Fide Sanctus 2
Я хотела опустить взгляд и увидеть твои пальцы на сосках, но не спешила. Эта картинка всегда отнимала у меня последнее дыхание.
Хорошо, что я стояла спиной и хотя бы не видела твоих глаз.
– Знаешь, я хочу, чтобы каждая буква… глядела бы на тебя влюблённо… И была бы… заполнена солнцем… будто капля росы на ладони клёна…
Нащупав пуговицу моих джинсов, ты не спеша стянул их и подвинул к нам стул; я встала на него коленом и уткнулась губами в твою шею. Ты обхватил мой затылок и замер: словно разделяя игру.
Словно строчки поэта должны были давать зелёный свет твоим движениям.
– Знаешь, я хочу… чтобы февральская вьюга… покорно у ног твоих распласталась…
– Нет, милая, – твёрдо прервала меня Интуиция. – Последнюю строчку декламировать всё же рано.
* * *
Твоя грудь словно состоит из голых нервов.
Если бы я был терпеливее, я бы часами ласкал только её.
Ты больше не бормочешь строчки стихотворения. Ты облизываешь губы и умоляюще трёшься бёдрами о мой живот. А ведь я помню это стихотворение. Ты не захотела произносить последнюю строчку. Именно в ней идёт речь о любви.
И я снова не понимаю, совпадение ли то, что ты замолчала, – или у тебя в сердце её просто нет.
Ты целуешь мою шею и снова стонешь: плавно и податливо. Чёрт, конечно, совпадение. Ты перестала цитировать строки просто потому, что тебе уже не до них.
Чем энергичнее я твержу это себе, тем меньше в это верю.
Злясь на себя, я поднимаю твоё бедро, сдвигаю в сторону бельё и вхожу в тебя; я чувствую столько голода по твоему телу, словно с последнего секса прошли не сутки, а месяцы.
Ты не договариваешь проклятые стихотворения, а я так жадно рвусь тебе навстречу.
Одно движение. Неторопливо; осторожно и глубоко. Второе… Третье. Я обнимаю твою шею и цепко рассматриваю лицо. Я вижу его лишь искоса – но не могу не смотреть.
Если бы ты знала, какое оно, когда ты меня хочешь. Если бы знала.
Ты божественный художник, Вера. Ты рисуешь чёрным графитом – но как же виртуозно смешиваешь краски.
Как умело переплетаешь во мне жажду поэзии и властную похоть.
* * *
Улыбнувшись, я посмотрел на бирюзовую точку у себя в руке, ласково подышал на неё, пролистнул несколько страниц Хроник, остановился на светло-зелёной и сказал:
– Пора встречать весну. В этом году она будет ранней.
– Ты уже подписал договор? – спросил Университет, разглядывая точку на моей ладони.
– Подписал, – спокойно ответил я. – Он вступает в силу завтра.
– Не будешь ждать, пока они найдут ответ? – осторожно уточнил Вокзал.
Он глядел так заботливо, будто это я был его малой частью, а не он – моей.
С момента подписания договора меня здесь жалели и пестовали решительно все.
– Ответ, «что такое любовь?» – Я беспечно улыбнулся. – Нет, не буду. Им, конечно, опять кажется, что они знают ответ и чувствуют именно её. Но она это или нет, снова станет ясно много позже.
* * *
…Мне кажется, что любовь – это когда мне впервые в жизни хочется замедлить зиму.
Навечно остаться в ласкающем меня её пальцами феврале.
Это когда я вытягиваю из стопки футболок самую мягкую и прячу её под подушкой, что пахнет ею.
Потому что знаю, как она любит спать в моей просторной футболке.
Это когда я поднимаюсь с узкой общажной кровати и, натянув джинсы, отправляюсь на общую кухню, пытаясь не разбудить её стуком посуды. Это когда я наблюдаю за яичницей, ощущаю спиной её ладошки, бормочу «Доброе утро, малыш» и вдруг осознаю, что мне тут уютнее, чем в своей квартире.
А её рыжий приятель, оказывается, вполне прикольный.
Это когда мне чудится, что на её спине и пояснице тоже есть струны, мелодиями которых можно расстрелять. Это когда я подхожу к столу, за которым она рисует, смотрю на мягкие линии, что показываются из-под её пальцев, становлюсь на колени и долго целую её щёки и губы.
Так долго, на сколько хватит дыхания.
…Мне кажется, что любовь – это когда я просыпаюсь среди ночи от шума за окном, кладу ладонь на его ухо и долго лежу без сна, держа руку в неудобном положении.
Потому что завтра у него пять сложных пар и посещение долгого заседания.
Это когда я хочу оставлять в его квартире свои эскизы и книги; наушники и рубашки. Когда я всё чаще хочу сказать кому-то «люблю» в обход своего твёрдого правила.
Не дожидаясь уверенности, что я уже точно сполна люблю саму себя.
Это когда я, задремав к утру, просыпаюсь под переливы гитары и удивляюсь тому, как мало ему нужно сна. Это когда за окном падает густой снег, в углу маленького стола горит золотой ночник, моё сердце дрожит, а комнату заливает плач струн, что поют арию нашей зимы. И я утыкаюсь носом в подушку, что пахнет им, и украдкой вытираю слёзы.
Те горячие и глубокие слёзы, которыми плачет душа, растроганная доверчивой обнажённостью души другой.
«Знаешь,
я хочу, чтобы каждое слово
этого утреннего стихотворенья
вдруг потянулось к рукам твоим,
словно соскучившаяся ветка сирени.
Знаешь,
я хочу, чтоб каждая строчка,
неожиданно вырвавшись из размера
и всю строфу разрывая в клочья,
отозваться в сердце твоём сумела.
Знаешь,
я хочу, чтоб каждая буква
глядела бы на тебя влюблённо.
И была бы заполнена солнцем,
будто капля росы на ладони клёна.
Знаешь,
я хочу, чтоб февральская вьюга
покорно у ног твоих распласталась.
И хочу, чтобы мы любили друг друга
столько, сколько нам
жить осталось 3 ».
ГЛАВА 22.
5 марта, пятница
– …звёзды не будут благосклонны. Больших успехов добиться не удастся. Однако вы можете получить шанс завоевать расположение новых знакомых. Ты слушаешь?! – грозно осведомилась трубка.
На фоне в ней шуршала любимая газета матери.
– Да, – машинально ответил Олег. – Расположение новых знакомых.
Мне бы расположение старых не потерять.
– Необдуманные поступки и слова могут обернуться неприятностями! – радостно добавила она.
– Слушай, – оборвал он милые пророчества. – Я не очень соображаю, потому что сегодня слишком рано встал.
А вчера лёг только после того, как все слова в очерке о майском дожде стояли на своём месте.
Он искал ручку на столе, заваленном черновиками рассказов и пособиями по налоговому праву, и старался двигаться и говорить тихо: в комнате спал сосед. Глеб работал барменом в круглосуточной кофейне три ночи в неделю. Иногда после работы он ходил на пары, а иногда предпочитал лечь и спать. Но всё равно порой было непонятно, как он выдерживает такой ритм жизни. Сам Олег подрабатывал только грузчиком и носильщиком.
Нерегулярно, неофициально, только по крайней необходимости и далеко не от всей души.
– На восьмое марта чтоб приехал домой! – крикнула мать. – Как псина подзаборная вечно шляешься где-то! Слышал меня?! Никуда твои «дела» не денутся! Деловой, тоже мне! Уже пятое, а ты билеты, небось, ещё не брал?! Завтра их уже не будет!
«Домой», говорит. Аншлага пересмотрела; учится шутить.
– На свой день рождения не приехал и на мой праздник не явишься?! Отмечаешь день, когда я тебя родила, лишь бы с кем! Кто тебе виноват, что ты рано встал?! Рычишь на мать, как…
– Ты прекрасно знаешь, что я день рождения не отмечаю! – свирепо перебил Олег.
Я ещё, видишь ли, не особо родился.
– Ну конечно, – помедлив, протянула мать. – Зачем я уже нужна теперь! Нужна была, когда переодевала, кормила, портфель помогала собирать… А теперь что, когда всю свою жизнь тебе посвятила?! Буду сидеть одна.
На вершине небоскрёба сыновнего долга.
Решительно отодвинув телефон от уха, Олег потёр динамик о шершавое плечо толстовки.
– ОЛЕГ, ПЛОХО СЛЫШНО! Пропадаешь!
– Захожу в лифт в новом корпусе! – Набрав воздуха за щёки, он энергично забулькал: – ЖЖЖ… ТРРРК… ЛМЛМ… БРМБРМ… ШШШ…
– Пока, не слышу! Фырчит что-то невозможно! – крикнула мать и отключилась.
На экран вернулась картинка белого мрамора с серебристыми прожилками.
Лучше побулькать, чем снова извиняться за то, что тебя обосрали.
– Кто ещё ей поможет, если не ты? – смущённо пробормотал Внутренний Спасатель. – Ты ей обязан. Она дала тебе жизнь, и ты должен делать, как она хочет.
– Ещё чего! – отрезал Внутренний Агрессор. – Дать тебе жизнь решила она сама! Ты ей не отец и не муж! Почему ограждать её от любой грусти и трудности всегда должен ты? Она так липко манипулирует, что у тебя просто обязаны появиться «дела». Она взрослая, но ещё не старая, не беспомощная. Она не хочет сама искать себе занятия, а вместо этого грубо требует, чтобы её развлекал взрослый сын, – и страшно винил себя, если не развлекает!
Пожалуй, все удачные строки, что когда-то осели на листах, были заслугой именно Агрессора.
Внутренняя Жертва обиженно плакала и тёрла красные глаза. Спасатель смотрел на неё с бесноватым огнём в глазах. Этому утру не хватало только драки на Корабле, что прочно застрял во Внутреннем Бермудском Треугольнике. Стоило экипажу начать спорить, над Кораблём разыгрывался неистовый шторм. Ладили они редко – и потому солнечный штиль там не сиял почти никогда.
Взяв со стола книгу о мастерстве благородной жизни4, которую решил перечитывать после Ялома, Олег хмуро затолкал её в рюкзак. За спиной шумно открылась дверь, и тело обвил сквозняк.
– Дядь, слушай! – громогласно пробасил третий сосед по комнате.
– Чего ты орёшь?! – шёпотом рявкнул Олег, покрутив пальцем у виска.
– После ночных смен его из пушки не разбудишь, – равнодушно отозвался Илья.
– Это не значит, что нужно запойно орать у него над головой. Что хотел?
– У тебя не будет на пару дней тридцать…
Какой тупой вопрос я задал. Сегодня же пятница. Что он может хотеть?
– Не будет, – металлическим тоном перебил Олег и нехотя обернулся.
Илья стоял у встроенного шкафчика, сложив на груди руки в татуировках; в его взгляде горела смесь из нетерпения и злости. Он слишком любил налаживать дела при помощи чужих денег.
– А чего у своего дилера не попросишь отсыпать в залог?
– Рустамыч по предоплате, – оскорбился Илья. – Это крутая инвестиция. Дай хотя бы пятнадц…
– Нет у меня, сказал!
Если бы только Глеб не спал; это «нет» хотелось проорать чайкой.
Прямиком с утра не хватало услышать только про «Рустамыча».
– Пусть бы скуривал и продавал всё там, – прошипел Агрессор, ударив кулаком по борту Корабля. – Нехрен распылять тут свои луговые травы!
Не глядя на «мамкиного инвестора», Олег злобно закинул на плечо рюкзак, наспех обулся и выскочил в наполненный голосами коридор.
Если бы только луговые травы.
По вторникам и пятницам Гатауллин распылял здесь не только марихуану, купленную в общаге на Бульваре Ленинского Комсомола, – но и поганые кривотолки, что носил оттуда же. Он начал торговать травой в январе – когда нужно было заработать на аборт залетевшей от него первокурснице – а потом втянулся в этот бизнес через игольное ушко насыщенных трипов.
* * *
9 февраля, вторник
– Говна кусок! Думает, сел в Ауди, обзавёлся батей завом, так теперь всё можно!
Гатауллин яростными движениями застирывал в раковине джинсы; его смуглые щёки горели румянцем, а зрачки были такими узкими, словно ему в лицо направляли солнце. Рядом на подоконнике сидел его патлатый кореш; его зрачки тоже напоминали точки. За окном висел мёрзлый и туманный вечер февраля.
– Да он не видел, что ты там идёшь, не фони, – примирительно просипел патлатый. – Ты ж не Зверев, тебя и спутать можно с кем.
– Забейся, Дэн! – Багровый от злобы Гатауллин встряхнул мокрые джинсы, пятна с которых никак не сходили. – Всё он видел! Специально окатил, червь! Это она его натравила! Долбаная сука!
– Камон, Рус, ты палишься. Говорил, тебе ровно, что и как певичка Намба. А сам пасёшь их каждое утро, как узнал, где они паркуются, чтобы потереться на прощание.
– Соси ты у вахтёра! – разъярился Гатауллин, неуклюже примостив джинсы на батарею. – Мне срать, кто трахает эту шлюху! Я просто пробую товар сразу на месте, дебил!
– Что-то до февраля ты пробовал товар не возле гаражей, а за полем.
Сплюнув пену от зубной пасты, Олег меланхолично прополоскал рот и рассеянно уставился в зеркало над раковиной. По подбородку медленно стекали и убегали к кадыку острые капли. Он с трудом узнал своё отражение – до того далеко сейчас были мысли.
Гатауллин видел, что рядом кореш «червя», и старался выбирать проклятия пожёстче.
В груди засвистела дыра, больше похожая на пустоту поздней осени, чем на репетицию ранней весны. Прошагав к выходу, Олег с силой захлопнул за собой дверь.
Так вот оно что. Она с ним. Он с ней. С «февраля».
Силы, что остались к вечеру, покинули тело прытко и мгновенно: будто он был тазом с водой, который выплеснули на траву после дачной стирки.
– А ты, придурок, ещё хотел узнать её номер, – упавшим голосом пробормотал Агрессор. – Потому что о победах и проигрышах Свята не было вестей.
Он почему-то полагал, что если Елисеенко молчит, то он либо проиграл, либо передумал; бросил эту затею. И то, и другое означало бы, что это клеймо наконец сползло с неё, как сведённая татуировка.
И можно было бы ей позвонить. И начать с беседы, скажем, о книгах Ялома.
Не замечая стены коридора, Олег доплёлся до комнаты, швырнул на тумбочку пасту и сел на кровать, с досадой уткнувшись в ноутбук. «…каждое утро, как узнал, где они паркуются, чтобы…» Значит, он привозит её в общагу после ночей у него.
И этих ночей много. Это не разовая акция, а системная традиция.
– Как ты мог не заметить? – с раздражением протянул Агрессор. – Как мог не заметить по нему, что у него роман? Роман, чёрт, с ней!
Всё верно, недоумок. Всё верно.
Чем чаще ты показываешь людям, что умеешь их читать, тем быстрее они учатся шифроваться.
Это было почти месяц назад. Но горело в памяти так ярко, будто белая немка заляпала грязью джинсы Гатауллина только вчера.
* * *
5 марта, пятница
Коридор первого этажа общежития напоминал взорванный улей.
– ОЛЕГ! – звонко заорал кто-то сбоку. – Забери расписание кураторских часов!
Нашарив глазами старосту параллельной группы, Олег протиснулся к ней. Едва он забрал первый лист, как она всунула ему в руки второй.
– А это что? – пробурчал он. – Привет, Полина.
– Доброе. – Она устало сдула с выпуклого лба светлую прядь. – Это список должников Еремеева. Он рвёт и мечет. Мол, никогда в его практике ему не встречались такие тупицы и наглецы. Классика.
– Кудашова, Варламов, Ханутько… – пробормотал Олег, разглядывая список. – Допустим. А вот Стасевич сдавала перевод, это точно. А Елисеенко вообще первым всё занёс.
– Не поставил он ему. Говорит, «не он делал». Мол, его переводы в первом и втором семестрах уж слишком отличаются: в лучшую сторону.
Внутренний Агрессор хмыкнул и побагровел.
– Короче, братец кролик, донеси до своих Ханутек, что англичанин настроен серьёзно. И зайди в деканат, тебя ядерная война искала. Бессмертный, что ли, – не вернуть ей оригиналы статей?
Договорив, Полина суетливо направилась к выходу, распихивая локтями студентов. Безразлично засунув в рюкзак символы надоевшей ответственности, Олег двинулся по её следам, пропуская вперёд тех, кто сильнее спешил под мартовское небо. Двор общаги то заливался лучами, то снова мрачнел. Солнце лениво высовывало из-за тучи то один бок, то другой: будто дразнясь.
Не спеша показываться целиком.
Весна в этом году не опоздала: был только пятый её день, а она уже свежим муссоном влилась в каждый уголок города.
Будоража надежды и утепляя мечты.
Обогнув край маленького сквера, Олег вышел на улицу Пушкина, что пахла хлебозаводом и вилась между центром города и его жилым сектором. Ветер пах терпкой свежестью марта; на обочинах копошились дворники в ярких жилетках; в сточных решётках гудела вода. Толкаться в транспорте не хотелось, но и идти быстро не хотелось тоже: в последние недели его вечным спутником была жуткая моральная усталость.
– Вот ты говоришь, «бога нет», – протянул Спасатель, подперев рукой выбритый подбородок. – Но кто же тогда оставил Марину в корпусе юрфака?
…Едва Варламов отошёл от ошарашенности при виде Улановой бок о бок со Святом, он с жаром взялся чередовать активную и пассивную агрессию. Артур явно не ожидал, что Свят победит, и был заметно зол на Уланову: как будто видел в её взаимности к Святу некое личное оскорбление.
Это было вдвойне странно с учётом того, что он определённо не видел в ней бабу; точно не сох.
Свят «простил» ему долг: взамен на молчание о пари перед Верой. Артурио хорошо понимал принципы товарно-денежных отношений и действительно молчал: хоть и явно ощущал себя моральным евнухом. К тому же в конце февраля внезапно умерла преподавательница, у которой некоторые из группы писали курсовые. И их раскидали по другим преподам. Артуру достался… Рома Алексеич.
И он, опасаясь проблем с защитой, вдвойне старался со Святом не ссориться.
– Всё, хватит думать о них, – распорядился Агрессор.
«О них», ну-ну.
На первом и втором курсе он о Святе не думал вовсе; не думал он о нём и до ноября курса третьего. До чего просто было поначалу верить, что его злил только факт пари, который унижал и своих создателей, и свой объект. И до чего сложно стало теперь: когда он понял, что его злило на самом деле.
…Решив войти со стороны курилки, Олег свернул за угол спящего зимой кафе. С лавочки донёсся кокетливый оклик одной из любительниц светского трёпа. Угрюмо проигнорировав её, он дошёл до забитой людьми беседки во внутреннем дворе универа и застыл.
Сто лет будут жить; как по заказу.
Издав победный рёв, Свят спрятался за огромным сугробом. Вера собрала кучу снега и начала утрамбовывать его в ладонях. Её куртка была расстёгнута, шарф съехал с шеи, а щёки алели.
– Как грудки снегирей, – немедленно нашёл сравнение Агрессор.
Наконец удовлетворившись качеством снежка, она отвела руку назад и с силой швырнула его в сторону елисеевского тыла. И именно в этот миг он вздумал выяснить обстановку. Просвистев по воздуху, гигантский снежок врезался в его лоб и взорвался сотней ледяных драже. Завертевшись, как небрежно пущенный волчок, Свят принялся стряхивать с волос комья снега. Вера заливисто захохотала, а наблюдатели в курилке беззвучно захихикали.
– ДЕСЯТИОЧКОВЫЙ! – прокричала она, отсмеявшись. – ПОЛУЧИЛ?!
– БЫЛ ПЕРЕРЫВ! – с жаром возмутился Свят. – Я БЫЛ В УБЕЖИЩЕ!
– В хренежище, – отрезала она, дыша на пальцы. – Не было перерыва! Кто его согласовывал?!
– Я ЖЕ КРИКНУЛ «ПЕРЕРЫВ»!
– После того, как мне в спину саданул?! Хитрожопый какой! СДАВАЙСЯ!
Она выглядела так, словно была баснословно и легкомысленно счастлива.
Но её речь походила на речь того, кто с утра успел подавить тонну раздражения.
Заметив у курилки Олега, Свят энергично подбежал к нему и протянул руку: с таким видом, словно был неистово рад возможности сменить десятиочковую тему.
– Привет, – буркнул Олег, сжав его мокрую ладонь.
Мелкие куски снега перебежали на его пальцы и тут же растаяли.
– На выходные уезжаешь? – щурясь от солнца, спросил Свят.
Таким голосом, будто очень надеялся, что уезжаю.
Передёрнув плечами, Олег не ответил. Вера за спиной Свята с хитрым видом лепила крупный снежок, и от неё было сложно оторвать взгляд.
До того упоительным нимбом из энергии и света было окружено всё её существо.
Размахнувшись, она подалась вперёд и швырнула снежок. Олег успел услышать, как воздух разрезал лёгкий свист, а потом… Солнечный март выключился. Лицо облепил снег; виски и скулы свело холодной болью. Вскинув руки, Олег сбросил бóльшую часть ледяных хлопьев и снова обрёл зрение. По шее ползли и скрывались за шиворотом куски снега.
Елисеенко оглушительно захохотал, согнувшись пополам и уперев руки в колени.
– ПРОСТИ, ОЛЕГ! – крикнула Вера, прижав ладони к щекам.
– Да, прости, Олег, – выдавил красный от смеха Свят. – Прямо… в башню… Сука… Идеально…
Уланова спешно подбежала ближе; на её лице был написан совестливый ужас.
– Извини, – повторила она, помогая ему счищать с головы осколки снежной гранаты.
Её пальцы были кошмарно холодными; им ни капли не помогло, что она так усердно дышала на них. Пасмурные Бермуды залило солнцем – но и бешеный шторм не отставал. Казалось, после такого грибного дождя из палубы полезут боровики размером с тент. Ресницы Улановой хлопали в двадцати сантиметрах от его лица. Её голубые глаза мерцали отчётливым бирюзовым отливом.
Я сумасшедший, или этот оттенок замечает и кто-то ещё?
– Успел взгляд переодеться в учтивость? – забеспокоился Спасатель, с заискиванием поглядывая на Свята. – Не успел?..
– Плевать на это! – отчеканил Агрессор, улыбаясь солнцу, как чеширский кот.
Наконец отодвинувшись, Уланова принялась с преувеличенным вниманием разглядывать галку, что пила из лужи.
– Да сам он отряхнулся бы, – лениво протянул Елисеенко, крепко обхватив её плечи.
Он будто хотел сказать: «А где для меня сраное “извини”? Я тоже получил – и тоже в харю»; но смолчал. Вера передёрнула плечами так, будто его руки её теснили; но смолчала тоже.
Вернув на лицо учтивую усмешку, Олег беспечно произнёс:
– На пару идёшь?
– Иду. – Отпустив плечи Веры, Свят зашагал к их вещам, что были кое-как свалены у стенки беседки. – Похлюпаю побеждённым куском говна.
– Да хватит! – Глаза Улановой сверкнули досадой. – Ничья! Может ведь не быть проигравших!
– Может не быть выигравших, – бросил Олег. – А проигравшие есть всегда.
Вера пристально посмотрела ему в лицо, словно забыв о неловкости. Нет. Звать себя сумасшедшим было рано. Её глаза действительно играли бирюзовыми переливами.
Особенно на таком – свежем и холодном – солнце.
Между ними с надменным лицом втиснулся Свят. Поверх надменности было крупно написано: «Заткнись, гондонище». Елисеевская мимика и так никогда не отличалась таинственностью – а это сейчас бежало по его лицу и вовсе невыносимо ярко.
Но если она что-то и заметила, то виду не подала.
Поднимаясь по лестнице, Уланова и Елисеенко негромко переговаривались, переплетя пальцы в плотный замок. Задержавшись на площадке, Свят понюхал её волосы, повесил ей на плечо бирюзовый рюкзак и подтолкнул ко входу на второй этаж.
– В столовой, – напомнил он, прищурившись. – После этой пары.
Поколебавшись так, будто у неё были другие планы, Вера всё же с нажимом кивнула и встала на цыпочки для прощального поцелуя.
Может, он уже пришьёт тебя к себе обмёточным швом?
На миг почудилось, что Уланова подумала примерно о том же; но скорее всего, он просто замечал то, что хотел бы видеть.
* * *
Толкнув тяжёлую дверь, Марина вошла в главный корпус, потёрла окоченевшие руки и зашагала к дверям в коридор, в конце которого источала соблазнительные ароматы большая столовая. В кармане пальто завибрировал телефон. Нащупав его, она пробежала пальцами по клавишам, и небрежное «максим потом я занята» улетело прочь. «Мариша, позвони, бусь», – сообщил телефон.
Ровно десять секунд спустя. Ну какой же надоедливый.
Подвернув ногу, она раздражённо охнула и устало замедлила шаг. Каждый день теперь отнимал слишком много сил. Пока она считалась девушкой Свята, у жизни была цель – и это наполняло силами. Елисеенко казался тем стержнем, на котором держались её ценности и смыслы.
Но разве это неправильно, если ты кого-то безумно любишь?
Она пыталась уговорить себя, что стоит обратить внимание на других мужчин, попробовать жить дальше… но никак не могла отделаться от мысли, что нужно дождаться правильного момента и попытаться всё вернуть. Это было похоже на занозу глубоко внутри мозга; на навязчивый сон, из которого никак не можешь вырваться.
«Другие мужчины» казались пресной чушью; попытки «жить дальше» разбивались о тоску.
Впорхнув в столовую, Марина отыскала глазами столик, за которым сидели Настя и Лина. Всё в этом паршивом общепите напоминало о круглом столе, когда её проницательность будто атрофировалась. Почему она не заметила, как её парень пожирает глазами девицу Гатауллина?
