Жертва Венеры

– Ну что же ты? – мурлыкнул внутри томный голос. – Взгляни на себя.

Как во сне Маша поднесла зеркальце к лицу. Из загадочной глубины, чуть тронутой золотистой дымкой, смотрело прекрасное лицо.

Она любовалась точёными чертами, вглядывалась в них, словно в портрет гениального живописца. Как удалось ему передать этот затаённый огонь в глубине огромных глаз, бархатных, темно-фиалковых? Какая ровная, атласная кожа… Полно… наврал художник, приукрасил. Разве так бывает, чтобы ни оспинки, ни конопушки? Какая изящная, красиво изогнутая линия бровей! Какие длинные ресницы! А носик! Прелестный, точёный, не курносый и не длинный, тонкие трепетные ноздри… И губы… Нет, не бывает таких красивых губ! Ей ни разу не доводилось видеть подобного на живых лицах – то фантазия портретиста, – сочные, словно пахнущие свежей малиной. Их изгибы выписаны так изящно, что хочется коснуться, провести пальцем, повторяя чёткий контур. Губы, созданные для поцелуев… Полуоткрытые, манящие, как у богини Венус, тело которой обнимают её пальцы. Как хочется поцеловать их…

Словно в гипнотическом трансе она поднесла зеркальце к лицу и коснулась губами гладкой холодной поверхности. От дыхания пелена заволокла чудесный образ.

Совсем близко по полу затопали босые ноги, и Маша, очнувшись, поспешно бросила зеркальце в сундук и захлопнула крышку. В комнату влетела Катюшка.

– Маменька тебя кличет, – запыхавшись, проговорила она и воззрилась на сидящую на полу сестру с изумлением.

***

Маша стояла, ухватившись за лестницу, сверху сыпалась труха, и она старалась не поднимать голову, чтобы не запорошило глаза. Разговаривать от этого было ужасно неудобно.

– Князь устраивает приём на Петра и Павла27, и батюшка принял его приглашение. Что же мне делать?

Митя сверху сердито фыркнул, как ёж, которого пытаются запихнуть в картуз:

– Ничего. Поедешь на бал к князю, а воротясь, ночью сбежишь, как собиралась. Если, конечно, господин Ладыженский успеет всё организовать. Держи ровнее, я сейчас грохнусь и ноги по твоей милости переломаю!

Маша изо всех сил упёрлась плечом в лестницу, которую держала, та покачнулась, и Митя выругался.

– Чёрт! Тяпнула-таки…

Он орудовал дымарём28 где-то под крышей, где гроздьями висели осиные гнёзда. Маша потрясла головой – вокруг с противным писком вился целый десяток комаров, настроенных весьма нелюбезно. Однако она не жаловалась – сама вызвалась помогать.

– Мить, ну почему?! Неужели мы не можем убежать накануне?

Сверху послышался раздражённый голос брата:

– Ты должна из дома отправиться в церковь! Накануне вас не обвенчают!

– Ну какая разница! Обвенчают утром, после службы.

– Нет! – рыкнул брат, лестница затряслась у Маши в руках, и он спрыгнул на землю. – Я сказал, что ты отправишься из дома под венец, и только так!

Маша жалобно вздохнула:

– И что же делать? Мне не поверят, если я сызнова хворой скажусь.

– Ну и съездишь на бал – ничего с тобой не станется, – ответил Митя жёстко. – Ты должна присутствовать на этом приёме. Князь собирается объявить о вашей помолвке.

Маша в ужасе вскинула на него глаза:

– Нет! Нельзя, чтобы он это делал! Надо как-то убедить его!

Митя скривился.

– Тебе-то что? Ночью уедешь со своим Фёдором и больше про князя не услышишь никогда…

– Так нельзя! Он же выставит себя на всеобщее посмешище!

– А тебе не всё равно? Или ты смягчилась к их сиятельству? – Митя недобро усмехнулся.

Маша вздохнула – брат злился, и она не понимала, чем так его раздосадовала.

– К чему обижать человека, если можно этого не делать? Сам посуди: зачем мне такой могущественный враг?

Она стала стряхивать с его плеч налипший сор.

– Ну так и попроси его сама. Меня, явись я к нему с таким требованием, князь слушать точно не станет. Был бы отец – другое дело. А если он расскажет о моей просьбе батюшке, мы и вовсе можем навлечь на себя ненужные подозрения. Так что или проси сама, или предоставь князю пожинать плоды своих рук самостоятельно.

Митя говорил резко, желчно, и Маше впервые в жизни было с ним рядом неуютно.

***

Дни тянулись бесконечные, как нитка у ленивой швеи. Маша писала Фёдору ежедневно. Если Митя не приходил ночевать, то на следующий день получал от неё два письма. Фёдор отвечал нечасто, послания были краткими и сухими, как реляции. Чувствовалось, что писать письма он не умеет и не любит, но Маша радовалась любой весточке.

Вняв совету брата, она больше не протестовала, когда речь заходила о свадьбе. И даже несколько раз оставалась в гостиной вместе с матерью и сёстрами, когда князь являлся с визитом. Но стоило ему обратиться с вопросом или приветствием, как вскакивала и убегала к себе.

Кажется, одна Парашка не поверила в Машино притворное смирение и продолжала следить за ней, как ястреб за цыплёнком.

Не спеша подошли Петровки. За три дня до праздника Фёдор сообщил, что уговорился со священником Благовещенской церкви возле Тверской заставы, выхлопотал на службе месячный отпуск и нанял ямщика, который прямо из храма умчит их в далёкий Петербург. Побег наметили на двадцать девятое июня.

В канун Петра и Павла, как водится, всей семьёй ходили к всенощной. Мити дома не было, он в последнее время являлся поздно, и Маша с ним почти не виделась. Ужасно хотелось подробно обсудить всё, а брат ровно прятался от неё.

Из церкви вернулись уже в сумерках. Мать с отцом отправились на свою половину, а дворня и сестры на поварню, где Ульяша тут же пристроила всех к делу, вручив кому нож, кому поварёшку, кому чугунок с крупой.

Улучив минутку во всеобщей суете, Маша ухватила за рукав Фроську:

– Не знаешь, Митя дома?

Та залилась морковным румянцем, от которого веснушки на курносом носу сделались фиолетовыми:

– Дмитрий Платоныч ещё засветло воротились… Оне у себя.

Пользуясь общей суматохой, которую побуждала Ульяша, покрикивавшая на помощниц, Маша выскользнула с поварни и по шаткой лестничке взбежала на чердак, где была Митина камора.

Распахнув дверь, шагнула внутрь и в следующее мгновение замерла на пороге. Брат стоял к ней спиной, лицом к иконе, висевшей над его постелью, и клал поклон за поклоном. Он вдруг упал на колени, и Маша услышала судорожные всхлипы – плечи Мити вздрагивали.

Она застыла, не зная, окликнуть его или тихонько прикрыть дверь и уйти.

В последний раз она видела слёзы брата три года назад, перед тем, как его отправили в полк. В тот день матушка вдруг отослала к дядьке в деревню горничную девушку Марфу, тихую, покладистую и услужливую. А отец долго кричал на Митю и под конец сказал, что коли он такой уже вертопрах, что горазд девок портить, то пускай служить отправляется. Маша ничего не поняла, даже когда горбатая Феклушка ей по секрету рассказала, что Марфа ребёночка прижила…

Митя шевельнулся и поднял с пола какой-то предмет, тускло блеснувший в слабом свете масляной лампы, и Маша, закоченев, увидела, что он держит пистолет.

Широко перекрестившись, Митя приставил дуло к груди.

В тот же миг она вихрем влетела в комнатушку и повисла у него на руке. Он вздрогнул всем телом, и пистолет с глухим стуком выпал из его пальцев.

– Ты что?! Хотел стрелять в себя?! – Маше казалось, что она кричит на весь дом, а на самом деле из сведённого судорогой горла раздавался лишь слабый писк.

– Ты не знаешь, что случилось… Я погиб… Обесчещен… Лучше уж сам. – И, уткнувшись ей в плечо, он зашёлся хриплыми судорожными рыданиями.

– Митенька! Митя! Что случилось? – Она гладила его, чувствуя, как сотрясаются под ладонями плечи.

– Я в карты проиграл… огромную сумму… Восемь тысяч!

– Как?! – Маша похолодела. – Ты же не играл никогда.

– Играл… – Он всхлипнул. – Только по маленькой… И Фортуна меня жаловала. Я, почитай, завсегда выигрывал… А нынче… будто бес под руку толкал… Это конец, Машка… Я погиб. Ну зачем ты пришла?! Знаешь, как мне тяжело было на это решиться? Как страшно… А теперь сызнова… Зачем ты пришла?!

Маша вцепилась ему в плечи, всем телом прижавшись к груди:

– Митенька, нет! Это грех! Страшный! Смертный! Ты же душу навек погубишь…

Он отстранил её и поднялся. Пистолет остался лежать на полу.

– А долговая яма? Позор… Вечный позор для всей семьи… Я должен, Машка… А душа… Может, Господь простит? Ты молись за меня. Всё равно молись… Даже если другие не будут…

Голос его дрогнул, он закрыл глаза.

Маша с плачем повисла у него на шее, принялась целовать мокрые от слёз щёки:

– Митенька, миленький! Нет! Не оставляй меня! Я же без тебя пропаду! У нас же общая жизнь – пополам… Как же я без тебя?

Он распахнул глаза, и Маша задохнулась, захлебнулась в океане боли, выплеснувшейся из них.

– Маруська, прости! Я подлец! Последний из негодяев! Я забыл про вас с Фёдором… Совсем забыл… Как же ты без меня убежишь? Ну не плачь, прости дурака! Я не буду. Вот видишь – убираю пистоль. Не плачь! Обещаю, завтра ты уедешь вместе с Фёдором. Я не стану стреляться. Клянусь тебе!

Он высыпал из дула пули и протянул ей холодные чёрные кругляши.

– Видишь, я разрядил его. Не плачь! Мне дали отсрочку до середины июля. Я не оставлю тебя. Не плачь, Машка…

***

Ночь гуляла по дому, поскрипывала половицами за стеной. Где-то осторожно шуршала мышь. Лунный луч стекал по стене и собирался в маленькую лужицу на полу. Куст калины под окном шевелил ветвями, и тени от листьев в лунном свете складывались в таинственные узоры. Маша всегда гадала по ним, ей виделись то цветы, то птицы или звери, то всадник на коне, то замок с зубчатыми стенами. Но сегодня, сколько бы ни вглядывалась, тени складывались в одну и ту же картинку – могильный холм и покосившийся крест над ним.

Маша зажмуривалась, чтобы не видеть, но мираж не отпускал, вставал перед мысленным взором.

Громко с присвистом дышала рядом Парашка, где-то вдалеке лаяли собаки, будто перекликались – одна гавкнет, потом другая.

Маша не плакала. Очень хотелось поплакать, но слёз не было, будто в душе всё высушил пустынный суховей. Казалось, вместо сердца в груди чугунное пушечное ядро – огромное, тяжёлое, холодное, и стужа от него медленно, но непреклонно растекается по телу.

Она пыталась представить Фёдора, загородиться его образом, будто щитом от расходящегося из сердца льда, но перед глазами вставало только бледное лицо брата – серое, как домотканая холстина, с тусклыми, будто уже неживыми глазами.

Митя… Митенька… Братец… Единственный друг.

Сон ходит кругами на мягких кошачьих лапах, гладит пушистым хвостом по лицу. Маша проваливается в смутные видения, полусон-полуявь. И картины из прошлого видятся со стороны, будто грёзы.

…Им по пять лет.

Жаркий летний день, толпа ребятишек играет в салки.

Откуда она появилась, никто не заметил. Огромная, грязная, в клочьях свалявшейся рыжей шерсти, собака бежала, странно опустив голову, пасть её была приоткрыта, всю морду покрывали хлопья желтоватой пены. Задние лапы повиновались с трудом, поэтому бежала она медленно и неровно, забитый репьями хвост мотался из стороны в сторону, будто мочало.

– Бешеная! – вскрикнули рядом, и ребятишки с визгом бросились в разные стороны. Кому-то удалось укрыться за изгородью, кто-то залез на дерево, кто-то – на забор. Митя тоже взобрался на ограду, а у Маши никак не получалось, она карабкалась, съезжала по занозистым неструганным доскам, раздирая в кровь ладони и коленки. Митя протянул ей сверху руку, Маша уцепилась за его ладонь, но силёнок подтянуться не хватило, пальцы разжались, и она шлёпнулась в пыльный бурьян. Собака приближалась медленной вихляющейся рысцой. Тогда Маша прижалась к изгороди в надежде, что пёс пробежит мимо, не заметит. Но тот, поравнявшись, остановился и повернул в её сторону.

Сверху с грохотом скатился Митя, подхватил с земли палку и бросился к сестре.

Собака сделала пару неуверенных шагов в их сторону. Митя перехватил палку наперевес, загородив Машу.

– Пошла вон! – Голос его дрожал.

Собака замерла, словно решая, нападать или нет, и вдруг сделала неловкий прыжок в их сторону, клацнули зубы, и Митя ударил её по голове.

Она не взвизгнула, не заскулила, казалось, она вообще не почувствовала удара. Новый выпад, зубы щёлкнули возле самой Митиной руки. Маша зажмурилась.

От грохота заложило уши, и, распахнув глаза, она увидела, как собака неуклюже и словно нехотя падает на бок возле их ног. Лапы пару раз дёрнулись и замерли. Отец, отбросив ружьё, подбежал к ним, подхватил Митю на руки и прижал к себе:

– Она не укусила тебя? – В голосе его слышался страх.

… Им по семь лет.

Маша в ужасе смотрела на груду осколков, лежащих возле ног красноречивой, обличающей кучкой. Как это случилось? Как статуэтка выскользнула из пальцев? От безысходности она жалобно заскулила.

И ещё очень жалко было фигурку. Фарфоровую даму в жёлтого цвета робе с фижмами – её недавно подарила матушке их с Митей крёстная, графиня Головкина… Маша и на поставец-то полезла просто, чтобы рассмотреть даму поближе. Как же случилось, что она её уронила?..

– Кто это сделал?!

От отцовского взгляда в жилах стыла кровь, хотелось упасть замертво или превратиться в камень, только бы не слышать этого голоса, обманчиво тихого, но исполненного такого ледяного гнева, что тело затряслось в сухой икоте.

Митя загородил её собой.

– Батюшка, это я! Посмотреть хотел и уронил. Нечаянно.

Его высекли очень жестоко. Всех привели в сенной сарай и заставили смотреть на порку. Маша зажмуривалась, чтобы не видеть, но свист розог стократным эхом отдавался в ушах, и от каждого удара она вздрагивала всем телом. Смотреть, как его бьют, оказалось ещё мучительнее, чем быть избитой самой. И она не выдержала – упала к ногам отца, захлёбываясь слезами:

– Батюшка, не бейте! Это я! Я разбила фигурку!

… Им по десять лет.

– Ты кто такая? – Он был старше самое малое года на два. Сивый, конопатый с толстыми, как у арапа, губами. Губошлёп.

– А тебе что за дело? – Маша старалась не показать испуга.

Трое мальчишек медленно теснили её в сторону забора.

– Ишь ты, фря! – хмыкнул губошлёп. – Ещё чванится… Ты чего тут ходишь? Своей улицы мало?

– Где надо, там и хожу! – огрызнулась Маша, чувствуя, что её вот-вот притиснут к забору. Пальцы судорожно вцепились в крынку, которую она прижимала к груди – мать послала к куме за сметаной.

– Ты, девка, добром отвечай, когда спрашивают. – Губошлёп прищурился. – Ты же Митьки Белова сестрица? Верно?

– И что с того?

– Я ему говорил, чтобы никто из ваших тут больше не ходил? Говорил. Тебя это тоже касается. Мы тебя бить не станем, не боись, только поучим слегонца. – Он кивнул своим приятелям, и те одновременно шагнули к Маше – один попытался задрать подол юбки, а второй толкнул в плечо.

Маша вскрикнула, выронила крынку, но на ногах удержалась и что было сил пнула одного из мальчишек в щиколотку. Тот завопил, и губошлёп схватил её за волосы.

Наверное, если бы она заплакала, стала просить, чтобы отпустили, они и не стали бы её бить, но Маша не раздумывая ткнула острым кулачком губошлёпа в нос.

Тот хрюкнул, из ноздрей тонким ручейком засочилась кровь, и все трое бросились на неё уже по-настоящему.

– Ах ты паскудень! – раздалось рядом, и сквозь слёзы она увидела брата: тот с разбегу врезался в гущу врагов, размахивая кулаками во все стороны. – Ах ты по́гань! Втроём на девку! Сволочи!

Им с Митей тогда крепко досталось и досталось бы ещё больше, если бы из одного из дворов не выскочила баба с хворостиной и не разогнала драчунов.

… Им по двенадцать лет.

– Герр Краузе! – Митя вошёл в гостиную, волоча её за руку, словно собачонку на верёвке. – Это моя сестра. Дозвольте ей рядом со мной на уроке сидеть. Она мне мешать не будет. Пожалуйста, прошу вас!

Немолодой господин в потёртом кафтане посмотрел на них с недоумением:

– Вы так привязаны к сестре, что не желаете с ней расстаться даже на два часа?

– Нет, герр Краузе. Дело не в этом. Она тоже хочет учиться, а её прогоняют. Дозвольте ей просто сидеть рядом со мной! Вам ведь не жалко, если она тоже послушает?

Немец взглянул на Машу с интересом:

– Фройлен желает учиться? – В голосе прозвучала насмешка.

Маша кивнула, не поднимая глаз и чувствуя, как те наливаются слезами. Так она и знала, что учитель высмеет их и прогонит. Оно и понятно, ему и за Митю-то платят сущие копейки.

– Пожалуйста, герр Краузе! Она будет просто счастлива!

Немец вдруг рассмеялся, вокруг глаз собрались морщинки, сделав хмурое несимпатичное лицо неожиданно добрым.

– О, если фройлен будет счастлива от ученья, я готов не только позволить ей сидеть рядом с вами, но и заниматься с ней бесплатно.

И Маша стала учиться вместе с братом.

… Им по тринадцать лет.

Гришка громко сопел ей в ухо, влажные губы слюнявили рот. Сперва Маше было любопытно, но вскоре стало противно и скучно, и она попыталась высвободиться, но Гришка только сильнее прижал её, и ручища, здоровенная, как медвежья лапа, вдруг ухватила за грудь. Маша пискнула, дёрнулась и принялась вырываться уже всерьёз.

– Ну чего ты! – шептал Гришка, продолжая её тискать. – Чего дёргаешься, убудет от тебя, что ли…

Он был выше на целую голову, здоровенный и сильный. И давно уже поглядывал на неё. Они выросли вместе, с детства носились в одной ребячьей ватаге, поэтому она нисколько не испугалась, когда Гришка вдруг ни с того ни с сего ухватил её за руку и потащил в заросли бузины у забора.

Лапищи ухватили за бёдра, и Маша испугалась по-настоящему.

Сзади раздался треск веток, и в ту же секунду чья-то рука смазала Гришку по уху.

Митя вцепился в неуклюжего увальня, в одно мгновение отодрал его от растрёпанной Маши и принялся лупить. Должно быть, тот чувствовал, что виноват, и всерьёз драться с Митей не стал, только неловко защищался от его наскоков. Маша глядела во все глаза – она никогда ещё не видела брата в такой ярости.

– Только тронь её ещё, пристрелю! – рыкнул Митя напоследок, ухватил сестру за руку и поволок домой.

… Им по четырнадцать лет.

Маша свернулась клубочком на сундуке в Митиной каморке, а тот, не в силах усидеть на месте, мерил шагами крошечное помещение.

– Я люблю её! Я хочу на ней жениться! – Глаза его сияли.

– Разве ты можешь на ней жениться? – удивилась Маша. – Она же крепостная.

– Ну и пусть крепостная! Марфуша лучшая на свете! Мы убежим и повенчаемся! Я так её люблю!

Та же комната, Маша снова сидит на сундуке, Митя лежит, отвернувшись к стене, обхватив руками голову. Он говорит тускло, тихо, почти без эмоций, Маша с трудом разбирает его слова:

– Они отправили её в деревню к дядьке Ивану и обвенчали с конюхом Евдокимом. За что?! Она же такая ласковая, кроткая, а её отдали этому чудовищу! Он первую жену каждый день бил, даже когда брюхатая была… Напивался и лупил вожжами… И ему отдали на растерзание мою Марфуту, которая в жизни никакого зла никому не сделала! За то только, что она меня любила! – И Митя захлебнулся сдавленными безудержными рыданиями…

Должно быть, сон всё же сморил. И перед нею предстали картины, вышедшие уже не из глубин памяти.

В гостиной, где не так давно толпились соседки и охали, с завистью глазея на роскошное платье, на сдвинутых сундуках стоял гроб. Лицо Мити было жёлтым, как свечной воск, на лбу бумажная лента с покаянной молитвой. Комната полна народу – здесь почти все соседи, дядька Иван, батюшкин брат, Митины сослуживцы, сестры, девки. Люди переговаривались тихо и со значением.

В открытую дверь широкими шагами вошёл батюшка Ферапонт, за ним почти бегом – матушка, за нею отец.

– Батюшка, помилосердствуйте! Да разве ж так можно, без отпевания-то?

– Самоубийцу? Богопротивца – отпевать?! Не будет того! И это снимите! – Ферапонт шагнул к гробу и сорвал с чела покойника венец с молитвой. – Какое ещё покаяние от нечестивца безбожного? Кабы каялся, не стрелялся бы, а молитвы Господу возносил! Не позволю в освящённую землю руконаложника класть!

И, развернувшись, поп вышел вон, а матушка, закрыв руками лицо, упала возле гроба на колени.

– Без отпевания… за оградой… ровно собаку… Митенька, сыночек, что же ты натворил!

Захлебнувшись собственным криком, Маша резко села на кровати. В окно сочилась серая предрассветная марь. Подняла голову Парашка, тараща на неё шальные спросонья глаза, пробормотала что-то невнятное.

Соскочив с постели, Маша босиком бросилась из комнаты, взлетела по лестнице, толкнула дверь в Митину камору.

Митя спал. Ресницы были влажными от слёз – должно быть, заснул недавно. Юное, почти детское лицо, жидкие усики над губой, губы искусаны в кровь. Была у него такая привычка – кусать губы в сильном волнении. А между бровей горькая стариковская складка.

Сердце защемило так, что стало больно дышать. Он не может умереть так глупо… Она не позволит ему.

***

Карета прибыла около восьми, и всё семейство Беловых, кроме Любавы и Кати, отправилось на приём в дом Порецкого.

Князь встретил у крыльца – честь, полагаемая разве что императрице, – и сам ввёл Машу в бальный зал. Лица гостей мгновенно обратились в их сторону. Во взглядах мужчин читалось восхищение, а взоры, коими удостоили её дамы, вполне были способны низвергнуть в обморок более впечатлительную натуру. В них яркими красками пестрели все оттенки чувств от зависти до ненависти. Ещё неделю назад Маша, верно, убежала бы из-под их перекрёстного огня, но сегодня ей казалось, что пепелящие искры сыплются на стальные латы и гаснут, не оставляя на них ни малейшего следа.

Объявили полонез, и Порецкий повёл её в центр зала.

Княжна Голицына не спускала с них злого взгляда, а узкое личико вытягивалось с каждой минутой всё сильнее, делая Софью Михайловну похожей на лошадь. Но отчего-то Маша не чувствовала торжества.

Пару раз она сбилась, перепутав фигуры, но даже столь досадная оплошность её не тронула. Ей не было дела до этих людей, до их пересудов и сплетен, осуждения и даже восхищения. Не грели восторженные взгляды мужчин и не ранили неприязненные – женские. Она ныне была не человеком, а дорогой прекрасной вазой – холодной снаружи и совершенно пустой изнутри.

Музыка смолкла. Князь поклонился и, взяв под руку, повёл туда, где мялись возле маменьки Дунька с Парашкой – на танец их никто, конечно, не пригласил.

Рядом с ослепительной Машей сёстры смотрелись совсем уж дурнушками. Даже роскошные Парашкины волосы, длинные, густые, шелковистые, будучи уложенными в сложную причёску и обсыпанными пудрой, потеряли восхитительный блеск и глубину оттенка, и выглядели дурно расчёсанным пыльным париком. Но Маше было не до сестёр.

Глубоко вздохнув, она на миг зажмурилась и повернулась к Порецкому. Глаза у него были кофейного цвета в коротких густых ресницах, словно мехом отороченные. Красивые глаза.

– Мне надобно говорить с вами, ваше сиятельство…

Рука под её ладонью ощутимо дрогнула, а во взгляде кофейных глаз промелькнула целая буря.

– Вы позволите пригласить вас снова?

– Мне нужно поговорить с вами наедине… Сейчас я попрошу брата проводить меня в сад и буду ждать вас там.

Отчего-то раз взглянув на него, она мгновенно перестала бояться. Некий глубинный голос, древний, как мир, инстинкт в тот же миг подсказал, что и как следует говорить, и она ни на секунду не засомневалась в своей власти отдавать приказания этому человеку.

– Хорошо, Мария Платоновна…

Митя следил за их приближением тревожным взглядом, она украдкой улыбнулась ему и, опустив глаза, склонилась перед отцом.

– Батюшка, вы позволите мне выйти на улицу? У меня голова кружится…

Отец недовольно поморщился – ох уж эти бабьи выкрутасы…

– Дмитрий, проводи её, – буркнул он угрюмо.

Маша оперлась на Митину руку, раскрыла веер, и они медленно двинулись в сторону распахнутой настежь двустворчатой двери.

– Что ты задумала? Куда мы идём? – Она чувствовала, как напрягся брат. Плечо, которого она касалась, стало будто каменным.

– Я хочу подышать свежим воздухом…

Едва они вышли из зала, как их догнал лакей:

– Барышня желает прогуляться? – спросил он с поклоном. – Тогда извольте идти за мной.

И слуга вывел их через внутренние покои прямо в сад.

Дойдя до ближайшей скамьи, Маша опустилась на неё и снизу вверх посмотрела на брата:

– Возвращайся в дом. Я хочу побыть одна. Только нашим на глаза не попадайся.

– Машка, что происходит?

Низкое вечернее солнце длинными ломтями лежало у её ног. В зарослях орешника возились воробьи.

– Маша!

– Не волнуйся, Митенька, всё будет хорошо! Иди.

Брат медлил, настойчиво заглядывал в глаза и, натыкаясь, как на забор, на безмятежный взгляд, бледнел всё сильнее.

– Не смей! – вдруг проговорил он грозно. – Я тебе запрещаю!

Маша грустно покачала головой: