелось… разговаривать. И это сводило сердце такой виной, по сравнению с которой вина за любовь к уединению казалась ребячеством.

…Тишину надрезал плач низкой октавы, и Вера вздрогнула.

Чёрт. Слишком сильно дёрнула за одну из струн.

Будто что-то почувствовав, она встала и отдёрнула штору; во двор медленно вкатилась и обосновалась на крайнем парковочном месте белая Ауди. Накрутив на палец прядь волос, она закусила губу и попыталась дышать медленно и глубоко.

Уверенность и самообладание сейчас вполне потребуются.

– Ты что? – с подозрением прошипела Верность Ему. – Хочешь обрушить на него «серьёзный разговор»? Чего тебе не имётся? Немедленно прислушайся к страху! Страху виднее!

– С каких это пор «страху виднее»? – осадила её Верность Себе. – А ну не лезь! Не «серьёзный»! И не такой уж «разговор»! Она просто скажет, что хочет чаще ночевать по отдельности.

– Страху не виднее, – тихо сказала Интуиция. – «Серьёзные разговоры» начинать очень даже нужно. Эта та уязвимость, через которую приходит сила. – В изящных пальцах Интуиции возникла медаль, на одной стороне которой блестело слово «Vulnerabilis5», а на второй – «Validus6».

Над входной дверью заорал звонок. Настроив твёрдую поступь, Вера прошагала бежевый ковролин маленькой прихожей и впустила в квартиру её хозяина. От него пахло свежестью морозной весны и мятным ароматизатором салона. Это были беспечные и романтичные амбре.

Но одного взгляда на его лицо хватило, чтобы понять: он скрывает напряжение.

– Прикольное ощущение. – Свят опустил на пол пакет из гипермаркета, и к аромату мятной весны добавились гастрономические шлейфы. – Чувствовал себя психом, когда нажимал на звонок. Слишком отвык, что у меня ключей нет, а тут кто-то ждёт.

Как огорошить его тем, что я хочу поговорить? С чего начать?

Несмотря на увещевания Интуиции, начать хотелось с оправданий.

– Вера, послушай, – добавил Свят, глядя одновременно с робостью и вызовом. – Я хочу серьёзно поговорить с тобой.

* * *

Нет уж, хватит. В мелководный пруд его терпения сегодня плюхнулась последняя капля. К чёрту восьмимартовские выходные, что висят на носу межсезонной соплёй. Будут испорчены – и пусть будут.

Лучше испортить их, чем всё ближайшее будущее.

Вера открыла дверь так быстро, а посмотрела так доверчиво, что хотелось затолкать поглубже в глотку не только слова, но и мысли, что выжгли голову на паре и по пути сюда. Её будто тоже что-то тревожило или сердило, но она усердно наполняла взгляд податливой лаской; выглядела так, будто очень ждала его тут.

Ждала она, ну-ну. Надо было не рявкать, что хочет ехать одна!

– Давай, – приободрил Адвокат, нервно почесав затылок. – Говори. «Мне не нравится, как ты милуешься с Петренко».

Как же по-идиотски это звучало. Зачем вообще ей это говорить?!

Она баба! Какой с неё спрос? Если кому-то и раскрашивать табло подвигов, то ему!

Судья озабоченно примерял к лицу Хозяина маску расслабленной уверенности; маска никак не подходила. Весь поганый тремор души сегодня был напоказ. Глубоко вдохнув, Свят подхватил пакет, прошагал на кухню, швырнул его на пол у холодильника и рывком открыл форточку. В груди копошилась мерзкая смесь из раздражения, ревности и страха. Сзади послышались лёгкие шаги. Прижавшись щекой к его спине, Вера негромко спросила:

– О чём ты хочешь поговорить?

– Он слишком лезет к тебе! – выплюнул Свят. – Я не выношу, что нас вечно трое!

Эта спонтанная фраза показалась бесформенной, бессодержательной и безвкусной: вроде розовых слюней, что продают в бюджетных общепитах под видом вишнёвого киселя. Подбирать слова было сложно как никогда – и именно сейчас это было как никогда нужно.

Оторвав голову от его спины, Уланова уставшим голосом произнесла:

– И чего конкретно ты хочешь от меня?

Вот оно как. Она тут же сняла с себя ответственность.

– Ловко, ловко! – ехидно протянул Прокурор. – Впрочем, чего ты глаза выпучиваешь? Ты и до этого знал, что она умеет побеждать, не сражаясь.

– Тебе плевать, я понял, – глухо выдавил Свят. – Тебя всё устраивает.

Вера по-прежнему молчала, и пугливое желание взять все слова назад стремительно росло.

– Мне не плевать, – наконец сказала она. – Я спросила, чтобы знать, чего именно ты хочешь добиться от разговора.

Спокойствие её голоса жутко возмутило. Так разговаривает человек, который не боится проиграть и не стремится победить.

Потому что предмет спора ему безразличен.

– Постой, – с напряжением встрял Адвокат. – Ты же не знаешь, какой ценой ей даётся это спокойствие. Может, она тоже паникует – но внутри.

Научи меня этой внутривенности, мисс Уланова.

– В этом разговоре я хочу узнать, – с нажимом произнёс Свят, – хочешь ли ты, чтобы я ему… объяснил, в чём он неправ?

Просто скажи, что не хочешь знать и видеть никого, кроме меня, чёрт бы тебя побрал.

Сердце колотилось, как подвесная груша, по которой бьют без остановки.

– Я согласна, что… Олегу, возможно… нужно поставить границу, – помолчав, вполголоса ответила Вера. – Но здесь есть один нюанс.

Она могла бы использовать местоимение «он», но выбрала назвать его по имени. И каждая буква его сраного имени так переливчато и нежно прокатилась по её языку, что захотелось утробно завыть.

– Какой нюанс? – сжав зубы, бросил Свят.

– Поставить ему границу должна я, а не ты.

Да что ты, твою мать?! Ну охренеть теперь!

– Серьёзно?! – рявкнул Свят, игнорируя хохот Прокурора. – Хорошо подумала?

Встав у подоконника так, что теперь они были друг к другу лицом, Вера открыто посмотрела в его глаза. Казалось, и она была бы не прочь говорить на повышенных тонах – но не говорила. В её взгляде горело деликатное, но упрямство; золотые волосы бились под ветром из форточки.

– Да, серьёзно, Свят. Потому что я не твоя, скажем, машина, возле которой кто-то трётся. Это должна сделать я, потому что кто-то третий претендует на общение со мной. А если бы в наш союз лезла девушка, границу ей должен был бы поставить ты. Понимаешь?

А, вот оно как. «Я не твоя машина».

Она не хотела снять с себя ответственность, нет.

Она хотела надеть её – и побольше, побольше.

Помедлив, он кивнул, ощущая странную заторможенность. Она говорила связно – и вроде всё было правильно. Но он всё равно не ощущал, что она готова его… послушаться. У неё на всё была своя версия; своя альтернатива. Привычные методы борьбы с непослушанием Марины – избежать разговора, надменно поморщиться или хлопнуть дверью – в отношениях с Верой казались отважным слабоумием.

А ну как дверью хлопнет она?

– Я обещаю, что осажу его, если он перейдёт грань. – Её губы дрогнули так, будто она хотела поморщиться. – Обещаю. Мы будем просто общаться – и только.

Внутри что-то загремело. Её спокойный тон говорил: «Разговор окончен». Окончен на самом пике!

Она не боится ничего потерять. Ей всё равно!

– Порой и правда кажется, что ей всё равно, – проговорил Судья, сжавшись под укоризненным взглядом Интуиции. – Что ей абсолютно не важно его одобрение.

– А почему ей должно быть важно его одобрение? – поинтересовался Прокурор, полируя безупречные ногти. – Ей важнее своё. Ещё скажите, что не это его и подкупило. Он вот колупает ей мозг, а Петренко уже снежки лепит. Забыли, почему она ушла от своего кретина?

Когда они все уже исчезнут с лица земли. Чёртовы уроды.

Ревность медленно перетекала в ядовитую мстительность и обратно. Он мог бы, конечно, завести себе тёлку, с которой тоже можно «просто общаться».

Вот только что-то подсказывало, что игрой в куклы чёртову Уланову не напугать.

– Ты ведь доверяешь мне? – в упор спросила Вера, вскинув левую бровь.

– Доверяю, – хмуро отозвался он, выждав паузу.

А что ещё мне остаётся?

Словно теперь действительно поставив точку, она мягко кивнула, села на подоконник, обхватила его ногами за талию, погладила по груди – хлопок свежей рубашки зашелестел – и прошептала:

– Ты очень важен для меня.

Под ложечкой оборвалась какая-то струна. Запустив пальцы в её волосы, он вдохнул их запах.

– Правильно будет поверить, – прошептал Внутренний Ребёнок. – Я ведь уже не в темноте.

Она уже в который раз заставляла идти по перилам моста без страховки.

Не находя слов, он молчал, прижимаясь щекой к её волосам; молчала и она. Минуты пятничного вечера улетали в форточку. Он опять потратил кучу времени на битву за мир.

А сейчас вдруг понял: за мир не воюют.

– Почему Артур злится на меня? – отстранившись, серьёзно спросила Вера.

В её глазах пылала уверенность, что он точно знает ответ, и устало-своенравная решимость добиться этого ответа. Имя Варламова подняло в груди новую ледяную тревогу.

Только бы он не забил на оплату молчания и не включил в свой тупой репертуар «Песни о главном».

– Малыш… – пробурчал Свят. – Думаю, это потому, что я теперь провожу с ними меньше времени.

Она рассеянно кивнула, но всё же будто осталась при своём; будто «я теперь с ними меньше времени» в её голове сходило за наименее вероятную версию. Точно так же всегда оставался «при своём» ползучий гад Петренко – какой бы складный узор из аргументов перед ним ни выстилали. В груди коротнуло; память подсунула покрытое снегом лицо, которое сегодня во внутреннем дворе усиленно пыталось демонстрировать безразличие.

А демонстрировало голод по её прикосновениям, чёрт.

– Потерпи, Вера, – выдавил Свят, кое-как усмирив тревогу. – Они привыкнут. А даже если нет, в случае любого землетрясения нам с тобой удастся сохранить целостность нашей тектонической плиты.

Если какую-то целостность и сохранять, то эту.

Уланова усмехнулась, и в её глазах впервые с начала разговора мелькнули нотки беззаботности.

– Смотри, как ты силён в географии. Или в геологии?

– Я предпочту быть силён в уланографии и уланологии.

Её глаза засмеялись ещё теплее, переливаясь оттенками василькового и небесного. Взяв с подоконника стихи Рождественского, Вера с задумчивым умиротворением погладила обложку.

– Я сейчас открою её наугад. И посмотрю, сильно ли сегодня резонируют его строчки и мои мысли. Люблю так делать. – Договорив, она распахнула книгу – и в её глазах мелькнула изумлённая… горечь.

– Сильно резонируют? – тихо спросил Свят, не желая расспрашивать об этой горечи.

Только что всё уладили – не надо раскапывать новые проблемы.

Не показав ему стихотворение, Уланова закрыла книгу и с улыбкой кивнула, закусив нижнюю губу.

«И зачем меня назвали Верою,

Научили не стонать от боли.

И не Верой я была, а вербою;

Вербою, растущей в чистом поле 7 »