Надкушенное яблоко Гесперид

– Ну а что тогда? – не сдавалась Ирина. – Чего ему тогда от меня надо? Зачем он врет, что статью читал?

– Ну почему врет? Может, он и правда читал. Я же вот читал.

– Да? В бабском глянцевом журнале? Ну ты-то ладно, тебе деваться некуда, а ему зачем? И потом, ты еще в компьютере читал, верстку.

Сашка заржал.

– Ирка, ну ты прямо как в анекдоте. Приходит муж домой, видит свою страшную жену с любовником и говорит ему: «Ну я-то должен, а ты-то что?» Ты хорошо пишешь, и потом, откуда ты знаешь, может, ему тоже жена дала прочитать?

Эта мысль, несмотря на ее разумность и простоту, почему-то Ирине не понравилась.

– Он не говорил ни про какую жену. Он сказал: «Я читал».

Сашка заржал пуще.

– Ну, ясно дело, не говорил. С чего бы он, делая тебе комплименты, будет про жену-то? Ты уж совсем как маленькая.

Ирина окончательно разозлилась, причем сразу в двух направлениях.

– Да? Я, между прочим, про тебя все время всем говорю. Князю тому же – первым делом сказала, не посмотрела, что комплимент. И потом, значит ли это, что ты, когда делаешь комплименты, тоже про меня забываешь?

И самой тут же стало странно, с чего ее так занесло. Не с мысли же, что князь может оказаться женатым, смешно. Хотя – а с чего бы другого? Ирина устыдилась.

– Ладно, Сань, да фиг с ним. Если ты считаешь, что волноваться нечего, то и я не буду. Встречусь с ним тогда, как собиралась, напишу статью. Статья-то, кстати, должна неплохая выйти. Для этого, для «Глянца», у них еще рубрика есть: «Женщины прошлого». Я просто взволновалась – больно уж гладко все.

– Да все нормально. Смешная ты. Попался раз в жизни приличный человек, сказал тебе приятное, ты сразу в панику. Хочешь – зови его домой, я погляжу. Мне и самому интересно на живого князя посмотреть.

– Нет, домой пока не буду. Может, потом. Пусть сперва окончательно реабилитируется. И потом, знаешь, может, он и не князь вовсе, это я его так для себя называю. Сань, а ты что – ну совсем-совсем не думаешь, что я ему понравилась? И не ревнуешь?

– Р-ревную! Стр-рашно! – зарычал Сашка, вскочил со стула, сгреб ее и закружил по кухне. – Затем и зову, чтоб заманить и разор-рвать на месте!

На крики и возню набежал из комнаты один ребенок, потом другой, потом кто-то под шумок вытащил из холодильника торт… В общем, Иринины волнения на тему князя были благополучно забыты, вытесненные более актуальными делами – дележка торта на троих мужиков, два из которых – прожорливые дети, а третий, хоть и взрослый, но тоже насчет сладкого не дурак, и еще хорошо бы себе на утро к кофе хоть кусочек оставить (по вечерам Ирина сладкого старалась не есть) – требовала большой сосредоточенности и не оставляла места никаким посторонним мыслям.

Из колонок Ирины Волгиной

2. Лернейская гидра

Скажите, вы кому-нибудь завидуете? Я – да. Я завидую молоденьким девочкам, потому что они могут надеть на себя, не думая, джинсы и простенькую маечку, и быть прекрасными, а я – уже нет. То есть это не значит, что я не могу быть прекрасной – я еще как могу, просто мне для этого нужно прилагать гораздо больше усилий. И джинсы – не просто джинсы, и маечка должна где надо – скрывать, а где надо – подчеркивать, и думать обо всем этом надо – ого-го! И даже когда я все продумаю, и выйду на улицу, прекрасная вся из себя, а мне навстречу пробежит молоденькая девочка, я грустно вздохну ей вслед. Потому что, несмотря на все ухищрения, мне все равно уже никогда в жизни не будет двадцать пять. А ей будет. И мне ужасно завидно.

Единственное, что меня извиняет – потому что, как все знают, завидовать нехорошо, – так это то, что я страдаю легкой формой зависти. Я ограничиваюсь вздохами. Я не бегу за девочкой и не подставляю ей подножку. Я не дергаю ее за маечку. Я не шиплю ей вслед гадости, и даже если я не одна, а с подругой, не обсуждаю с ней девочкины джинсы. Только вздыхаю. Но это же ничего – можно?

Еще я завидую одной своей знакомой за то, что у нее спаниель не жрет все, что видит. Все остальные, включая моего, жрут – а ее нет. Мой особенно жрет. Он может сожрать кусок мяса размером с себя, и все равно будет просить еще, если сможет двигаться, конечно. А еще он научился открывать холодильник. Последствия – соответствующие. Тогда как у моей подруги точно такой же спаниель только вздыхает над полной миской, как голливудская дива на диете, и – не жрет ничего. Она тратит на собачий корм в два раза меньше меня. Не говоря уже о холодильнике. И это вызывает у меня острые пароксизмы зависти.

Но это, что называется, белая зависть. Я не хочу отравить подругу, и даже не хочу украсть ее спаниеля (если честно, мне своего хватает). В конце концов, я сама виновата – нечего было раскармливать прожорливую тварь с самого детства. Поэтому я опять же, вздыхаю с легкой улыбкой, обнаружив в очередной раз разлитую кастрюлю супа. Строго говоря, это я просто должна отдышаться после того, как вытаскивала упирающуюся скотину из-под дивана, била тапком и запирала в ванной – чтобы не мешал уборке в кухне.

Да, так возвращаясь к зависти. Потому что моя сегодняшняя колонка именно о ней – а вы что подумали? О спаниеле? Много чести!

Я искренне верю, что, несмотря на то, что мне приходится завидовать другим довольно часто (а кому не приходится?), эта зависть не разъедает душу и не портит жизнь. Ни мне, ни тем, кто у меня эту зависть вызывает. Я могу говорить вслух о своей зависти и могу над нею смеяться. Это очень правильно – смеяться над собственной завистью. И над другими пороками тоже. Но только над своими.

Потому что если к зависти относиться всерьез, холить ее и лелеять, она непременно вырастет до гигантских размеров, и вас же первого потом и съест изнутри. И что-нибудь сделать с ней, такой разросшейся, будет уже достаточно трудно. Большая, черная, раскормленная зависть практически не поддается уничтожению. У нее, как у лернейской гидры, отрастают все новые и новые головы, а те, что вам, казалось бы, удалось оторвать, валяются тут же и капают вам в кровь смертельным ядом. И не надо думать, что, раз это происходит у вас внутри, этого никто не замечает. Еще как!

Лучший способ борьбы с завистью (кроме смеха) – это ее признание. Да-да, вот так и сказать – себе, а можно и всем другим тоже: «Я страшно завидую Васе! Потому что у него то-то и то-то, такое прекрасное, а у меня нету. Я тоже хочу!» И это сразу – немедленно – переведет вашу зависть в разряд конструктивных, а конструктивность – это совсем другая категория ощущений, и из нее может много чего полезного получиться. Ну и, как минимум, ваше признание будет приятно Васе.

Кстати, из собственно гидры тоже потом извлекли пользу. Стрелы, смазанные оставшимся от нее ядом, не выдыхались с годами и поражали всех врагов без исключения.

Она, конечно, встретилась с князем еще раз. И даже еще не раз, потому что рассказ о замечательной прабабке получился долгим, и первая встреча плавно перетекла во вторую, потом текст надо было править, и это тоже потребовало личного контакта, потом возникла нужда в еще каком-то дополнительном уточнении… Встречались они всякий раз все в том же кафе, где князь действительно оказался постоянным и любимым посетителем, так что им для бесед был даже выделен отдельный столик в тихом закутке. Сам же он был неизменно любезен, и мил, и вообще «приятен во всех отношениях», – так Ирина, пытаясь ерничать сама с собой, описывала после мужу своего собеседника; но, ерничай она или нет, князь действительно был ей приятен и интересен. Впрочем, впечатление, казалось, было взаимным, так что неудивительно, что поводы для встреч находились все легче, а разговоры часто и естественно выплескивались за рамки оговоренной темы, охватывая самые разные направления. При этом Ирина каждый раз удивлялась, насколько легко и точно этот, в сущности, малознакомый мужчина понимает и улавливает самые тонкие оттенки ее мысли. Даже в случаях, когда князь по какому-либо поводу не соглашался с ней, и они спорили – такое бывало, хотя и нечасто, – он, тем не менее, слышал и воспринимал именно то, что говорила она, не передергивая и не разворачивая сказанное в свою пользу, чем, как правило, грешит в запале спора (да и не только в нем) большинство мужчин, для которых даже маленькая победа здесь и сейчас важнее всего того, что случится потом.

Но потом – это только потом, а пока было маленькое кафе, полумрак, разбиваемый только бликами свечки в маленьком стаканчике, стоящем перед ними на столе, да слабым лучом, пробивавшимся в их закуток из-за угла над барной стойкой, где, собственно, и лила свой свет эта лампа. Князь Илья, откинувшийся в кресле напротив нее, через стол, закинувший ногу на ногу и сложивший перед собой руки так, что они касались одна другую лишь кончиками пальцев, ее собственные руки, держащие маленькую коробочку диктофона перед ним на столе, тихое шуршание пленки и подмигивание красной лампочки. И голос, медленно раскрывающий, разматывающий перед ней эту историю, как клубок, виток за витком, так, что никогда не известно, чем откроется очередной поворот…

В самый первый раз, прежде чем вообще начать разговор, князь Илья заметно нервничал, крутился в кресле, словно пытаясь как-то спрятаться будто бы сам от себя, мял в руках салфетку, кашлял, начинал несколько раз… И Ирина, которой не привыкать было к тому, как ведут себя люди на интервью, и которая всегда умела успокоить «клиента» верным словом, сказанным в нужной тональности, никак не могла здесь уловить эту самую тональность, и сидела молча, не зная, что сказать, и не желая спугнуть собеседника какой-нибудь фразою невпопад.

– Прежде чем начать всю эту историю, я хочу сразу оговорить, – начал князь, – все, что я расскажу, основано скорее на моих собственных раскопках, домыслах и догадках, нежели на каком-то реально-историческом материале. Прабабка, хоть и любила меня, всегда была человеком крайне скрытным. Она и про вчерашний свой день напрямую рассказывать не любила, а уж чтоб прошлое вспоминать… Да и не располагало оно к воспоминаниям. Так что все это я восстанавливал сам – по каким-то обрывкам разговоров, по бумагам, фотографиям, что-то помнила мама, что-то – отец. Никаких дневников от Панаи, естественно, не осталось, да и писем было немного, так что семейные архивы тоже не способствовали. Но уж – что есть. Я, уже после наших встреч, все думал, задавал себе вопрос – а надо ли, чтобы это было написано, чтобы это прочли? Если она сама так всю жизнь это прятала? То есть – поймите меня правильно, Паная в жизни ни от кого не пряталась, не тот был характер, но распространяться о своей жизни она совершенно определенно не желала. А с другой стороны – она была потрясающая, абсолютно невозможная женщина. Из поколения тех, ушедших, смытых отсюда революцией, эмиграцией, пропавших и затерявшихся, погубленных и просто не переживших… Их и так мало, а если еще и потомки будут скрывать… В общем, я решил все-таки рассказать вам, что знаю, а там будет видно.

Сама Паная, которая совершенно не была суеверной, и что к богу, что к черту всегда на моей памяти относилась с весьма изрядной долею скепсиса, тем не менее испытывала некоторое загадочное почтение к цифрам, вернее даже, к их сочетаниям. Так, она родилась в 1888 году – три восьмерки. Да еще и дата была – одиннадцатое ноября. (Тут Илья вынул ручку с золотым пером и четким, чуть косоватым почерком написал на салфетке – 11.11.1888.) Красиво, правда? Я по ходу дела буду отмечать еще какие-то ее знаменательные даты и цифры, но сама она была свято убеждена, что все, происходившее с ней по ходу ее весьма и весьма непростой грядущей жизни было завязано уже здесь, среди этих единиц и восьмерок, палочек и кружков.

Она родилась в Москве, в семье совсем небогатого, обрусевшего бывше-польского дворянина, по фамилии Быстржинский, и была третьей, самой младшей, дочкой в семье, основным достоянием которой, кроме этих самых трех дочек, были знаменитый польский гонор и нерастраченная дворянская честь. Собственно, именно эти сокровища, похоже, и вынуждали Панаиных родителей жить не по средствам, а по положению, одевая девиц на последнее в кружева и вывозя «в свет». Да, кстати, ее ведь и звали тогда совсем не Паная…

– То есть? – не поняла Ирина. – А как же тогда?

– При крещении нарекли Еленой, – улыбнулся Илья. – Соответственно, в семье звали Леночкой. Паная – это она потом себе придумала, ну да я еще расскажу…

– Это уж непременно.

– Итак, продолжаю, – вывозили в свет, на балы, может быть, не самые большие московские балы, а те, где труба пониже, но все-таки шансы встретить приличную партию были ненулевыми. Так были пристроены старшие сестры, одна за кого-то из гвардии, кажется, другая за отставного полковника со своим поместьем… Там сложная история, и связи потом все пропали… В общем, Леночка, меньшая и самая красивая из сестер, имела, как говорится, успех и все надежды, и они вполне реализовались, когда ей сделал предложение некто Тумаков. Он был не из дворян, что, конечно, в глазах родителей было недостатком, но недостаток этот вполне искупался другим. Тумаков был промышленником, не просто, а золотопромышленником, миллионером, имел в Сибири свои прииски, шахты и бог знает что еще, на фоне чего не иметь голубых кровей было простительно. Ему было тридцать семь лет, и шестнадцатилетнюю Леночку он выбрал по рекомендации старшего брата, неженатого бобыля и, собственно, основного владельца… Там тоже все было непросто, в этой семье… Дело принадлежало отцу, а по его смерти досталось двум братьям, в равных долях. Но старший, который предполагался основным наследником, тяжело пострадал во время пожара, случившегося на прииске. Известно было, что детей у него быть не может, и он, как человек глубоко религиозный и не без странностей, решил передать бразды правления в руки брату – при условии, что тот женится и обзаведется семьей.

Так вот Леночку в невесты выбрал-то, собственно, этот брат. Какие-то знакомства, рекомендации. Говорили даже, что он сам, в свое время, еще до пожара, присматривался к ее старшей сестре… В общем, обычные сплетни, как, знаете, в этих старомосковских кружках…

– Не знаю, – улыбнулась Ирина. – Но готова предположить…

– В любом случае, это совершенно неважно для нашей истории. Разве что только фон… Вот вы представьте, как наша Леночка, шестнадцать лет, домашнее образование, институт – тут я, впрочем, не уверен – Паная как-то не любила распространяться о своем образовании, хотя образована была – когда я ее знал, естественнно, – князь улыбнулся, – как редко кто. Без скидки на то, что женщина, без дураков. Ну вот, и эта девочка вдруг становится «хозяйкой» в огромном доме, женой практически незнакомого ей человека вдвое старше нее. Сибирский город, купеческий этот дом с патриархальным укладом, шаг никуда не ступи… Да еще пресловутый брат, который тоже то ли хозяин, то ли главнее, муж смотрит ему в рот, да еще там, кажется, был кто-то из младших… Сестра, по-моему… Впрочем, тоже, наверное, старше нее – но она должна была распоряжаться, вести весь дом, управлять прислугой, ее называли «матушка». И ждали, ждали от нее того, ради чего, собственно, она и была в дом приведена – ждали наследника, продолжателя рода.

А самое интересное, – продолжал Илья, закуривая сигарету, с наслаждением втягивая и выпуская кольцами дым, – она справилась. Она за полгода со всем этим справилась, что мне лично кажется совершенно невозможным даже и для наших, гораздо более, согласитесь, либеральных времен. Но это Паная – то есть тогда даже еще Леночка – она всегда была способна на невозможное. Через полгода весь дом ходил у нее по струнке, прислуга не смела пикнуть, сестра называла ее «душенькой», и даже старший брат… Старшего брата она ухитрилась вытеснить из дела, точнее, с командных позиций. Строго говоря, он и собирался передать все мужу Панаи, но вы же понимаете. Даже наилучшие намерения всегда бывают так далеки от реальных поступков, а уж в том, что касается собственности… Но факт – Паная была тому причиною, или же что другое, в 1905 году муж ее практически единолично распоряжался и управлял приисковым хозяйством, а сама Паная родила прекрасного здорового мальчика. Но тут…

Собственно – я уже назвал вам дату – 1905 год. Не круглая, и красоты в ней мало, а если к тому же вспомнить, чем чревата она была в российской истории… В общем, на приисках начались беспорядки, и Леночка, опасаясь за судьбу младенца… Если честно, я лично считаю, что она просто устала жить в этой суровой глуши, а тут так удачно совпало… То, что было бы совершенно невозможно лично для нее, было сделано для наследника – и ее с ребенком отправили жить в Москву.

Насколько я понимаю, специально для нее был куплен дом, заведено хозяйство. Может быть, впрочем, что дом уже был… Собственно, я знаю этот дом, он стоит до сих пор, особняк на Ордынке, но естественно, – Илья понимающе улыбнулся, и Ирина автоматически кивнула в ответ, – естественно, ни о какой реституции речи не идет, да и не в том дело…

– Но вы мне покажете? Я бы могла сфотографировать, для статьи…

– Как вам будет угодно. Мы потом обсудим. Как я понимаю, у нас будет много таких деталей. Так вот, Елена, оказавшись предоставлена сама себе – дела, как вы понимаете, держали ее мужа при приисках неотлучно, – завела в доме порядок, совершенно отличный от сибирского домостроя. Она держала открытый дом, у нее были еженедельные приемы, она восстановила все свои и родительские еще светские знакомства, начала ездить на балы и скоро стала известна по всей Москве, как одна из наиболее светских и интересных дам. Конечно, наличие мужа-миллионщика, вернее, не столько собственно мужа, сколько его миллионов, а главное, того факта, что Паная тратила, не жалея, немало способствовало росту ее популярности, но тут уж ничего не поделать, пиар всегда был недешев.

И на каком-то из этих московских балов… Тут я, наверное, должен пояснить… Москва в то время не была, как вы понимаете, столицей, здесь все было как бы тише, проще, не так парадно, или, как теперь говорится, пафосно… Люди жили, веселились, старались, конечно, не отставать от столичных порядков, но все же ни сословные, ни светские границы не были так уж резки. Кроме того, были и маскарады, куда вообще мог ходить, кто хотел… В общем, на каком-то из балов или маскарадов Паная и встретилась с князем Р*. – кстати, она именно тогда поменяла себе имя. Вот так, взяла, и стала называться, то есть в буквальном смысле называть себя, представляясь, – Панаей. Откуда она это придумала, из какого романа или исторического источника, имело ли это отношение к небезызвестной Авдотье Панаевой или же просто было взято с потолка, теперь не узнает никто. Да и тогда, я думаю, она не очень-то вдавалась в объяснения – не тот был характер.

Навряд ли смена имени была непосредственно связана с этим знакомством, скорее все это просто совпало во времени, но безусловно то, что, поменяв себе имя, Елена-Паная так же резко поменяла и собственную судьбу. Князь Р*. был одним из многочисленных кузенов императора, то есть принадлежал к августейшей фамилии, и одного этого было, в принципе, по тогдашним меркам достаточно, чтобы находиться на вершине социальной пирамиды, а вместе с этим и на виду, но князь еще и сам по себе был личностью достаточно незаурядной, бретер, гуляка и сорвиголова, вокруг него вечно происходили какие-то полуистории-полускандалы, и он, как шлейфом, был окутан этакой аурой чего-то запретного, почти неприличного, но при этом, как оно часто бывает, чертовски романтически-привлекательного. При дворе эти истории вслух осуждали, но шепотом, в кулуарах, передавали из уст в уста с некоторой легкой завидинкой.

На этом фоне его роман с молоденькой женой какого-то сибирского купчишки, даже пусть и богатого, мог бы казаться мелкой неразличимой соринкой в хвосте кометы, но случилась очередная совершенно невероятная вещь – князь полюбил Панаю всерьез. То есть настолько всерьез, что об этом романе стали говорить в свете, и говорить чем дальше, тем взволнованнее. Волна покатилась, и, возможно, в недалеком времени она докатилась бы и до сибирского городка, где в неведении наводил порядки на приисках законный муж, и тогда…

Никакого тогда не случилось. Законный муж некстати (или кстати – зависит, как вы понимаете, от точки зрения) подхватил лихорадку, неудачно попарившись в бане, врачи не сумели помочь, и несчастный в две недели сгорел от воспаления легких, так и не узнав ничего о постигшем его несчастьи. Казалось бы – вот оно, избавление волей провидения, никто не виноват, влюбленные могли соединиться… Сохранилась фотография Панаи, идущей за гробом мужа. Я всегда удивлялся – всегда, даже в самые юные свои годы – шел 1909-й (опять – обратите внимание на сочетание цифр), то есть ей был всего двадцать один год, но она безусловно была уже, о чем свидетельствуют ее действия и поступки, умнейшей женщиной и прекрасной актрисой – я имею в виду игру не на сцене, но в жизни, которая на самом деле является главнейшей из сцен… Так вот, несмотря на все это, лицо Панаи на этой надгробной фотографии – светлое, спокойное, почти счастливое. Она не улыбается, конечно, но в глазах светится такой покой… То есть, несмотря на всю очевидность ситуации, даже она не смогла как следует притвориться. А ведь, наверное, были еще и сплетни, и разговоры.