Рената Флори

– Я разложу диван, – сказал Коля. – Родители только завтра вернутся, никто нам не помешает. Оставайся ночевать.

Рената хотела сказать, что не предупредила маму, но поняла, что это прозвучит очень уж глупо. Можно ведь было все объяснить по телефону, да и вряд ли понадобились бы какие-то особенные объяснения. Коля уже был ее официальным женихом, и вообще взгляды на отношения полов были у мамы по-медицински трезвые.

Он не только разложил диван, но и постелил постель – чистую, накрахмаленную. Наверное, его мама, как и Ренатина, тоже отдавала белье в прачечную. А может, крахмалила и гладила его сама, ведь она была домохозяйкой и у нее было на это время.

Ощущение странности от того, что она думает о каких-то посторонних вещах, еще раз мелькнуло у Ренаты в голове. Мелькнуло и тут же исчезло, потому что Коля обнял ее и принялся целовать, одновременно расстегивая пуговки ее блузки. Пальцы у него подрагивали от волнения, но все-таки справлялись с пуговками очень ловко: у него были руки хирурга. Юбку Рената сняла сама. Когда снимала, то заметила стрелку на колготках, и ей стало неловко. Но Коля не обратил на стрелку внимания, тем более что колготки она поспешно стянула.

Они впервые лежали вместе не просто на диване, а в постели, но Рената опять, как и во время первой с ним близости, почувствовала себя так, будто это было всегда. К тому же и ощущение физического неудобства, которое вызывало у нее такую неловкость вначале, кажется, наконец прошло. Да, точно прошло: когда Коля положил руку ей на живот, а потом опустил пониже и стал поглаживать, чуть надавливая, у нее между ног, то по всему ее телу побежали будоражащие мурашки. И потом, когда он перевернулся, лег на нее сверху и, быстро нащупав чуткой своей рукой правильное место, как-то сразу и сильно вдвинулся в нее – ей показалось, всем телом, – это тоже не было уже больно, а было почти приятно.

И даже хорошо, что все закончилось у него довольно быстро, хотя Коля, кажется, испытывал от такой своей быстроты некоторую неловкость.

– Все-таки мы с тобой давно не виделись. – В его голосе отчетливо прозвучали нотки извинения. – Ты же понимаешь, от этого я вот так… Не бойся, вот будем вместе жить, и все пойдет как надо. – Он пружинисто сел, с удовольствием потянулся, хрустнув, кажется, не костями, а мышцами, и сказал: – А теперь пошли все-таки поедим! Организмы-то у нас молодые и реакции здоровые. Так?

– Так, – улыбнулась Рената.

Перед отъездом на дачу Колина мама приготовила изобильный обед: борщ, гуляш с картошкой, клюквенный кисель. Даже пирог с вареньем испекла. Ренате есть не особенно хотелось, она вообще была малоежка, а Коля ел с аппетитом.

– Надо будет в мою комнату тоже диван купить, – сказал он, накладывая себе добавку гуляша. – Не в гостиной же нам с тобой спать. Папа уже на работе заказал, через месяц должны привезти.

В его комнате дивана действительно не было – Коля спал на узкой кушетке. Они уже подали заявление в загс, свадьба была назначена на июнь, так что папин заказ был очень кстати, потому что купить диван в магазине не представлялось возможным. Ренатины родители и в более размеренные годы восемь месяцев стояли в очереди на польскую тахту, каждые выходные чуть свет ходили к мебельному магазину и отмечались в списке. А теперь, в перестройку, и вовсе никакой мебели в магазинах не стало – хоть по очереди, хоть без.

Впрочем, Ренату это не очень беспокоило, да и Колю, видимо, тоже. Он уже рассуждал совсем о другом.

– Все-таки талант есть талант, – сказал он. – До старости в форме держит. Вот Гантману шестьдесят уже, а ты бы его видела. И сорока не дашь. Каждое утро кросс бегает, по воскресеньям сауна, бассейн. А оперирует как! К нему на год вперед очередь. Кстати, – вспомнил он, – мне отец рассказывал, как к Сталину пришел министр здравоохранения Семашко. Или кто тогда были, наркомы? Ну, неважно. Так вот, пришел и стал жаловаться, что у врачей оклады маленькие. А Сталин ему говорит: «Не волнуйтесь, товарищ Семашко, хорошего врача пациенты всегда прокормят». Понимал человек! – Коля одобрительно засмеялся.

Рената хотела сказать, что ей это высказывание кажется несправедливым и унизительным. Если уж официально лечение бесплатное, значит, и жить врачи должны на официальную зарплату, а не надеяться на какие-то подпольные подачки.

Ей вообще все, что связано было со Сталиным, казалось либо унизительным, либо чудовищным. Одних рассказов деда о том, что ему пришлось пережить и увидеть во время его ареста, к счастью, недолгого – началась война, и врачи понадобились в таких количествах, что некоторых срочно выпустили из тюрем, – одних тех жутких рассказов ей хватило для того, чтобы никогда не восхищаться Сталиным, какие бы необыкновенные качества ему ни приписывались.

Но говорить об этом Коле она все же не стала. Он сиял такой благодушной улыбкой, так старался развлечь ее интересным разговором, что ей жаль было портить ему настроение и совсем не хотелось затевать с ним спор.

Поели, Рената помыла посуду, потом сели было смотреть телевизор, но ничего интересного не показывали, и телевизор они выключили, потом Коля взял английский журнал по урологии и стал читать его со словарем, а Рената смотрела в окно, из которого виден был Аничков мост, и думала, что красивее Ленинграда нет города на свете, правда, она ведь не была ни в Риме, ни в Париже, ни в Венеции, возможно, эти города показались бы ей еще красивее, да нет, не показались бы, потому что Ленинград особенный город, и как жаль, что его уже не называют Петербургом, так идет это название вот к этому строгому рисунку набережных, и к линии домов, и к линии рек и каналов, и ко всей его небесной линии…

– Мы с тобой очень друг другу подходим, – сказал Коля.

Его голос ворвался в ее размышления так неожиданно, что Рената вздрогнула.

– Ты думаешь? – спросила она.

Она просто не знала, что на это сказать.

– Уверен. Видно, не зря меня судьба к вам занесла. Сколько себя помню, мне девчонки всегда казались какими-то чересчур… бурными. С детского сада еще. А теперь выяснилось, что мне просто подходит не московский, а ленинградский женский тип. То есть петербургский еще – я думаю, здесь всегда женщины именно такие и были.

– Какие – такие? – с интересом спросила Рената.

– Ну, не знаю, как это описать, я же врач, а не писатель. Наверное, уравновешенные. Здравомыслящие – так, может. Без лишних эмоций. Ей-богу, мне это дико нравится! В этом есть аристократизм. Не по биографии, а, так сказать, по месту жительства. Вот у тебя, например, есть дворянские корни?

– Нет, – пожала плечами Рената. – Мама говорила, первый Флори сюда из Англии на эпидемию холеры приехал. А потом влюбился. Может, не в девушку, а в Петербург? – улыбнулась она. – Во всяком случае, даже тогда не уехал, когда его толпа во время холерного бунта чуть не убила. Его Николай Первый спас. – И, встретив недоуменный Колин взгляд, Рената пояснила: – Кто-то пустил слух, что врачи отраву вместо лекарства дают. И Николай Первый лично на Сенную площадь приехал и целую склянку этого лекарства на глазах у толпы выпил – чтобы подданных своих успокоить и врачей защитить. В общем, тот наш первый Флори был самый обыкновенный врач. Так что ничего аристократического во мне нет.

– По биографии нет, а так, по факту, – чистая дворянка. Все манеры у тебя такие… Несоветские, – сказал Коля.

Это определение Ренату не удивило. Отношение к советской власти в их семье традиционно было холодным. Все Флори воспринимали ее как неизбежное зло, мирились с ней, потому что не обладали задатками политических борцов, но по возможности всегда держались от нее на расстоянии. В этом был явный оттенок неприязни и брезгливости. Папа даже лотерейные билеты никогда не покупал – говорил: «Я не играю в азартные игры с этим государством».

– Я-то тоже не аристократ, – сказал Коля, – и даже не ленинградец. Но избыток страстей в московских женщинах меня все-таки не устраивает.

– А я тебя, значит, устраиваю?

Рената почувствовала легкий укол обиды. Но ни развивать в себе эту обиду, ни тем более высказывать ее Коле не стала. Она улыбнулась.

– Конечно! И вообще, что значит устраиваешь? Я тебя люблю.

Коля отложил журнал и, подойдя ко все еще стоящей у окна Ренате, поцеловал ее. Потом они вместе смотрели на темнеющий рисунок Аничкова моста, на прекрасные силуэты клодтовских коней. Им нравилось вот так вот смотреть на все это вдвоем и молчать. Во всяком случае, Ренате нравилось.

«Завтра в клинику, – подумала она. – Как хорошо!»

Стоило ей вспомнить, что завтра она увидит и сводчатые коридоры, так быстро ставшие родными, и ярко освещенный бестеневыми лампами родзал, и ординаторскую, такую уютную, и снова, наверное, будет ассистировать Павлу Андреевичу Сковородникову, и, может быть, он снова похвалит ее своим ласковым баском, посмотрит веселым взглядом, – у нее даже сердце забилось быстрее, трепетнее. Да, за совсем недолгое время она успела полюбить свою работу. Ну конечно, дело было именно в этом.

Глава 5

Первый после выходных рабочий день выдался очень хлопотным. Рената даже устала. Правда, устала она своеобразно: не чувствовала усталости, а лишь изредка вспоминала о ней.

Именно о таком, медицинском, отношении к усталости рассказывала мама – ей оно было присуще всю жизнь.

– Да тебе и вообще рано еще уставать, – добавляла она при этом. – У тебя впереди еще много лет сплошной молодости.

Рената так погрузилась в работу, что молодость радовала ее именно в этом смысле – как способность отдаваться работе целиком.

И об усталости она подумала, только когда обычный ее рабочий день закончился и началось ночное дежурство.

Дежурила она вместе со Сковородниковым. Он сам предложил такой график – сказал, что ему понравилось работать с Ренатой Флори. Его слова наполнили ее такой гордостью, что у нее даже щеки слегка зарделись.

– Неужели все угомонились? – Сковородников пропустил Ренату перед собой в дверь ординаторской. – Это надо же, шесть часов подряд рожают как подорванные!

– В ближайшее время некому рожать, – улыбнулась Рената. – У Сергеевой только-только схватки начались. Прилягте, Павел Андреевич. Если что, я вас разбужу.

– Лучше ты приляг. – Он улыбнулся. – А я тебя разбужу, если что. – И, заметив, что Рената колеблется, повторил: – Ложись, ложись, не беспокойся.

Удивительно, как он умел говорить! Так, что ему невозможно было не подчиниться, и даже не то что невозможно, а хотелось ему подчиняться, хотелось делать именно так, как он говорит. Для Ренаты это было особенно удивительно, потому что у нее с детства был довольно независимый характер, и она это про себя знала.

Она достала из шкафа подушку и плед, положила их на кушетку и, сбросив туфли, прилегла не раздеваясь. Ей казалось, что спать совсем не хочется, но, как только голова коснулась подушки, сознание сразу же поплыло, поплыло и окуталось тьмой.

В последнем перед этой тьмою светлом пятне Рената увидела Павла Андреевича. Он стоял рядом с ней и сверху вниз смотрел на нее каким-то особенным взглядом. Что значил его взгляд? Понять она не успела.

Рената проснулась от ощущения мгновенной тревоги. Она быстро села на кушетке, огляделась. В ординаторской никого не было. Верхний свет был выключен, горела только настольная лампа, да и она была повернута так, чтобы свет не падал Ренате на лицо.

«Все проспала! – подумала она. – А там, может, случилось что-нибудь!»

Она нашарила ногами туфли, собираясь встать, но тут дверь открылась и вошел Сковородников.