Грехи отцов. За ревность и верность
– Доброе утро, батюшка. – Собственный голос показался чужим и незнакомым, как и человек, поднявшийся навстречу.
– Здравствуй, Филипп. Добро пожаловать, домой! – И отец, шагнув навстречу, обнял его, усугубив владевшее Филиппом смятение. – Прости, что не встретил тебя вчера. Задержали дела в Петербурге. Кроме того, я полагал, ты прибудешь позже. Садись.
Он сильно постарел. Из цветущего тридцатишестилетнего мужчины, успешного в карьере и амурных делах, отец превратился в старика, выглядящего лет на пятнадцать старше своих лет. Он смотрел на Филиппа с улыбкой, но тому отчего-то казалось, что отец чувствует такую же неловкость, как и он сам.
– Доброе утро, Филипп. – Нежный голос заставил очнуться и поднять глаза на молодую женщину, что сидела напротив.
– Доброе утро, сударыня.
Филипп совершенно не помнил её, ни имени, ни лица. В своих редких письмах отец никогда про неё не упоминал – единственное, за что Филипп был ему благодарен. Он писал: «Милостью Божией у нас родился сын, а у вас брат…» И в следующем письме: «По воле Божьей брат ваш преставился…» И так четыре раза. Восемь сухих строчек, не вызывавших у Филиппа никаких чувств. Он даже не помнил имён своих братьев.
Теперь он смотрел на сидевшую напротив женщину с болезненным интересом. Вот, значит, какая она… Виновница его бед. Мачеха.
Она оказалась совсем не такой, какой её рисовало воображение. Память услужливо подсовывала мысленному взору неприятное лицо со сжатыми в нитку губами и злыми глазами, с которым настоящий портрет не имел ничего общего. Филипп не узнал бы её, встретив на улице.
Она оказалась очень молодой. По виду чуть старше его самого. Сколько ей теперь? Двадцать семь? Двадцать шесть? Многократное материнство не оставило следов в фигуре, тонкой, как у девчонки.
Ничего неприятного не было ни в лице, ни во взгляде, скорее, наоборот, она была красива нежной, хрупкой и очень женственной красотой. Добавить бы ей осознания своей привлекательности – стала бы неотразима.
Мелькнула мысль, что эту, молодую и нежную, ненавидеть будет сложнее, чем ту прежнюю, из детских кошмаров. Но привычная глухая неприязнь уже поднялась в душе, как штормовой ураганный ветер, сметающий всё на своём пути.
– Вы очень изменились, Филипп. – Голос тоже оказался приятным, глубоким, певучим. – Выросли, возмужали. И стали очень похожи на отца.
Румяная молодка в цветастом ситцевом сарафане, из тех, про которых говорят «кровь с молоком», поставила перед ним тарелку с горой оладий, щедро политых сметаной и мёдом.
Филипп опустил глаза. Смятение нарастало.
– Ну, как ты добрался? Путешествие не слишком утомило?
– Нет, батюшка. Хотя под конец не обошлось без приключений.
Возникший в дверях слуга почтительной тенью скользнул к креслу княгини и с поклоном протянул конверт.
– Что там, Трофим?
– Письмо для барыни. Из Петербурга.
– Приглашение на императорскую охоту и бал у его высокопревосходительства генерал-фельдмаршала. Должно быть, их принесли после нашего отъезда. А… и ещё письмо от Аграфены Васильевны Салтыковой. – Княгиня бегло улыбнулась мужу и развернула бумагу.
– Так что ты говоришь, у тебя приключилось? – Отец вновь обернулся к Филиппу.
– Сперва сломалось колесо и пришлось ехать верхо́м, а потом мы с Данилой нашли в лесу…
Удивлённо-испуганный возглас прервал его, и оба, Филипп и отец, обернулись в сторону княгини. Лицо её, только что совершенно безмятежное, внезапно утратило живую прелесть и сделалось похожим на гипсовую маску.
– Что стряслось, Маша?
Мария Платоновна – вот как её звали – подняла на мужа широко распахнутые глаза, в которых колыхался страх.
– Грушенька пишет, что вчера на приёме в австрийском посольстве арестовали Фёдора Романовича Ладыженского.
– Фёдора? – отец нахмурился. – За что же?
– За участие в комплоте против государыни. Тайной канцелярией…
Мария Платоновна протянула письмо через стол, бумага в руке мелко дрожала.
Чуть помедлив, точно делая над собой усилие, отец взял, пробежал глазами.
– Взят под стражу… Несуразица какая!
Он раздражённо бросил послание на стол.
– Чтобы Федька да в интриги мешался? В жизни не поверю! Он и по молодости-то с политикой не баловал. Сей день озабочен лишь как бы сыну протекцию сыскать да пристроить в полк поавантажнее. Какие комплоты! Ушаков вконец свихнулся от подозрительности. Всё перед государыней выслуживается, рвение являет, паук поганый!
Княгиня сравнялась лицом с цветом своего утреннего платья.
– Что ты, Маша?
– Не говорите так, Андрей Львович… Это опасно. А Ладыженский… вы ведь дружили с ним? Родственников и друзей всегда допрашивают… Я боюсь.
Отец поморщился.
– Экие глупости, право! С чего меня допрашивать? Дружились мы в юности. А нынче уж лет десять, как только здороваемся. Что за мысли тебе в голову идут?
Отец явно был раздосадован, и за столом воцарилось угрюмое молчание. Лишь отодвинув пустую тарелку, он вновь повернулся к Филиппу:
– Мы едем в Петербург – государыня устраивает охоту. Нас почтили приглашением. Ты мог бы отправиться с нами, я ввёл бы тебя в столичное общество.
– Простите, батюшка, я бы хотел отдохнуть некоторое время, если позволите.
– Хорошо. – Отец поднялся. – Отдохни. Но князю Порецкому не пристало в деревне сидеть, робость не добродетель для мужчины.
Поднявшись в свою комнату, Филипп убедился, что гость по-прежнему спит. Будить не стал и, оставив при нём Данилу, пошёл к себе.
На душе было мутно. Постаревший незнакомый отец, мачеха, оказавшаяся юной и беззащитной, и история с арестом человека по фамилии Ладыженский – всё это произвело на Филиппа тяжкое впечатление.
Он бродил по комнате, зачем-то трогал мебель и стены, и никак не мог собрать воедино мысли.
Спустя пару часов заглянул слуга и сообщил, что барин ждёт княжича в библиотеке.
Отца он застал облачённым в дорожный костюм.
– Мы уезжаем, но я всё же рассчитываю, что в ближайшее время ты присоединишься к нам, – сказал тот, прощаясь.
Филипп проводил его до кареты, в которой уже сидела Мария Платоновна. В бархатном голубом плаще и чепце, украшенном розовыми лентами, она казалась совсем девчонкой.
Отец распахнул дверцу, но прежде, чем успел сесть в экипаж, на дороге, ведущей к дому, показалось трое всадников.
Заметив карету, первый пустил лошадь галопом.
– Я имею честь видеть его сиятельство князя Андрея Львовича Порецкого? – прокричал он на скаку.
Отец смотрел на приближавшегося с брезгливым недоумением. Человек был в потрёпанном мятом кафтане, стоптанных сапогах, да и треуголка явно знавала лучшие времена.
– Что вам угодно? – холодно проговорил отец, когда странный человек спешился и поклонился.
– Экспедитор Тайной канцелярии, Малютин. Имею предписание опросить ваших дворовых и хотел бы, ежели позволите, задать вам несколько вопросов.
Заснуть удалось лишь на рассвете. Усталость и потеря крови всё-таки взяли своё.
Ночью же, когда чрезмерно гостеприимный хозяин, наконец, оставил Алексея в покое, сон категорически отказался врачевать его душу.
Угар последних дней рассеялся, и рана заболела. Да как заболела! Не дырка в груди, эта боль как раз была благом – лишь она ещё отвлекала, тушила бушевавший в душе пожар.
Как Она могла?! Она, шептавшая ему во время жарких ночей: «Ты жизнь моя!»
Алексею хотелось выть. Ну почему прокля́тый немец промахнулся! Как сказал тот лекарь с кроличьими глазами? Полвершка? Всего полвершка левее, и он был бы теперь свободен от этого тела, от острой боли, в которой корчилась душа. Покойник… это ведь от слова покой? Как он хотел покоя! Чтобы не думать, не слышать, не вспоминать, стоит лишь закрыть глаза, Её в объятиях рыжего немца…
А может, это его вина? Конечно, кто он такой, чтобы подобная женщина его любила? Бедный кадет, мечтающий о чине поручика… Смешно! Она богиня! Умная, красивая, страстная!
Но тогда зачем? Выходит, прав отец, и ей нужен был лишь его любовный пыл… И, насытившись, она бросила его, как швыряют на землю яблочный огрызок…
Отец… Их последняя встреча была ужасна. Окаменевшее, мрачное, совершенно чужое лицо вновь, в который уже раз за последние две недели, всплыло в памяти. Только теперь обиду и боль заглушал стыд. Отец был прав. Она никогда не любила Алексея. Она лишь развлекалась с ним…
Злые слёзы выступили на глазах, руки сжались в кулаки. Он сделает карьеру! Он станет генералом, а может, и фельдмаршалом! Она ещё пожалеет, что так обошлась с ним!
Тут Алексей вспомнил, что, скорее всего, службу ему придётся начать солдатом, и застонал.
Какой же он был идиот, господи! Ведь даже Игнатий Чихачов – Игнатий, считавшийся самым беспечным, самым безугомонным кадетом, шалопут, притча во языцех, которой стращали младших школяров, – убеждал не делать глупостей!
Наконец, Гипнос15 всё же сжалился над Алексеем. Болезненные, точно синяки, мысли начали путаться, отступать, и Алексей провалился-таки в утешительное небытие.
А когда открыл глаза, не сразу понял, где находится. Комната тонула в вечернем сумраке, и сидящий возле постели человек показался смутно знакомым, но кто он, Алексей не помнил.
Ах да… Молодой князь Порецкий. Просто удивительно, как этот юноша походил и одновременно не походил на своего отца… Те же черты лица, только совсем молодые, но вместо надменного горделивого взора – потухший взгляд утомлённого жизнью старца.
– Добрый вечер. – По губам князя прошла улыбка, бледная, как зимнее небо, но в карих глазах Алексей заметил беспокойство. – Как вы чувствуете себя?
– Уже совсем хорошо. – Он постарался придать голосу бодрости и невольно поморщился – так фальшиво прозвучало заявление.
Но собеседник, похоже, этого не заметил. Отчего-то он сделался мрачен, засуетился, встал. Прошёлся по комнате, зачем-то переставил с места на место гранёный пузырёк с микстурой от вчерашнего эскулапа и, наконец, заговорил, не глядя Алексею в лицо.
– Скажите, Алексей Фёдорович, Фёдор Романович Ладыженский не приходится вам родственником?
Тон у князя был странный. Алексей нахмурился.
– Это мой отец.
Князь вдруг побледнел, но глаза прятать перестал.
– А нет ли в Петербурге другого человека с таким именем? – спросил он тихо.
– Насколько знаю, нет. – Алексей почувствовал, как мгновенно взмокла спина. – Что с моим отцом?
– Ваш отец был вчера арестован.
Гость выдохнул, окаменевшее лицо ожило, и он бросил на Филиппа сердитый взгляд.
– Как вы меня напугали… С чего вам пришла в голову подобная нелепица?
– Батюшка с мачехой обсуждали это за завтраком. – Филипп говорил тихо, резкий тон гостя отчего-то не обидел его.
В лице Ладыженского вновь мелькнула тень беспокойства.
– Рассказывайте! – приказал он.
Филипп кратко изложил услышанное за столом.
– Тайная канцелярия? Комплот? Что за ерунда! Отец в жизни не интересовался политикой… – Ладыженский сел на постели. Теперь глаза его наполняла тревога.
– Быть может, он просто не рассказывал вам о своих делах?
– Да нет же! Вы не понимаете… Сие немыслимо! Отец – бывший офицер, присягал государыне. Он всегда считал, что государь послан Богом. Когда государыня взошла на престол, отец был против кондиций16 – говорил, России нельзя без абсолютства17! Он не может быть заговорщиком, он прямой и честный человек! Это ошибка или чья-то злая шутка…
Филипп исподлобья следил за гостем. Тот внезапно умолк на полуслове и, хмурясь, уставился на собеседника.
– Кажется, это не всё, что вы хотели сказать мне? – он смотрел напряжённо и вместе с тем, словно бы умоляюще.
– Три часа назад здесь был экспедитор Тайной канцелярии с двумя солдатами. И разыскивали они… вас.
С минуту Филипп и его гость смотрели друг другу в глаза.
– Тогда почему я ещё здесь? – Голос Ладыженского внезапно осип.
– Так получилось, что я не успел сообщить отцу о вашем присутствии в доме. Дворня вас не видела, и, кроме меня и Данилы, про вас никто не знает…
– И… вы ничего им не сказали? – В тоне гостя послышалось удивление.
– Я хотел поговорить с вами.
– Что они сообщили?
– Ничего определённого, – Филипп вздохнул, – только то, что ищут вас. Раз вы не осведомлены о делах вашего батюшки, то вас, верно, разыскивают, как свидетеля. Вы же самый близкий ему человек…
– Я должен ехать в Петербург. – Ладыженский начал вставать. – Вы позволите воспользоваться вашим экипажем?
– Я бы рад, но моя карета ещё вчера здравствовать приказала, а отец с мачехой уже уехали в столицу. Кроме того, вам сейчас не стоит трястись по колдобинам – откроется кровотечение.
– Значит, я поеду верхом! – Гость встал, с трудом удерживая равновесие. – Свободная лошадь в ваших конюшнях, надеюсь, найдется?
Филипп видел, как побледнело его лицо, глаза будто запали, а нос заострился. Сделав пару шагов, Ладыженский вдруг пошатнулся и потерял сознание, Филипп едва успел подхватить его.
Обморок длился недолго, лишь только Филипп вместе с молчаливым хмурым Данилой переложили раненого на постель, как тот открыл глаза.
Он, было, вновь попытался подняться, но тут же бессильно откинулся на подушку, губы посерели, а на лбу выступила испарина.
– Вы не сможете никуда ехать в ближайшее время, – констатировал Филипп со вздохом.
– Я должен! – сквозь зубы процедил Ладыженский.
Но было совершенно ясно, что это – лишь пустые слова. Дабы осознать сие, гостю потребовалось некоторое время, по истечении которого в его сухом, отстранённом тоне зазвучала растерянность:
– Но что же делать? Я не могу оставаться здесь.
– Почему?
– Как я могу скрываться, если отец в беде? Да и потом, у вас и ваших близких могут быть неприятности из-за меня…
– О последнем не беспокойтесь – батюшка уехал, фискалы тоже, а слуги вас не видели.
– Но отец… Я должен помочь ему!
– Как?
Гость смутился.
– Надобно узнать, в чём его обвиняют, и дать показания, чтобы оправдать. Я должен выяснить…
– Давайте примем как неоспоримую данность, что никуда ехать пока вы не в состоянии. – Филипп прошёлся по комнате. – Что мы можем сделать прямо теперь?
– Мы? – В голосе Ладыженского прозвучало такое изумление, что Филипп внимательно взглянул на него.
Гость смотрел недоверчиво, словно пытаясь понять, что за игру затеял новый знакомец.
– Ну да, – просто пояснил Филипп, ему вдруг сделалось легко и спокойно, – я хочу вам помочь. Раз вы не можете сесть в седло, я поеду в Петербург вместо вас. У вас есть друзья или родственники, которым можно довериться?
Ладыженский надолго замолчал. На осунувшемся лице, словно в волшебном зеркале, отражались попеременно сомнение, недоверие, недоумение, растерянность.
– У меня нет друзей, – тихо сказал он, наконец. – В академии ко мне неплохо относились капитан нашей роты, господин фон Поленс, и мой однокашник, Игнатий Чихачов.
Лиза задумчиво следила взглядом за скользящими по стеклу каплями – к ночи пошёл дождь. Зябко кутаясь в шаль, она стояла у окна, за которым ходили смутные тени от колеблемых ветром ветвей.
В доме было тихо. Давно спала Элен, клубочком свернувшись на кровати. Шуршал за окном чуть зазеленевшими ветвями просыпающийся сад.
– Что же ты натворил, Алексей Фёдорович Ладыженский? – беззвучно шептала Лиза. – Почему тебя ищут? И где ты сейчас?
…Они появились после обеда, когда Лиза вместе с матушкой и воспитателем Петром Матвеевичем сидела в гостиной, а Элен за клавикордами играла новую, недавно разученную пьеску. Тонкие руки Элен невесомо порхали над клавишами. И погрузившаяся в вибрирующую, словно дрожащую, музыку Лиза заметила горничную Глашу и двух незнакомых мужчин за её спиной, только когда матушка резко поднялась.
– Вас просят, барыня, – испуганно пролепетала Глаша. – Я говорила, что вы не принимаете, но оне настаивают…
Один из посетителей бесцеремонно отодвинул Глашу в сторону и вошёл в комнату, второй остался в передней.
– Что вам угодно, господа? Кто вам позволил вторгаться в мой дом? – Тон у матери был такой, что Лиза невольно поёжилась.
На господ посетители походили мало. Тот, что стоял сейчас посреди гостиной и сжимал в здоровенной, похожей на клешню, руке треуголку с обтрёпанным галуном, быстро оглядел присутствующих. Смотрел он внимательно и цепко, и Лизе отчего-то сделалось очень неуютно.
– Нижайше прошу простить, ваше сиятельство. – Голос незнакомца был столь же неприятен, как и внешность – гнусавый и вместе с тем вкрадчивый. – Экспедитор Тайной канцелярии Малютин. Имею приказ его высокопревосходительства Андрея Ивановича Ушакова опросить всех проживающих в здешних местах. Дело срочное. Государево!
Он значительно оглядел присутствующих, и вновь, ощутив на себе пристальный взгляд покрытых красными прожилками глаз, Лиза зябко передёрнула плечами.
– Разыскивается мятежник, противу матушки государыни злоумышлявший. Ладыженский Алексей Фёдорович. Знаете такого?
– Ладыженский? – Матушка задумалась, лёд в голосе чуть подтаял. – Фамилию слышать, кажется, приходилось… Нет, не припомню.
– Извольте взглянуть. – Неприятный человек достал из кармана изящную безделушку – медальон на ажурной золотой цепочке – раскрыл и протянул матушке.
Та взяла двумя пальцами, точно таракана, но посмотрела внимательно.
– Нет. Я не знаю этого человека.
– И не встречали его в течение последних двух-трех дней?
– Говорю же – нет! – В голосе матери вновь зашуршала позёмка.
– Я должен опросить и показать сию парсуну18 всем проживающим в доме.
Матушка так же брезгливо передала медальон Петру Матвеевичу.
– Боюсь, я мало чем смогу быть вам полезен. – Пётр Матвеевич улыбнулся фискалу, возвращая портрет. – Я почти не выезжаю из имения и уже много лет веду очень замкнутую жизнь.
– Припомните, может, вы встречали его в окрестностях?
– Нет, сударь. Посторонних здесь не бывает.
– Не думаю, что мы можем вам помочь чем-то ещё. – Матушка холодно пожала плечами.
Но неприятный господин не спешил откланяться.
– Мы опросим ваших дворовых и прислугу, но и барышням должно ответить, не встречался ли им этот человек.
– Мои дочери не бывают за пределами дома, они не могут знать вашего мятежника!
– Уверен, что так и есть, – улыбка у фискала была, пожалуй, даже более неприятной, чем всё остальное, – но приказ есть приказ. Его высокопревосходительству может показаться странным, если вы станете возражать, ваше сиятельство.
Лиза чувствовала волну отвращения, исходившую от матери, но та, чуть поколебавшись, вновь взяла медальон и повернулась к Элен.
– Елена, скажи господину, знаешь ли ты этого человека? Быть может, он встречался тебе где-то в последние дни?
Элен внимательно посмотрела на портрет.
– Нет, матушка. Какой милый юноша! – прибавила она и улыбнулась.
– Лиза, взгляни ты.
Лиза взяла протянутую ей изящную безделушку, и затейливая вещица едва не выскользнула из внезапно вспотевших пальцев.
С тонко написанного эмалевого портрета на неё смотрел давешний незнакомец. Обладатель холодных глаз и тёплой улыбки…
– Нет, матушка, я не знаю этого господина, – произнесли Лизины губы отдельно от неё.
…Босые ноги подмерзали на холодном полу. Вздохнув, Лиза скользнула в разобранную для сна кровать, под тёплую перину.
Однако сон ещё долго не шёл к ней. Точно наяву вставало перед мысленным взором лицо из медальона – насмешливо сомкнутые губы и внимательные тёмно-синие глаза.
Глава 2. Санкт-Петербург
Узнав о желании питомца отправиться в столицу в одиночестве, Данила устроил настоящий скандал. Он категорически отказывался отпускать его одного – просил, умолял, стенал, и Филипп, в конце концов, разозлился:
– Я разве дитя малое, что без твоего пригляда и шагу ступить не могу? Ты остаёшься здесь, ходишь за господином Ладыженским и следишь, чтоб про него ни единая душа в доме не дозналась.
– И как вы сие мыслите? – Данила подбоченился. – Я должен в ваших комнатах денно сидеть и, аки пёс цепной, никого не пущать? Ни девок, чтоб прибрались, ни ключницу? Да кто я такой, чтоб этак себя держать?
– Скажешь, барин не желает, чтоб в его комнатах дворня шныряла. Я сам ключнице велю, чтоб у меня не прибирались, дескать, только своему человеку доверяю…
– И станет на вас весь дом волком глядеть…
– Да и чёрт с ними!
– Пусть так. А как будет выглядеть, когда я из ваших горниц с ворохом тряпок кровя́ных выйду? Али с горшком?
Филипп задумался. Данила был прав. Рана кровила, обрабатывать её и перевязывать недужного требовалось постоянно. И как бы ни сторожился дядька, в полном прислуги доме ему вряд ли удастся ухаживать за гостем так, чтобы никто этого не заметил. Тем более, что интерес и к нему, и к молодому барину со стороны дворни был столь горячим, что хоть пирожки на нём выпекай.
Рассказать про Ладыженского ключнице? Нет, нельзя… Вчерашние визитёры опросили всех слуг и портрет показали. И даже если ключница не бросится доносить про гостя в Тайную канцелярию, то отцу-то уж доложит беспременно. По всему выходило, что уезжать из имения Филиппу нельзя. Ах, как неловко! Сам предложил помочь, а теперь что же, на попятный?
И тут его словно током ударило.
– Гошпиталь! Матушкин гошпиталь! Что там теперь?
И он выскочил из комнаты, провожаемый хмурым взглядом Данилы.
Небольшой флигель, расположенный на краю заднего двора, стоял заколоченным. Видно было, что им давно не пользовались. Филипп вздохнул. Интересно, помнит ещё кто-нибудь, что здесь было десять лет назад?
Он помнил. Матушку в светло-сером подряснике с косынкой на волосах, ласковую улыбку на рябом некрасивом лице, руки, ловко щипавшие корпию и сворачивавшие длинные холщовые полосы для перевязок. От её ладоней всегда пахло лекарствами, и запах этот казался Филиппу лучшим запахом на свете…
Мать была святой. И теперь она возле Престола Господня. Филипп твёрдо знал это. Всю свою нерастраченную любовь, всю нежность она отдавала Филиппу, но их было так много, такой океан любви, нежности и доброты, что хватало всем, кто был вокруг. И мать устроила в своём имении больницу для крестьян. Наняла лекаря, и сама помогала ему, ухаживала за страждущими, не гнушаясь грязной и тяжёлой работы. Соседи с недоумением пожимали плечами, за глаза называли её «блаженной», а на шалопая-отца поглядывали с сочувствием.
Когда мать умерла, «гошпиталь княгини Анны» вскоре перестал существовать.
– Помоги мне, матушка, – тихо попросил Филипп и погладил поточенную жучком бревенчатую стену.
Ключница Ефимия выслушала молодого барина почтительно и ни единым мускулом на лице не шевельнула, когда тот объявил, что желает в бывшем гошпитале устроить лабораториум для проведения химических опытов.
– Помогать мне будет мой камердинер, а прочие пусть туда не суются, – закончил Филипп. – Поскольку сие для не разумеющих химическую науку зело опасно – может содеяться взрыв.
Услышав про «лабораториум», Данила схватился за голову.
– Да как вам этакое в голову влезло! Вас же теперь колдуном почитать станут, да и меня заодно…
– И прекрасно! Пусть считают. Будут держаться от нас подальше, – отмахнулся Филипп.
Через два часа гошпиталь был готов для принятия нового пациента: заколоченные двери открыты, внутри всё выметено, дымоход прочищен, печь протоплена.
Поздно ночью Данила с Филиппом, вздрагивая и оглядываясь от каждого шороха, отвели Ладыженского во флигель. Тот с трудом держался на ногах и, едва его уложили в постель, заснул тяжёлым сном, больше похожим на забытье.
Однако, когда рано утром Филипп засобирался в столицу, Данила вновь встал на дыбы.
– Не дело вы затеяли, княжич, – хмуро твердил он. – Вы этого молодчика и не знаете вовсе. А ежели он зловредец какой, и не с дурна ума его ищут? Сказать-то, я чай, что угодно можно – с брехни акциз не берут… Ну, а коли сыщут в вашем дому? Тогда что? Одумайтесь, Филипп Андреич, ведь и себе, и батюшке жизнь попортите!
Доводы милосердия, приводимые Филиппом, не произвели на дядьку никакого впечатления. До Ладыженского ему не было дела.
Кончилось тем, что Филипп приказал слуге подчиняться в весьма резкой форме, чего не делал ни разу в жизни. Садясь на коня, он старался не смотреть в тоскливые Данилины глаза и предпочёл не заметить, как тот украдкой перекрестил его.
Воспоминание тут же испортило настроение. Филипп подошёл к окну, приподнял тяжёлую бархатную портьеру. По улице вереницей двигались экипажи и верховые, прогуливались нарядно одетые господа. И он вновь подивился, какое оживлённое движение в Петербурге.
В дверь постучали.
– Входите, – пригласил Филипп.
В комнату заглянула Мария Платоновна. Он приехал поздно ночью и ещё не встречался с ней.