Солдатики Гауди и другие невероятные истории

Одна только тишина смотрела на это все и улыбалась уголком рта. Ведь вся эта канитель из-за нее, – так трудно остаться один на один с самим собой, да еще в полном вакууме сознания и окружения – все это стремительно давит к земле, не оставляя ни единого шанса на спасение.

«На земле мы лишь на время…» – эта напряженная и пронзительная мысль не дает покоя, не оставляя ни на секунду. Она давит и давит, превращая подсознание в механическую машину – постоянное движение без права на выбор сделать что-либо другое – утопичная форма Игры в идеальном мире: равные для всех условия без самого главного – возможности самому решать, куда двигаться дальше.

– Тик-так, тик-так, – стрелки в недоумении продолжали топтаться на месте. В этой тишине они потеряли себя. Кому нужен их ход, если времени больше не существует? Время стало лишь абстрактным понятием – простым словом, которое потеряло всякий смысл, скрывшись за стеной от ненужных вопрошающих взглядов.

И даже Мир замолчал. Казалось, он выжидает, словно пантера перед прыжком на жертву затаилась, и только и ждет удобного момента, чтобы вонзиться своими острыми зубами в мягкую, нежную, не успевшую остыть, плоть жертвы. Наступал момент Просветления.

Шаг за шагом, все ближе и ближе… все тише и тише…

В ритме биения миллионов сердец все так же улыбалась тишина, постепенно затмевая собой все небо, тянущееся до горизонта. Без устали, все выше и выше забиралась она по облакам, сладостно убаюкивая их.

– Тик-так, тик-так, – стрелки все так же шептались о чем-то в полумраке. Паузы между словами становились все длиннее и значительнее. Скоро они навсегда замолчат, поняв абсолютную бессмысленность своего существования. Но это будет позже…

А в небе, в его багряном пламени, над самыми крышами домов, таких серых и неприметных людским порокам, парили, сбиваясь в стаи, журавли. Лишь они нашли себе путь в людских душах, лишь они стали их продолжением. Время никогда не значило для них ничего – они успели обогнать его, стать живой цепью между прошлым и будущим теперь, они улетали вдаль, не оставляя ни капли надежды на возврат к минувшему. Чтобы начать все сначала, чтобы узнать и увидеть, чтобы понять и простить тех, кто уже больше никогда не услышит их прощальный крик за краем горизонта… лишь на время, столь хрупкое и осторожное, чтобы можно было понять его… понять и вернуть…

– Тик-так, тик-так…

Край лета

Закат в конце лета всегда торжественно-печален. Яркий оранжевый шар садится за горизонт, чтобы назавтра взойти c другой стороны лета. И чувство, что все изменилось, а зима приблизилась еще на один день, становится все острее. От того одиночество в однокомнатной квартире, разделенное на двоих с пушистым серым котом, становится как никогда ощутимо. Горящие благовония медленно пускают свой бело-сизый дым, который лениво поднимается через этажи к небу до тех пор, пока не рассеивается в вечернем остывающем воздухе.

Если между сегодня и завтра разница всего лишь в пару часов, то между летом и осенью разница гораздо больше – ее не видно глазом и нельзя измерить. У этой грани слишком тонкие ощущения, она – словно паутина на пальцах рук – незаметно тает. Можно лишь суметь услышать, обнаружить, уловить и сохранить где-то внутри себя этот маленький кусочек летнего солнца. И уже почувствовать вдруг потянувший северным холодом ветер, разбудивший китайские колокольчики в глубине квартиры, и увидеть звезды в небе, чуть подернувшиеся туманной осенней дымкой.

На календаре был последний день августа – тот самый край лета, когда понимаешь, что завтра все будет по-другому. Совершенно по-другому. В город придет печальная, шумная грозами и моросящая холодным дождем, осень. Заполнит собой узкие улочки, кирпичные дома-колодцы, булыжные мостовые, нанизит тяжелые серые тучи на шпили башен и железные ветродуи, оросит отливающие чернотой автобаны и летящие по ним авто, опустошит юрмальское побережье от туристов и местных отдыхающих, ворвется в раскрытые домохозяйками окна гостиных и спален, задует бушующий в камине жаркий огонь. Впрочем, все это будет лишь завтра, а сегодня, сейчас, стоя на самом краю лета, кажется, что можно задержать его на несколько длинных секунд, сделать чуть дольше, чем он есть на самом деле. Стоит лишь закрыть глаза. Но видение это слишком обманчиво и обрывается так же внезапно, как и началось.

Упершись локтями в подоконник, я наблюдал закат. Рядом со мной, поджав под себя передние лапы, лежал Хеопс. Солнце все ниже и ниже склонялось к крышам высоток. Вдали под небосклоном, в вечернем зареве, пылала красным черепица на крышах старых домов, отливая в небо бликами случайных лучей. Небо над ними окрасилось в ярко-алый цвет, по которому медленно плыли розовые облака.

Замерев, и, прищурив свои большие зеленые глаза, не мигая, Хеопс следил за ускользающим за линию горизонта большим огненным шаром. И так до тех самых пор, пока верхний край его не скрылся за остроголовой башней многоэтажного дома. «Мррр-мяяууу», – то ли просто мяукнул, то ли выругался он вслед заходящему солнцу. И, поднявшись на задние лапы, мягко впрыгнул в комнату. Его пушистый хвост через мгновение скрылся за дверью. Я посмотрел ему вслед – кажется, он уже проводил свое лето. А я продолжал сидеть напротив окна, наблюдая, как постепенно догорает алое пламя в стеклах высотных домов.

Багряный закат погас нескоро, словно лето и само понимало, как сильно его будет не хватать долгие девять месяцев. Ведь сентябрь – это уже не лето, а май – еще не лето.

Когда совсем стемнело, я зажег в ночник – кухня наполнилась теплым желтым светом. Совсем не хотелось спать. Часы показывали окончание дня. А что в этом всем мне? – Мне оставались лишь последние несколько минут тающего за окном лета.

Где же вы, волшебники, исполняющие желания? Я так жду вас! Я бы загадал, чтобы лето никогда не заканчивалось. В моем желании оно тянулось бы вечно: после августа опять начинался июнь, летний год продолжался июлем, на смену которому опять приходил бы август и так день за днем, год за годом – новый календарь на смену привычному Григорианскому.

Я взглянул на часы – лето начало отсчет последней минуты своего присутствия в этом мире. И все же, может быть, вы где-то есть, волшебники? Может быть, вы все-таки исполняете самые сокровенные желания, и услышите меня?

– Лето-не-уходи, лето-не-уходи, лето-не-уходи, лето-не-уходи, – сначала про себя, потом вслух. Как будто моя милая считалочка могла хоть сколько изменить вечное положение вещей. А потом сквозь слова тихо вкралась тишина, и последняя секунда завершила отсчет последнего дня августа.

Тик-так.

В моем сне Хеопс играл с летним солнцем, как с мячиком. А мячик был живой – он катился по небосклону, прятался за легкие перистые облака, дразня кота, и не давая ему ухватиться лапами. Хеопс шипел, пыхтел и мяукал. Шерсть вздыбилась. Он вставал на все четыре лапы и выгибал спину – признак крайней злости. Начатая им игра уже не приносила того удовольствия. А солнце как будто было неутомимо – закатывалось в леса, балансировало на пиках гор, купалось в морях и вовсе не спешило попадаться в острые когти. А Хеопс продолжал гоняться за ним, от своей раздражительности становясь больше похожим на огромное пушистое облако. Вскоре он действительно им стал – рыжим облаком на голубом небосклоне и растворился вдали. На солнце появилось черное пятнышко носа и усы. Большим розовым языком оно лакало молоко из бегущего мимо ручья. Там было еще что-то, такое неуловимое, но теплое и нежное. Меня, как младенца, закутали в пуховое одеяло и убаюкали колыбельной. А потом наступила тьма.

Кажется, что осенью ничего не меняется. Во всяком случае, в первые дни. Обманчивое солнце продолжает греть своими лучами, но они уже не так сильно палят. По прибрежной полосе еще гуляют люди – они уже кутаются в плащи, спасаясь от прохладного северо-западного бриза, который портит прически. Лазурная рябь Рижского залива потеряла свой цвет и стала серой, ветер сдувает песок с пляжа и мелкие его осколки больно жалят ноги.

С течением времени свыкаешься с мыслью о том, что солнца становится все меньше, день короче, ночь длиннее. И разница во времени как-то уже сходит на «нет».

Себя уже не замечаешь в постоянном движении. Утро начинается с темноты и заканчивается темнотой. Все так, как будто и не было летних дней. Все погружается в дрему, серый медленный сплин, и остается таким надолго. Желтое холодное солнце в призрачной дымке нехотя катится по небосклону, разрывая цепь бесконечных облаков, и так и садится куда-то далеко, не успевая за день обозреть со своей высоты окрестности. Наступает царство осени – обычной, хмурой и продолжительной.

И если бы не кухонное окно, пожалуй, так и текла бы моя медленная, наполненная сначала опавшими листьями, потом выпавшим снегом и черной весенней землей жизнь вплоть до июньской жары. Все дело в нем.

Спустя сентябрь и половину октября я вдруг начал замечать столь неприметные с первого взгляда глазу изменения: когда в других окнах моей квартиры царила слякоть, осеннее буйство разноцветной листвы и шум веток под гнетом холодного ветра с залива, кухонное окно продолжало источать тягучую леность лета, зеленый ковер травы и не думал тускнеть, но, главное, что солнце все так же высоко катилось над горизонтом, не уставая светить, и темнело в этом окне гораздо позже, чем в других. Даже в начале ноября, когда улицы покрылись первым, чуть позже стаявшим, снегом, я наблюдал в нем колорит летних красок. А апельсиновое дерево, высаженное когда-то в рыхлую землю нашим странным соседом, впервые покрылось мелкими белыми цветами.

Если бы можно было приписать палящее за окном лето моему воображению, то я бы так и сделал. Но все было по-настоящему. И осталось так даже тогда, когда в город пришла зима.

Еще промозглый декабрь, сменившийся морозным январем; еще более морозный февраль, который, чувствуя вскоре окончание своих зимних прав, вел себя как полноценный хозяин: подо льдом был погребен не только Рижский залив, но и деревья и лавки на набережной. Все замерло в едином хрупком движении в ожидании весны.

По скользким улицам города, мелкими шажками, чтобы не упасть, сгорбившись, опустив голову, подняв плечи и вжавшись как можно глубже в свои шубы, пальто и пуховики спешили туда-сюда прохожие. Как будто, и не было сейчас их здесь. Над Юрмалой вновь повисло всеобщее уныние, схлынувшее в дни Рождества, и вернувшееся вновь.

И все это время по вечерам я спешил домой. Приходил с улицы, закутавшись в полушубок в бахроме капюшона которого уже появились колкие морозные сосульки, и, скинув его в прихожей, почти бежал на кухню, распахивая свое летнее окно, чтобы квартира наполнилась теплым запахом остывающего города, все еще лазурных вод залива, раскачивающих ветвями тополей и вообще этой странной романтикой моего желания на краю лета.

Хеопс всегда встречал меня, уже лежа на подоконнике, нагретом лучами солнца, и вряд ли задавался вопросом, почему время остановилось в кухонном окне. Невдомек ему было, что всего этого могло бы и не быть.

Бело-сизый дым благовоний все так же медленно поднимался из кухонного окна сквозь этажи и балконы моей многоэтажки, растворяясь в остывающем воздухе, когда за стенами моей квартиры уже была зимняя влажная и оттого еще более тяжелая тьма. Даже предновогодняя суета и после новогоднее затишье, обычно еще более усугублявшие одиночество на двоих с пушистым котом, в этот раз остались в стороне.

Конечно, если бы мое окно находилось несколько ниже, я бы даже вышел в палящий зной. Но на седьмой этаж моей высотки так никто и не построил лестницу из шумящего лета, и мне ничего не оставалось, лишь только принимать все как есть.

Я видел, как жил город, распахивающий свои теплые вечерние витрины, и как парил нагретый асфальт. Видел детей, играющих во дворе в «прыгалки» и «вышибалы», и их мамаш, зовущих из окон на ужин. Порой самые смелые стрекозы поднимались до моего окна и замирали на уровне моих глаз, жужжа полупрозрачными крыльями и разглядывая. Тогда Хеопс приоткрывал один глаз в поисках причины звука и, лениво поднимал лапу, выпуская когти.

Стремительное, как маленький вертолет, насекомое в этом случае пикировало вниз в поисках безопасности, ближе к зеленым листьям тополей.

И вся эта, более чем реальность, вкупе с необычайностью происходящего оставляло ощущение полного объема этого иллюзорного мира. Что он не заканчивается за линией горизонта, а продолжает свое существование в вечно царящем лете.

И вместе с этим мне было приятно и радостно каждое мгновение ощущать себя в нем. Ведь я уже стал его частью – частью этого огромного, пускай и странного мира. Самое главное, что мне было понятно, какая несуществующая линия разделяла тот уютный призрачно-летний мир и реальный холод зимы и промозглой Юрмалы. Я принял это как очевидность – мое слишком простое желание, так необычно сбывшееся.

…и плыли облака

Не надо воспринимать все серьезно,

Может быть, завтра будет новый день.

Януш Петух

Сидя на берегу реки, он смотрел в прозрачную воду и думал. Над ним медленно, будто танцуя белый танец, проплывали облака. Он даже мог дотронуться до них рукой. Но он не хотел этого делать, ведь тогда бы он нарушил равновесие, некое равновесие чаши весов, существующее вне времени и законов природы. Ему доставляло большее удовольствие просто смотреть на них и представлять себя таким же мягким невесомым облачком, плывущим в голубом небе.

Он любил бывать один – именно в такие моменты можно понять, кто ты есть на самом деле. Сегодня – облако, завтра – дождь… теплый летний дождь, послезавтра – утренняя роса на лепестках только что проснувшихся цветов. Можно понять и почувствовать каждой частичкой своего сознания весь окружающий мир. И, рассыпаясь на миллионы частей разноцветной радугой брызг, наполнить собой все и вся.

«Если бы я был художником, – подумал он, – я бы нарисовал картину яркой палитрой красок. Так, чтобы даже спустя много-много лет, она оставалась такой, как и в первый миг ее создания…»

Она тихо подошла и присела рядом.

Он даже не взглянул на нее, сейчас его не было здесь. Он плыл по голубой лазури высоко-высоко в поднебесье вместе с облаками.

Она знала о его слабостях гораздо больше, чем он сам – нельзя было нарушать полета фантазии. Она просто молча пыталась уловить движение его мыслей и слиться с ними воедино.

Иногда бывает очень трудно думать даже за того, кого очень хорошо знаешь. Но она знала. Знала его всегда. С тех самых пор когда они были цветами и росли рядом в такой же тишине и безмолвии.

Выждав с минуту, нежно шепнула ему: