Не причеловечиваться! Сборник рассказов
Светлов швырнул ложку в тарелку. На дне оставался бульон, и жирные брызги попали на живот, обтянутый белой рубахой.
Лицо мамы окаменело. Она встала, собрала тарелки и понесла их в кухню. Дзынь! Дзынь! Казалось, мама нарочно кидает приборы с высоты в металлический таз.
– Прекрати! – закричал Светлов и ринулся в кухню, но, споткнувшись о порог, едва не упал плашмя. – Идиотка!
– Мы уедем, хочешь ты этого или нет, – спокойно проговорила мама за занавеской, – напоминаю, этот дом – мой. И по документам, и по факту. Ты перестроил свою халупу на деньги от продажи моей квартиры!
– Сука-а!
Он бросился не к маме (на всякий случай я схватила нож), а во двор.
– Сука-а!
Зимой в «Скороходе» можно было орать, сколько угодно – всё равно вокруг на целые километры ни одной живой души. Ирка встала из-за стола и демонстративно ушла наверх. Я собрала оставшуюся посуду и понесла мыть.
Утром следующего дня мама появилась в дверях кухни, пошатываясь. Под глазом наливался синяк, в уголке рта запеклась кровь.
– Тварь, – прошипела я.
Мама приложила палец к губам.
Завтракать Светлов не стал – уехал в райцентр. Ирка сказалась больной и просидела весь день в спальне.
По-декабрьски быстро стемнело. Я предложила маме спать у нас, но она отказалась.
Я долго не могла уснуть. Олень таращился на меня глупыми вышитыми глазами. Сквозь сон я услышала тарахтение «нивы» – приехал Светлов. Я хотела послушать, что будет, но не смогла заставить себя встать с кровати. Тяжёлый, как угар, сон спутал меня по рукам и ногам.
– Просыпайся!
Я открыла глаза. Хмурое утро таращилось в окна. Мама стояла надо мной простоволосая, но в ватнике. Губа у неё опять кровоточила.
– Что случилось?
На секунду мне показалось, что она сейчас скажет: едем в город, кончились наши мучения. Я даже не подумала, что ехать нам некуда.
– Папа пропал.
– В смысле? Он же вроде приезжал ночью.
– Приехал пьяный, потом мы повздорили, и он вышел во двор. Я слышала, вроде заводил машину. Уехал – и нет его.
– Догоняется где-то, – со злостью сказала я.
– Может быть.
На стол собирали молча. Ирка сделала бутерброд и ушла наверх. Мы с мамой позавтракали, не произнеся ни слова. Обуваясь в сенях, чтобы вынести помои, я заметила, что мамины валенки на резиновой подошве испачканы в песке. На дворе у нас песка не водилось, да и в огород мама ходила в старых валенках… Повинуясь странному импульсу, я взяла тряпку и тщательно обтерла валенки.
Мороз крепчал. Звеняще-чистое небо висело над безжизненным «Скороходом». Впервые мне стало страшно от того, что мы здесь одни, и никто не придёт на помощь.
К обеду Светлов не появился. Я разогрела еду, но кусок не лез в горло. Мама прикоснулась к моему лбу, но я раздражённо сбросила ладонь.
В сумерках застучали у ворот. Мама ходила за скотиной, и открывать пришлось мне. Явился участковый – в полинялом ватнике я едва его узнала.
– Пфуй, не проехать, всю ночь снег шёл. Машину бросил на въезде, – пробурчал он вместо приветствия, а потом, словно, спохватившись, спросил, – войти можно?
Мама выпорхнула в сени:
– Ой, Пётр Фёдорович, здравствуйте. Чайку? Мы как раз собирались.
– Не до чаю, Ксения, не до чаю.
– За пьянку, что ли, мой загремел?
Я в очередной раз удивилась тому, как мама умела подстраиваться под собеседника. Стоило ей захотеть – и она начинала говорить, как заправская деревенская баба.
Улыбка сделала мамины ссадины заметнее. Не укрылись они и от глаз участкового – он покачал головой:
– Сильно он вчера нагрузился?
– Да, в дрезину. Как видите, пыталась удержать – получила.
– Ладно, что вокруг да около ходить, – зло сказал участковый, – в карьере Светлов. Доездился, прости Господи, – и добавил совсем тихо, – погиб он, Ксюш.
Улыбка погасла. Мамино лицо превратилось в маску скорби, но я – только я! – успела заметить, как на секунду, одну крошечную секунду, промелькнуло странное выражение… удовлетворения? А потом из глаз покатились слёзы.
– Поехали опознавать, Ксюша, – сказал участковый.
Он снял с крючка ватник и набросил маме на плечи:
– Застегнись, там мороз.
Я ринулась подавать ей валенки. Под ними остались влажные следы, но в суете и полумраке сеней их никто не заметил. И снова на мамином лице мелькнула тень. Она посмотрела на меня… с благодарностью?
– Я скоро, – и клюнула меня в ухо холодными губами.
Я допила остывший чай, машинально ополоснула кружку и поднялась наверх. Ирка умиротворенно сопела, и я не стала её будить.
Светлов в карьере. В песчаном карьере.
Фонарь над крыльцом очерчивал желтый круг на заснеженном дворе. В окно была видна баня, огород, высокий забор, а за ним – непроглядная тьма, в которой прятался зубчатый лес.
Гибель Светлова признали несчастным случаем. Весной мама выгодно продала наше хозяйство, и к началу нового учебного года мы вернулись в Петербург. Ирка привыкла к большому городу куда быстрей меня, завела подруг, записалась на танцы. Я предпочитала сидеть дома или в библиотеке. Мама снова стала учительницей. С зимы она почти не изменилась, только чуть поправилась.
В шестнадцать лет я легко поступила в Институт культуры, Ирка после девятого класса устроилась в колледж, где проучилась всего год, потом уехала в Москву и вышла замуж.
Я продолжала жить с мамой. Шло время, и иногда мне казалось, что вместе нас удерживает тайна той ночи. Со временем это чувство стало меня тяготить.
Найти себе жильё и переехать я никак не решалась, всё время откладывала эту минуту – до окончания университета, до последнего курса аспирантуры, до защиты диссертации… Мне казалось, что мама нуждается во мне больше, чем я – в ней.
Однажды вечером она, подняв голову от тарелки, бросила на меня задумчивый взгляд и сказала:
– Знаешь, мне кажется, мы можем разменять нашу квартиру.
В ночь накануне моего тридцатого дня рождения без предупреждения прилетела сестра:
– Решила, что нельзя бросать тебя одну на этом рубеже!
Мы рассмеялись. Я достала из холодильника початую бутылку красного полусухого, но Ирка замахала руками:
– Мне теперь нельзя, – и, когда я бросилась ее обнимать, добавила, – хотела красиво тебе объявить, а ты весь сюрприз испортила.
Мы проговорили до пяти утра, пока я не спохватилась:
– Тебе надо отдыхать!
– Погоди, – лицо Ирки стало серьёзным. – Я ведь всё думаю об этом.
– О чём? – я притворилась, что не понимаю.
– О маме и… отчиме. Как ты думаешь..?
– Что?
Ирка посмотрела на меня в упор и сказала:
– Я ведь проснулась тогда. Скрипнула калитка, и я подумала, что это па… отчим вернулся. Это была мама. Она пришла откуда-то. Одна, вся в снегу, шаталась. Ты думаешь, что она…?
– Не говори глупостей, – поспешно перебила я. – Думаю, она просто его искала. Боялась, что замёрзнет, как дядя Миша.
– Ты не спрашивала?
– Как ты себе это представляешь?
– Даже если она… сделала это, я её не осуждаю, – по глазам я видела, что Ирка говорит неправду, – я ведь сложила два и два… Он много лет издевался над ней… над вами, а я только и знала, что глазками хлопать. Прости меня, если сможешь. Но не могу я с ней… Всё время думаю, что, если она убийца…
– Это всё чушь, – я торопливо обняла сестру. – Думай о хорошем. О будущем. О маленьком.
Мы расставались в Пулково.
– Обещай, что прилетишь на роды, – Ирка скорчила уморительную рожицу. – Я же тебя не бросила у подножия четвёртого десятка.
– Обещаю.
Почему-то мне стало неприятно. Хотелось, чтобы сестра поскорее уехала и оставила меня одну. Я подняла чемодан и поставила на весы. Пока Ирка обменивалась улыбками с девушкой на стойке регистрации, я отошла в сторону.
Навстречу попалась пара. У него был особенный взгляд – тяжёлый и ищущий. Он сканировал мир на предмет чужих промахов, за которые предстояло расплачиваться маленькой женщине возле его локтя. Надвинутый на лицо платок и слой тонального крема меня не обманули – вокруг левого глаза сгустилась знакомая тень.
– Ну что, давай обниматься?
Ирка появилась неожиданно, и я вздрогнула. Я механически развела руки в стороны, а она обхватила меня за шею, как в детстве. Она всегда так обнимала, хотя знала, что мне это неприятно.
На запястье сестры желтел странный след.
– Что это? – я цепко ухватила её за руку.
Мне показалось, что она смутилась:
– В автобусе придавили к поручню.
– Будь осторожна, – я поцеловала её искреннее, чем собиралась.
Злость, которая не отпускала меня с того ночного разговора, внезапно прошла, уступив место тревоге.
– Маме привет!
– Жаль, что ты к ней не зашла.
Ирка закинула за спину рюкзачок.
– Ты ведь знаешь, что это сделала она, – бросила сестра и ушла, не оглядываясь.
Не причеловечиваться!
– Не при-сло-ня-ца… – читает по-питерски бледный мальчик в синей шапке-колпачке. – Мама, почему «слоняться» – это что, для слонов? Должно быть «не причеловечиваться».
– Не морочь мне голову, – отвечает мама, не отрывая глаз от глянцевой журнальной страницы.
За окном проносится однообразный тоннельный морок. Когда я впервые попала в петербургское метро, то подумала, что неплохо было бы развесить по стенам картинки – забавный бы мультик вышел! Но вместо картинок за стеклом – покрытые пылью бесконечные кабели.
Причеловечиваться… интересное словцо. При-ближаться, при-липать, при-кипать… чем ближе причеловечился, тем сложнее потом расходиться. Привязанность натягивается, как телефонный провод, и в какой-то момент звонко лопается в морозной тишине. И – пустота. Открытый космос.
… Шурка месила тесто. Её округлые, как у взрослой женщины, руки ловко порхали над столом, белым от муки, каштановую гриву она зачесала назад и обмотала цветным платком.
В общаге было непривычно тихо – почти все разъехались на каникулы – и от скуки мы затеяли пирог. Шурка готовила неплохо, ко всему подходила творчески, но ей всегда не хватало самой малости – терпения.
Вот и сейчас, устав месить, она в сердцах шлепнула тугой комок о стол и взяла скалку. Раскатывала Шурка быстро и небрежно, начинку швыряла горстями, но я никогда – ни до, ни после – не пробовала таких вкусных пирогов.
Ещё горячий пирог мы отнесли в комнату, разломили надвое и уютно устроились на моей кровати. Шурка клацнула выключателем. Темноту за окном разбавили, и рамы из белых превратились в чёрные. Любимый фокус моего детства.
Я воткнула штепсель в розетку, и на стекле замигала самодельная гирлянда с лампочками, выкрашенными разноцветным лаком. Шурка привезла её из далекого сибирского дома.
– Будем вино? – спросила она и, не дожидаясь ответа, достала из-под кровати пыльную бутылку. – От Лин-Ванны прячу, она и так меня недолюбливает.
Лина Ивановна, наша комендантша, действительно терпеть не могла Шурку. Впрочем, её многие не любили… Шурка была из тех, кто не оставляет окружающих равнодушными. Я, например, считала себя её фанаткой.
– Эх, штопора нет, – посетовала Шурка. – Ничего! – покопавшись в ящиках стола, вытащила деревянную ложку и расписным черенком протолкнула пробку внутрь.
Она наполнила вином чайные чашки и мечтательно закатила глаза, сияющие в беспокойном свете лампочек:
– За нас! Чтобы нам всё удалось!
Хмель быстро ударил в голову. Меня потянуло в сон (я и сейчас от красного всегда клюю носом), зато Шурка оживилась:
– Я тебе сейчас кое-что покажу…
Она снова нырнула под кровать, и выскочила оттуда с пылью на влажных кудрях и небольшой коробочкой в руках.
– Смотри, что у меня есть! Знаешь, что это?
Проектор для слайдов. У нас был такой в кабинете физики. На нём показывали слайды по астрономии, и когда лампочка внутри перегревалась, аппарат нестерпимо вонял палёным.
Шурка водрузила проектор на стол, подсунула под него пару учебников и нажала кнопку. Белый круг вспыхнул, выхватив из темноты трещину и взъерошенную чёлку Земфиры на плакате.
Шурка отхлебнула вина и потянулась к коробочке со слайдами. На стене возникла девочка с бантиками. Её невозможно было не узнать – те же каштановые кудри и надменный взгляд.
– Пять лет, – голос Шурки стал тише и мягче.
– Мы фотки печатали в эти годы, – сказала я.
– Папа почему-то любил слайды. А вот и он…
На мгновение на стену лёг белый круг, а потом я увидела Шурку – маленькую, румяную, в чепчике. Её держал на руках отец – такой же статный и кудряво-каштановый, он даже рукава рубашки закатал, как она, когда месила тесто. Вернее, она – как он. Радужный квадрат разрезала трещина на стене, и я поспешно подвинула проектор вбок. Не заметила ли Шурка? Нет. Она зачарованно смотрела на отца.
– Такой красивый… такой молодой… – тихо сказала она. – И ещё не предатель.
Щёлкнула рамка. Белый круг – молодые Шуркины родители стоят по пояс во ржи и смеются – белый круг – Шурка сосредоточенно лепит игрушки из глины – белый круг – Шурка сидит за столом, перед ней пирог с шестью свечками, неожиданно постаревшая мама и папа с жесткими складками у капризного рта не смотрят друг на друга – белый круг…
– Потом мы печатали только фотографии, – проговорила Шурка и залпом допила вино из бутылки.
В общежитии было тихо, как в могиле. Медленно и мертвенно рассвело.
– А ведь его можно понять, – сказала Шурка. – Мы тащили его… вниз. Нельзя привязываться к людям, они могут утащить на дно.
– А я, – ломким от обиды голосом спросила я, – тоже тащу тебя на дно?
На секунду повисла пауза. Гирлянда бледно мигала в льдистом свете.
– Ты – моя любимая дурочка! – закричала Шурка и прыгнула на меня с подушкой.
– Ты пойми, – уговаривала меня Шурка, – «автоматов» может быть всего пять, как и докладов. Мне очень нужно улететь двенадцатого в Москву. Очень… Тринадцатого прослушивания в творческую студию Александровского. Это мой шанс, понимаешь? А ты полетишь после зачета, двадцатого. Тебе же даже готовиться не нужно, ты всё и так знаешь…
Меня ждали мама и бабушка. Очень ждали. Бабушка слабела с каждым днём. Шурка… я была её подругой. Я не могла стать предателем, как Шуркин папа, и осталась сдавать зачёт.
Меня ждали мама и бабушка, а дождалась только мама…
– Меня отобрали на заочку, Лерон! – голос Шурки в трубке звенел колокольчиком. – Представляешь, Александровский сказал, что у меня и фактура, и голос…
– Поздравляю.
Чёрный кружевной платок колол мне шею. Мама смотрела на меня дикими глазами.
– Я не могу говорить, Шура. Извини.
Я не узнавала свой голос. Всю ночь я проплакала, и он стал низким и влажным.
– Хорошо. Увидимся. Целую, – Шурка отключилась.
– Как ты могла не сказать мне?
Она сгребла со стола сумочку и швырнула в стену. По полу раскатились флакончики и тюбики. Кто-то, вероятно, сухопарая аспирантка в совиных очках с третьего этажа, истерично застучал по батарее.
– Я всё равно буду пересдавать по справке. Изменить ничего нельзя.
– Ты должна была сказать мне, что случилось!
– Рядом стояла моя мама. Я не могла произнести при ней… это.
– Я пойду в деканат. Они должны отложить твою пересдачу. Ты не в том состоянии…
– Я сдам сейчас, Шурка. Я буду учить, пока голова не лопнет. Мне надо набить её знаниями под завязку, чтобы больше ни для чего не осталось места.
Она неожиданно обняла меня так, что сбилось дыхание.
– Лерон, я понимаю. Держись, милая.
Родной дом был мне отвратителен. Мне не доставало Шурки. Летние каникулы тянулись, как жвачка. Я бесцельно слонялась по выцветшему от жары городу, с презрением разглядывала сутулые панельные многоэтажки и бетонные вазоны, давно не видавшие цветов. Я отвыкла жить с мамой: меня раздражало, что она стирает одежду хозяйственным мылом, а скисшее молоко держит в холодильнике по несколько недель, выводили из себя глупые сериалы и сплетни о соседях, которые она пересказывала, не выдерживая тяжелого молчания за ужином. Даже мамины пироги после Шуркиных казались сухими и безвкусными.
Я прилетела двадцать пятого августа – едва ли не раньше всех. Моросил дождь, но я весело летела по лужам в балетках. Шура, Шурочка моя! Лин-Иванна глянула на меня исподлобья:
– Опять с Уваровой хочешь жить? Как ты только можешь учиться, когда рядом эта… заноза?
Я схватила ключ и помчалась в вожделенную двушку. Новый корпус, своя кухонька, никаких тараканов и продавленных кроватей!
Шурка приехала через два дня. Летом она состригла свои великолепные кудри и выпрямила волосы утюжком. В ней проявился богемный лоск, который неприятно меня удивил.
– Я дома была только две недели, – улыбнулась она. – Остальное время провела с Александровским. Ума не приложу, что делать… Дорогу он мне будет оплачивать, это ладно. Мотаться каждые выходные в Москву на репетиции, в конце концов, не так уж тяжело, учитывая, как я об этом мечтала… но смогу ли я успевать везде?
– Постой, – я уже не поспевала за Шуркой. – Преподаватель будет оплачивать тебе дорогу?
– Лерон, какая же ты бываешь тугая… Конечно, не как преподаватель. Мы с Олегом… в общем, я жила эти два месяца у него.
– Понятно, – сказала я, хотя меньше всего понимала в эту минуту.
– И ещё, Лерон, есть одна просьбочка… Ты же знаешь, Лин-Ванна меня не любит. Будь другом, попроси её об однушке для меня? Мне нужно учить роли, понимаешь?
– Я отчисляюсь, – как гром среди ясного неба.
– Почему? – глупо спросила я.
– Перехожу на о чку в студии Александровского, поступаю в его театр…
Я разглядывала Шурку – совсем чужую, не мою. Очки в круглой тяжелой оправе, обесцвеченные волосы, безразмерный свитер. Снежно-белый фарфор зубов в разрезе алых губ.
– Шура…
– Да, кстати, меня дико раздражает это деревенское «Шура». Да и Александра меня тоже теперь вымораживает. Каждую вторую так зовут. Олег предлагает мне назваться Аполлинарией. Как тебе? Аполлинария Уварова. Пафосно, конечно, но какое красивое раскатистое «р»! М?
– Мама, я устала, – Сашка тянула меня за запястье, и я взяла её на руки.
Мы стояли в толпе на Дворцовой площади, и я мысленно проклинала ту минуту, когда решила пойти на этот концерт. Жарко, душно, толпливо – Шуркин неологизм, она обычно так говорила о столовой – и ничего интересного ни для меня, ни для пятилетней Сашки.
– А сейчас, – завывал ведущий, – на эту сцену выйдет прекрасная актриса, москвичка с петербургским темпераментом, любимица публики… Аполлинар-р-рия Увар-р-р-ова!
Она ничуть не изменилась – и изменилась вся. Невесомая, сияющая, статная Шурка проплыла по сцене. С годами она стала ещё больше походить на отца.
– Добрый и тёплый вечер, дорогие друзья! Сегодня я расскажу вам историю, которую называю «Монолог Шурки».
Мерцала гирлянда. Вспыхивал белый круг на стене комнатки в убогой общаге. Две девчонки, прижавшись друг к другу, пили дешёвое вино из чашек, закусывая непропечённым пирогом…
Я и не заметила, как протиснулась вперёд, к барьеру. Сашка прижалась ко мне и замерла. Аполлинария – моя Шурка – рассказывала о том, как училась на факультете, который терпеть не могла, как мечтала стать актрисой, как тосковала об отце и ненавидела его … То, что она доверяла мне одной при свете гирлянды и проектора, теперь звучало, усиленное динамиками, на всю Дворцовую площадь.
Она закончила, и толпа забурлила. Ей аплодировали громко и искренне. Я бы тоже похлопала, но у меня на руках была Сашка.
Аполлинария грациозно поклонилась и стала спускаться со сцены.
– Шурка!
Разомлевший от жары полицейский недовольно посмотрел в мою сторону. Аполлинария не остановилась. Она прошла в метре от нас, глядя прямо перед собой. И только я заметила, как в карих глазах на секунду отразились разноцветные лампочки самодельной гирлянды.
