Казначей смерти

Голова бледного человека вернулась на место так быстро, что я не успела и моргнуть. Он сделал шаг назад и раскинул в стороны тощие руки.

– Мы – Вакати, – теперь его голос звучал, как далёкий, но грозный раскат грома.

Облик бледного человека начал меняться, и уже через миг передо мной стоял огромный африканец в ожерелье из острых зубов.

– Мы – Темпус, – продолжил суровый человек цвета слоновой кости.

– Мы – Айка, – сказала белая женщина с обветренным лицом и высокими скулами.

– Но твой народ зовёт нас Ааго. – Он снова стоял передо мной в том облике, в каком явился.

– Значит, ты и есть время? – наконец поняла я.

– Мы есть время. Время жизни и смерти. – Ааго склонил голову на другой бок и снова принялся изучать меня.

Я тут же бросилась на колени, не смея смотреть в лицо самой смерти.

– О, великий! Дай времени моему сыну!

– Дадим, – ответил Ааго шумом тропического ливня, – но ты пойдёшь с нами.

Моя спина покрылась холодным потом. Я с трудом проглотила комок, вставший в горле:

– Пойду! Пойду, куда угодно!

– Ты пойдёшь с нами всюду, куда бы мы ни направились. Как наш казначей.

Я, пересилив благоговейный ужас, подняла глаза.

– Что это значит?

– Нам нужен казначей, Мена. Ты станешь вести счёт.

– Но я не умею…

– Что ж, тогда мы уйдём. – И Ааго развернулся.

– Нет! – в отчаяние крикнула я. – Постой! Я научусь! Я пойду с тобой, только спаси Акамалу! Спаси моего сына!

Я бросила быстрый взгляд на его неподвижное холодное тело. Перед рассветом он всегда спал крепче, и сильнее всего нуждался в моей защите. Неужели я больше не смогу обнять своё дитя?

Ааго разулыбался, и нечто зловещее мелькнуло в его улыбке.

– Что ж, решено, – сказал он и протянул костлявую руку, помогая мне подняться и встать. Его твёрдые звериные когти оцарапали мне ладонь. – Чьё время ты отдашь сыну?

Снова вопрос Ааго застигнул меня врасплох. Я и не думала, что мне придётся взять чьё-то время. Но если так было суждено…

– Его, – мой голос не дрогнул, когда я указала на шамана.

Мать научила меня прощению. И я простила брата, однажды столкнувшего меня в воду. Я простила мужа за то, что покорился судьбе. Я простила Илле её безрассудство. Но было то, чего я простить не могла.

– Принеси нам монету, которая у него за поясом, и мы завершим сделку.

Я послушно склонилась над шаманом. Тонкие веки, что закрывали пустые глазницы, дрожали, будто шаман слышал наш разговор. От этой мысли по моим венам разлился сладкий яд – то было торжество мести. Я пошарила за поясом шамана – его кожа была ещё тёплой, полной жизни – и достала медную монету: такими платили торговцам у большой воды или в городах на священной земле. Края монеты были неровными, а в центре, с одной стороны, отлит крест. Я протянула её Ааго.

– За это он продал время твоего мужа человеку, чей народ зовёт нас Муэрте?

– Он просил у духов богатства, и духи привели белых людей, – кивнула я.

Лучше бы воды забвения отняли у меня тот день. День, когда белый человек, угрожая оружием, забрал Оминла, а Илле вырвалась из моих рук и убежала, чтобы остановить его. Когда её принесли с кровоточащими ранами на спине, а после рассказали мне, что белый человек сёк её, беззащитную и хрупкую, плетью. И когда Оминла попытался защитить дочь, белый человек оглушил его, погрузив связанным в большую лодку, и увёз навсегда. День, когда пылая от жара, на моих руках испустила последний вздох Илле. День, когда пошли последние луны Акамалу – он зачах от тоски, лишённый половины себя. И во всём, что стало с моей семьёй, был виновен лишь он – шаман, возжелавший власти.

Ааго повертел монету тонкими бледными пальцами и отдал её мне.

– Теперь это твоя забота. – Он махнул рукой.

Тело шамана стало съеживаться. Оно уменьшалось, будто он рос обратно, чернело, как чернеет заражённая гангреной рука, пока окончательно не превратился в нечто хрупкое и скрюченное, напоминающее обугленное полено. Я представляла, как мечется внутри его обезумевшее от ужаса сознание, и ощущала радость, какую не должна была ощущать.

– Идём, – позвал Ааго, – нам пора.

– Но как же Акамалу? Ты не дашь нам проститься?

– Время не ждёт, Мена, – он расхохотался, и смех этот был наполнен шаманскими песнями и боем барабанов. Ааго повернулся и зашагал, не оглядываясь. Я поспешила следом, прижимая к груди злосчастную монету.

– А ведь ориша приготовили шаману свою месть, – сказал Ааго под тихий шелест песка под нашими ногами. – Время его собственной свободы подошло к концу.

Время. Время снова ожило – и ожило всё вокруг. Горячий утренний воздух задрожал, превращая мир в мираж. Песчинки кололи мои босые ступни и впивались в спину, поднятые ветром. Остывшая за ночь земля щедро отдавала холод. Две одиноких слезинки быстро скатились по моим щекам – я обрекла сына на судьбу его отца. Я обернулась в последний раз, чтобы увидеть сквозь марево, как садится, тяжело дыша, мой маленький испуганный мальчик. Мой Акамалу.

«Зато он будет жить».

– Зато он будет жить, – Ааго повторил мои мысли вслух.

Солнце взошло над священной землёй. Харматан вновь завёл свою песню.

Примечания

В основу рассказа легли традиционные верования народа йоруба, а также некоторые элементы религий вуду и сантерия, однако все они подверглись обработке и нападкам безжалостной фантазии автора.

Фраза, которую повторяет Акамалу – «Земля убегает, мама» – отсылка ко дню смерти его сестры, Илле, чьё имя созвучно со словосочетанием il? ileri, что на языке йоруба означает «земля обетованная».

Имя самого Акамалу – видоизменённое Ak?malu, что означает «бык». Это метафора – таким образом, Мена приносит в жертву собственного сына ради его же спасения.

Через какое-то время, Акамалу действительно продадут в рабство свои же люди, напуганные его внезапным воскрешением. По ту сторону океана Акамалу встретит отца.

Если хочешь узнать, какое воспоминание забрали у Мены воды забвения, спроси автора в комментариях.