Петербургский Прожектор № 1

Екатерина II, желая упорядочить езду по улицам, издала оригинальный указ, дозволявший только лицам 4-х высших классов ездить шестериком цугом, а с 8-го класса на четверках. Довольно рано появляются в Петербурге извозчики; летом на дрожках, выкрашенных в обязательную со времени Екатерины II желтую краску, зимой на санках. Как форма установлена была для них зимой четырехугольная шапка с желтым верхом, летом шляпа с желтыми лентами и желтым кушаком. На спине болталась бляха с номером и названием части. К концу ХVIII века распространенным видом извозчичьего экипажа была так называемая «гитара», на которой седоку приходилось сидеть верхом, держась за пояс возницы. Ездить на извозчиках не считалось унизительными в старом Петербурге. Езживали и вельможи, причем плата была очень низкая. От Александро-Невского монастыря до Адмиралтейства можно было доехать за два алтына, т. е. за 6 копеек.

О быстроте и легкости современного передвижения не было и помину: выезд богатого дворянина на другой конец города в гости был целым событием: собирались нередко целым караваном с челядью, шутами, карликами. При выезде из города проезжали заставы. Шлагбаумы, появившиеся со времен Павла I, заменяли рогатки на поломанном колесе. Квартальный (из старых солдат), подымая рогатку, спрашивал, кто едет, при чем ездоку представлялась возможность назвать себя как угодно. Не пестрели улицы Петербурга окнами магазинов, разнообразными вывесками; торговля сосредоточена была в рядах Гостиного двора, а некоторые виды ее в руках уличных разносчиков. Эти разносчики сновали повсюду, выкрикивая название своего товара. Особенно распространены были сбитенщики, продавцы излюбленного народного напитка – сбитня – горячей смеси меда или патоки с водой. Пить сбитень выбегала на площадь даже публика из театров во время антрактов. Много было пирожников, продавцов блинов, сусла, лубочных картинок, гребешков…

Гостиный двор первоначально помещался на Троицкой площади, затем на Тучковой набережной, но впоследствии главная торговля сосредоточивается на углу Невского и Садовой. На топкой грязной площади, около деревянного строения Гостиного двора, разбиты были шалаши и лари, стояли, возы с дровами и сеном. Общая картина напоминала беспорядочный базар. Только в 1785 году выстроено было нынешнее каменное здание Гостиного двора, и торговля распределена была по линиям: например, суконной, зеркальной и т. д. Нынешняя перинная звалась бабьим рядом и в ней до 40-х годов XIX века торговали одни женщины. Гостиный двор жил своей обособленной жизнью. В каждой лавке сидел сам хозяин – человек солидный, знающий «обхождение», выражавшийся замысловатыми речами, пересыпанными поговорками. Приказчики – «молодцы» зазывали покупателя в дверях звонкими голосами. В полдень запирали лавки и шли обедать, после чего предавались послеобеденному сну. В эти часы замирала вся трудовая жизнь в старом Петербурге. Случалось, что рабочие спали тут же на улице. Кроме купцов и покупателей, по Гостиному двору бродило немало всяких лиц. Тут можно было встретить юродивых нищенок, фонарщиков, собиравших на похороны умершего родственника и т. д.

Оживленную Петербургскую толпу можно было наблюдать в праздничные дни на различных городских и загородных гуляньях. В старину люди жили проще и милей, больше было садов, и каждый выбирал себе развлечение по вкусу: любившие кутнуть отправлялись на тройках за город в известный «Красный кабачок», «желтенькое» или Екатерингоф. Купечество с провизией и самоварами устраивало пикники на островах, где молодежь каталась на яликах по Неве. Даже некоторые частные сады предоставлены были для посещения публики. Так на Петергофской дороге существовал сад Нарышкина, надпись на котором гласила: «Приглашаем всех городских жителей воспользоваться свежим воздухом и прогулками в саду для рассыпанья мыслей и соблюдения здоровья». В Летнем саду раз в год устраивались смотрины невест. Невесты, разряженные и нарумяненные (обязательная мода старого времени!) расхаживали по аллеям, а за деревьями шмыгали свахи.

При первых Императрицах была мода на карликов и заморских зверей. В дар от Персидского шаха получено было целое стадо слонов, для которых был устроен слоновый двор в 1744 году. Слонов этих для забавы жителей иногда по улицам водили на показ.

Жестокость нравов рисует то, что обычными развлечениями были зрелища кулачных боев и телесных наказаний, и казней, производившихся публично. Кулачные бои происходили на гуляньях, но особенно жестоки бывали Великим постом на Неве, когда рабочие Фарфорового завода выходили на охтян.

Местом, где производились телесные наказания, была существующая теперь Конная площадь. Преступников везли на нее через весь город на позорной колеснице с доской на груди, под звук частного барабанного боя. За колесницей следовал палач, который по пути выпрашивал у купцов «на чарку водки», и жители Петербурга созерцали отвратительные картины клейменья и наказания плетьми так же спокойно, как грубые балаганные зрелища или красоты садов под звуки роговых оркестров.

У людей высшего круга в конце XVIII века появились развлечения потоньше: клубы и театр. Самым первым клубом или, как их тогда называли «клобом», был Английский, основанный в 1770 г., где объединение началось с благотворительности, а свелось к развлечению и карточной игре. Английский клоб пользовался репутацией аристократического.

Публика попроще, купцы и чиновники, собирались в «Бюргер-клоб», более известном под именем «Шустер-клоб». Поразившими жителей событиями в истории Петербурга были ужасные пожары и наводнения. Главными причинами наводнений были, с одной стороны, ветры, с другой, низкое положение города. При Петре I проектировалось прорытие каналов, но мысль эта не осуществилась. Первый канал «Екатерининский» был прорыт в царствование Екатерины II. Но эта мера не предотвратила почти периодически повторявшегося затопления города. Самым ужасным было наводнение 10-го сентября 1777 года. Наводнению предшествовало три бурных дня. Когда поднялась вода, почти по всем улицам ездили на лодках. Вода причинила страшные бедствия – множество домов было смыто, погибли сотни людей. Наводнение это подробно было описано Екатериной II, в одном письме. Приказав выбить окно, она из окон Зимнего дворца наблюдала над происходившим.

Пожары были особенно опустошительны, начиная с середины XVIII века, когда город застроился и дома стали строить тесно один возле другого. Так в мае 1771 г. сгорели все дома на 10, 12, 23 линии Васильевского острова; в 1774 году между Адмиралтейством и Мойкой выгорело свыше 140 домов. Как противопожарная мера – были введены ночные сторожа, на месте деревянных часто приказывали строить дома каменные. Но меры эти далеко не могли предотвратить несчастий и в начале XIX века, благодаря отсутствию пожарной площади – продолжали выгорать иногда целые кварталы.

Е. П.

Сборник «Петербург и его жизнь» 1914 год

Николаевский дворец в Санкт-Петербурге в 19 веке, литография по рисунку И. Шарлеманя

По всем

Авсеенко Василий Григорьевич

Из письма заезжего провинциала

Пишу тебе, душа моя Гуськов, на второй же день по приезде в Петербург. Надобности в этом никакой нет, но хочется поделиться впечатлениями, как говорил поэт Пушкин.

Петербург, я тебе скажу, чудесный город, только совсем не такой, каким я воображал его. Начать с того, что все тут очень просто. Выходишь из вагона и видишь голую закоптелую стену. Вошел в вокзал – опять голые стены, и тоже как будто прокоптелые. А я думал, что тут иначе и ступить нельзя, как по коврам, и что на каждом шагу взор услаждается чем-либо грандиозным или художественным.

Повез меня извозчик по Невскому, и надо сказать – плюгавый какой-то извозчик: у нас в Ростове они гораздо лучше. Но и Невский тоже, надо признаться, разочаровал меня: улица широкая, дома преогромные, но все их украшение состоит из громадных вывесок. Ехать же очень трудно, потому что то правая сторона загорожена, то левая; это оттого, что теперь починяют мостовую. Два новые дома обратили на себя мое внимание: стоят почти рядом, оба из одного и того же белого камня, и в одном один банк, а в другом – другой. Полагаю, что и все остальные банки выстроятся точно так же, и тогда будет очень удобно узнавать их среди других домов. А трактиры все имеют вывески зеленого цвета.

Ты понимаешь, что почистившись и переодевшись я тотчас вспомнил именно о трактирах, так как мне есть хотелось. И чтобы скорее изучить эту часть, я позавтракал кряду в двух. Это очень возможно, потому что порции подают маленькие. Машины играют и скатерти довольно чистые, но великолепия, о котором мы оба мечтали, никакого нет. Со мною рядом очень видный генерал сидел, и ему подали точно такое же соломенное стуло, как и мне. А насчет Доминика это все враки, будто там можно поесть пирожков и улизнуть не заплативши: я для проверки попробовал так сделать, но меня тотчас остановил лакей в синей куртке с зеленым передником и довольно строго вернул к буфету. Буфетчик же, давая сдачу, так пристально на меня смотрел, точно глазами фотографию снимал.

Обедать, душа моя, поехал я за город, и для этого взял громадное шестиместное ландо. Представь себе, что такой экипаж здесь стоит гораздо дешевле двухместной коляски и даже пролетки. Правда, ландо это громыхало и скрипело и лошади никак не налаживались в ногу, потому что правая вдвое была выше левой; но в смысле поместительности нельзя желать лучшего.

За обедом играли румыны, только не знаю, те ли самые, что были у нас в Ростове, или другие. Гулял по саду и заглядывал в беседки, где кутят с дамами. Очень нарядные дамы, в громадных шляпах. На двух я положительно засмотрелся, но ко мне подошел какой-то очень сердитый мужчина и попросил отойти.

При выходе долго не мог дождаться своего ландо, потому что здесь заведен странный обычай – отсылать порожние экипажи на какой-то дальний остров, может быть даже необитаемый.

Из ресторана поехал прямо на «стрелку», так как был час самого фешенебельного гулянья. Друг мой, помнишь ли ты наши мечтания об этой «стрелке», об этом «пуанте»? Как разыгрывалось наше воображение, какие чудеса роскоши, великолепия, элегантности представлялись нам! И поверишь ли, я ничего этого не нашел. Мимо моего ландо плелись извозчики, шныряли какие-то таратайки, где сидели господа с картузами на головах, и раскачивались такие же ландо. Впрочем, я человек заезжий и судить не могу. Может быть, эти господа в таратайках очень знатные люди и носят картузы и голенища только чтоб намекнуть на свой образ мыслей; но мне они показались мелкими торговцами или лошадиными барышниками. Элегантных же экипажей было не более десятка, и в одном из них я узнал тех самых дам, которыми любовался в ресторане. Но я заподозрил как будто они были… ты понимаешь? – чересчур веселы.

Я обратился к моему кучеру с вопросом, всегда ли «стрелка» имеет такой скромный вид, и он пояснил мне, что настоящая публика бывает здесь только в мае, а теперь собирается самая пустая «шармаша» – «из провинции, значит, вот вроде как вы». Невзирая на неуместность последнего замечания, я понял в моем вознице глубокого знатока петербургской жизни и потому предложил ему составить программу моего вечера, с тем чтобы проехаться, как говорится, «по всем» и всюду поспеть к самому надлежащему часу. Возница отнесся к вопросу с живейшим участием и сейчас же набросал план действий. Перво-наперво, пояснил он, надо в Зоологический сад, потому там публика ранняя. «А оттелева гони в «Аквариум» (Популярный в Петербурге конца XIX в. театр-сад. Прим. редакции), там тебе что угодно: либо к немцам поспеешь, либо к французинкам. А напосля того беспременно на Крестовский, к самому развалу».

– Да верно ли так выйдет? – спросил я.

– Не сумлевайтесь, в самую точку: с графами да с князьями езжал. Само собою, на чаек прибавите.

– А в «Аркадию» разве не поедем?

– Можно и в «Аркадию» потрафить. Намеднись я с князем Сундуковым ездил, так опосля всего еще на тони (Место, оборудованное для рыбного лова.) потрафили. Красненькую мне на чаек выложил.

Каковы аппетиты? А армяк на нем с чужого плеча полинялый, и сам сидит на козлах, словно на облучке телеги.

На следующее время стану избегать кучеров, которые ездят с князем Сундуковым.

Тем не менее, он свое дело сделал: мы действительно потрафили всюду, в самую точку. За один вечер я, можно сказать, изучил все злачные места в Петербурге.

Признаюсь, мне даже трудно разобраться в впечатлениях. Я немножко ослабел, и в голове как-то все встряхнулось. Может быть, это оттого, что в Зоологическом саду много пил пива. Но там нельзя не пить его много. Представь себе, что дамы, сидя за столиками, сами приглашают выпить с ними. И притом пиво словно разлито в воздухе: дышишь и чувствуешь, как в тебя входит какой-то раздражающий пивной эфир. Черт его знает, откуда он берется: ведь в пиве, кажется, эфира-то нет совсем?

Ах, душа моя Гуськов, но как хорошо! Да, только в Петербурге и умеют приятно жить.

Впрочем, опять все оказалось не так, как мы с тобою предполагали. Великолепия, представь себе, никакого: все в высшей степени просто, до чрезвычайности просто. Начать с обмундирования прислуги: ты не поверил бы, что находишься в роскошной Северной Пальмире. В одном саду прислуга одета в такие странные, на манер арестантских, куртки, что я сначала подумал: уж не попал ли я ненароком в какую-нибудь колонию несовершеннолетних преступников? В других садах меня поразило, что все служащие, кроме официантов, одеты в толстые казакины и сапоги с голенищами. Но я, разумеется, сообразил, что это делается отнюдь не из скаредности, а с целью придать учреждению приятный народный колорит. Как хочешь, а тут есть известная пикантность: в дверях театра тебя встречает капельдинер пошехонского вида, а на сцене распевает и приплясывает француженка, только что сегодня приехавшая прямым поездом из Парижа. Но что правда, то правда: этнографическая верность в обмундировании прислуги хромает. Таких казакинов народ совсем не носит; и затем я полагаю, что добрая пара лаптей придала бы много колориту.

Но как мне разобраться во всем, что я видел? У меня все так перепуталось в голове, что я легко могу переврать. Кажется, что где-то я видел один театр каменный и один железный. Да, да, железный, строенный на металлическом заводе. Но, может быть, это мне почудилось? Зато достоверно могу поручиться, что я побывал по крайней мере в десяти буфетах. Не удивляйся, тут на это смотрят серьезно, и в каждом саду есть по несколько буфетов. Разнообразие, в высшей степени достойное подражания. Торчать перед одной и той же буфетной выставкой – скучно, да и внимание все обратят. А тут ты делаешь так: подходишь к одному буфету и выпиваешь две рюмки водки; потом, погуляв в саду, заглядываешь в другой и спрашиваешь две рюмки коньяку; затем, повернув в сторонку, с невинным видом входишь в третий буфет, где тебе дают несколько кружек пива, холодного, пенистого, прямо из бочки; наконец, ты присаживаешься к столику и спрашиваешь бутылку дрей-мадеры. Таким образом никто за тобой не наблюдает, а между тем ты утешен.

Собственно говоря, впрочем, все эти уголки называются садами и театрами. Но театров так же много, как и буфетов, и потому легко смешать одни с другими. А что касается садов, то у нас в Ростове лучше. Здесь две березки с чертополохом посредине и петунией вокруг считаются садом. И притом тьма кромешная. Фонарей, если я не перепутал, полагается столько, сколько буфетов; отсюда ясно их прямое путеводительное назначение. Вообще свет распространен неравномерно: он усиливается в буфетах и около буфетов и постепенно слабеет по мере удаления от распивочных центров. От этого происходит тоска, которая, в свою очередь, тянет к буфету. Я потом все это отлично сообразил, но сначала недоумевал и даже обратился к официанту с вопросом, почему сады в Петербурге погружены в такую тьму. Официант ответил мне с находчивостью, делающей честь их сословию:

– Помилуйте, нам пущать много свету никак невозможно: публика обижаться будет. Публика здешняя любит, чтобы темно было. Засвети побольше, так и ходить не будут.

– Да отчего же?

– Стесняться будут.

Откровенно говоря, я ничего не понял, но, не желая показаться провинциалом, лукаво подмигнул и принял плутоватый вид.

Чувствую, друг мой Гуськов, что ты ждешь от меня самого главного – отчета о театральных представлениях. Но, повторяю, боюсь перепутать. Ты пойми: я прокатился по всем садам, а в каждом саду по несколько театров. Театр спереди, театр сзади, театр сбоку; один закрытый, другой открытый; в одном кончают, во втором продолжают, в третьем начинают. Разнообразие такое, что можно с ума сойти. Настоящее вавилонское столпотворение: французы, немцы, англичане, русские, румыны, цыгане. Французы канканируют, немцы играют «Прекрасную Елену»… Кажется, я сбился; а впрочем, очень возможно, что немцы давали именно «Прекрасную Елену»… Но, представь себе, я нигде не видел Рауля Гюнсбурга. Вот тебе лучшее доказательство, в каком беспорядке я находился.

Действительно, к концу вечера у меня все перепуталось в голове.

Мне казалось, будто какая-то немка поет по-немецки арию герцогини Герольштейнской, какая-то француженка стоит вверх ногами, какие-то жидочки расхаживают в боярских костюмах и поют по-русски, а знаменитая Отеро улыбается мне со сцены… Однако я устал писать. И к тому же, зачем напрасно дразнить тебя? Вот приезжай сюда на будущий год вместе со мною, тогда сам все увидишь и всем насладишься. Я же буду твоим верным и опытным путеводителем. А пока прими дружеское рукопожатие любящего тебя Пети Воробейникова.

1900 год

Иллюстрация из книги Аверченко А. Т. «О хороших, в сущности, людях», 1914 год

Еропкин Петр Михайлович

П. М. Еропкин, потомок Рюриковичей, происходил из того рода, который давно потерял свое княжеское достоинство.

Один из Рюриковичей, носивший титул князя, прозывался Еропкой; от этого Еропки произошли Еропкины, в десятом колене которых был П. М. Еропкин. Год рождения его достоверно неизвестен, но можно полагать, что он родился раньше 1700 года двумя или тремя годами. Основанием такому предположению служит следующее обстоятельство. В 1715 году, дворянин Еропкин был представлен государю и получил назначение в морскую академию, а через два года назначен был к отправке в Италию для развития архитектурных познаний. На этом смотре представлявшиеся лица из дворян имели не менее 17-ти лет: стало быть, не зная достоверно года рождения Еропкина, можно заключить, что он родился, во всяком случае, раньше 1700 года.

В биографии Зимцова я имел случай упомянуть, что Еропкину приходилось с ним три раза чередоваться и два раза заседать в одной и той же комиссии, труды которой лежали исключительно на них двоих. Комиссия эта занималась составлением первых общих планов Петербурга, а также урегулированием и приведением в целое отдельных, разбросанных до того, в слободах зданий. Это было в последние годы царствования Анны.