Спецназовец. За безупречную службу
– Тут такое дело, Анатоль Палыч… Клиент какой-то странный попался, даже не пойму, чего с ним делать. Мутный какой-то, стремный, одно слово – москвич.
– Москвич? – заломив бровь, насторожился Сарайкин. Только что состоявшийся разговор с областным начальством в заключительной и, без сомнения, главной своей части (ради которой он и был затеян, насчет этого даже к гадалке не ходи) касался ожидаемого визита какого-то москвича. И, если москвич тот самый… Ой-ей-ей, что тогда будет! Хорошо зная орлов, состоявших в подчинении у Маланьи, подполковник Сарайкин с большой долей уверенности мог предположить, что обещанного начальством поощрения ему не видать как своих ушей. Зато неприятности не заставят себя долго ждать, и масштаб их будет напрямую зависеть от того, насколько круто Маланьины костоломы обошлись со столичным гостем. Не сегодня и не завтра, напомнил себе Сарайкин слова полковника, но утешение было слабое: мало ли, что у них там могло измениться, какая вожжа попала им под хвост! – Это какой же такой москвич? А ну, давай по порядку, да не юли – выкладывай все, как есть, не то я тебя прохвоста, в порошок сотру вместе с твоими дуроломами!
– Так ведь затем и пришел, Анатоль Палыч, – обиженно кривя бабье лицо, сообщил Маланья и, получив, наконец, приглашение садиться, стал выкладывать – ну, или докладывать, тут уж кому что нравится.
В его изложении история выглядела следующим образом. Вчера около двадцати трех часов патруль, следовавший по улице Луговой (бывшая Ленина) едва не переехал шагнувшего из темноты прямо под колеса полицейского «бобика» гражданина. Гражданин был уже немолодой, весь расхлюстанный и расхристанный, без шапки и перчаток, с головы до ног вывалянный в снегу и густо покрытый какими-то темными пятнами – как выяснилось буквально в следующую минуту, кровавыми. Гражданин шатался как пьяный, издавал отчетливый запах алкоголя и нес какую-то околесицу, из которой патрульные ровным счетом ничего не поняли. Денег, документов и того, что принято именовать ценными вещами, при нем не оказалось, зато на коротко остриженном, обильно посеребренном сединой затылке обнаружилась преизрядных размеров гуля. Кожа в этом месте была рассечена, волосы, воротник и плечи армейского бушлата покрывали кристаллы и целые нашлепки свернувшейся, смешавшейся со снегом, смерзшейся в багровые ледышки крови.
На взгляд патрульных, все было ясно как белый день: подгулял, хватил лишнего, ввязался в драку и получил по кумполу. Или просто поскользнулся и треснулся затылком о тротуар. А что карманы вывернуты, так это дело обыкновенное: чтобы не обчистить валяющегося в придорожном сугробе алкаша, надо быть святым. Среди знакомых патрульных святых не было; сами они тоже привыкли худо-бедно обходиться без нимбов, и отсутствие в карманах едва не попавшего под колеса «уазика» старого пьяницы какой бы то ни было поживы их слегка раздражило. Пребывая в этом состоянии, они отказались от мысли просто бросить алкаша на дороге; кроме того, он был явно не местный, что, если призадуматься, могло стать неплохим подарком для оперов из угро, которым вечно не на кого повесить свои пыльные «глухари». А поскольку оплачивать доставку задержанного в больницу для оказания первой медицинской помощи никто не собирался, ребята привезли его в отделение и сгрузили в «обезьянник», как был – с разбитой башкой, с головы до ног в кровище и так далее.
На этом прелюдия закончилась. Ночь задержанный провел в изоляторе временного содержания. Вел он себя, вопреки опасениям дежурного, тихо – не то спал, не то валялся без сознания. А наутро, то ли проспавшись, то ли просто придя в себя, заговорил. Да как бойко!
– Ну, и что он сказал? – спросил терзаемый дурными предчувствиями подполковник Сарайкин.
– Назвался генералом ФСБ в отставке, – сообщил Маланья. – Из Москвы. Говорит, приехал в гости к родственникам. Вышел прогуляться, поужинал в «Синей птице», немного выпил…
– Ничего себе – немного, – хмыкнул Сарайкин.
– Да, вроде, не врет. По голове ведь его отоварили, а у него свежая контузия. Оттуда, с Кавказа. Встретили у пешеходного моста, попросили закурить, ну и…
– Как обычно, – закончил за Маланью Сарайкин. – Небось, опять Зуда за старое взялся?
– Он так и сказал: трое, мол, их было, и у одного кличка – Зуда.
– М-да, – сказал подполковник.
Зуда был великовозрастный балбес из приличной семьи и гоп-стопом занимался не ради хлеба насущного, а исключительно для собственного удовольствия. Ну, и еще потому, что чувствовал полную безнаказанность: он приходился племянником мэру, который, в свою очередь, являлся зятем губернатора. Этого было достаточно; с кем состоит в родстве, с кем парится в бане и выпивает по выходным губернатор, было не его, подполковника Сарайкина, ума дело. В свете широко пропагандируемой в последнее время борьбы с коррупцией и кумовством такая, с позволения сказать, пищевая цепочка выглядела достаточно одиозно, но что с того? Они в своей Москве чего только ни выдумают – сперва сами коррупцию разведут, потом сами же с ней и борются, создают комитеты, которые только тем и заняты, что высасывают деньги из государственного бюджета. А Россия – настоящая, та, что расположена за пределами московской кольцевой – живет, как жила, и плевать хотела на шумные новомодные кампании: пошумят и перестанут…
– Дальше, – потребовал он.
– Ну, что дальше… – Маланья развел руками. Ладошки у него были маленькие, пухлые, розовые, с толстенькими, сужающимися на концах пальцами – ну, бабьи и бабьи, что тут еще скажешь. – Ребятки мои сгоряча его прессанули – сами ведь знаете, сколько у нас висяков. А тут, вроде, самый что ни на есть подходящий клиент – и не местный, и без документов… Одно слово – бомж!
– Бомж, – недовольно проворчал Сарайкин. – Вот издох бы он у вас в камере – чего бы делать-то стали, умники? Еще один висяк оформлять? Вы хотя бы удосужились проверить его показания? У кого, говоришь, он тут гостит?
– У Горчакова – директора «Точмаша», стало быть, – сообщил Маланья. – Сестра его, вроде, за ним замужем – в смысле, за Горчаковым.
– Так это что же – Камышев? – ахнул подполковник.
С одной стороны, у него отлегло от сердца: задержанный москвич явно был не тот, о грядущем визите которого его предупредили по телефону. А с другой, посаженный в обезьянник орденоносец, боевой генерал спецназа ФСБ, человек, которым по праву гордится город… Гордится, а в лицо не помнит. Лупит фомкой по контуженной голове и выворачивает карманы… А, – с крайне неприятным чувством вспомнил он, – его ведь еще и прессовали! Н-да, ситуёвина…
– Камышев, – подтвердил Маланья. – Именно так он назвался. Я послал человека к Горчаковым, они все подтвердили, нашли его паспорт – точно, он.
– И что же, – с горькой язвительностью поинтересовался Анатолий Павлович, – родная сестра его за целую ночь не хватилась?
– Натянутые отношения, – с умным видом объяснил Маланья, – столкновение имущественных интересов. В общем, они решили, что ему стало невмоготу, и он заночевал у кого-то из старых друзей… А вы что, его знаете?
– Героев надо знать в лицо, – сказал подполковник. – Эх, Ма… майор, хороший ты мужик, но дурак, каких мало.
– Погодите. – Маланья переменился в лице. – Камышев? Это что же, тот самый?
– Тот самый, тот самый, – хмуро покивал Сарайкин. – Помнится, ты, лично, на политзанятиях статейку о геройском земляке с выражением декламировал – так сказать, в назидание личному составу, для поднятия боевого духа и прочее в этом же роде… Баран ты, Сеня. Он же, если захочет, всех нас раком поставит – отсюда до самой, мать ее, Москвы. Ну и что теперь прикажешь делать?
– Анатолий Палыч, – прижав пухлые ладошки к сердцу, умоляюще молвил осознавший масштабы своего окаянства Маланья, – товарищ подполковник! Я же не знал! Ни сном, ни духом… Пока все явились на службу, пока допрос, пока мне сообщили… Я думал…
– Странная штука получается, Семен Михайлович, – доверительным тоном перебил его Сарайкин. – С одной стороны, ты, начальник уголовного розыска, думать обязан по долгу службы. А с другой, это занятие, как я погляжу, тебе строго противопоказано. Парадокс! Может, уволить тебя к чертовой матери, чтоб не мучился, не страдал от этого противоречия?
Маланья с видом человека, которого вот-вот хватит инфаркт, потянул книзу узел галстука. Никакого облегчения это ему не принесло: галстук был форменный, на резинке, и, будучи отпущенным, немедленно вернулся на прежнее место: щелк!
– Ты его отпустил? – Маланья горестно помотал головой. – Нет? Ну я же говорю, дурак… Хотя, с другой стороны…
Маланья оставил в покое галстук и подобрался, как ждущий команды служебный пес.
– Так, может?.. – осторожно предложил он.
– Ты что, сбесился? – мгновенно отреагировал подполковник Сарайкин, только что отбросивший заманчивую мыслишку, которую едва не озвучил майор. – Какая муха тебя сегодня покусала, чего ты с утра нанюхался? Это ж известный человек, герой, генерал ФСБ!
– А что? – неожиданно заупрямился Маланья. – Все под богом ходим – и герои, и простые смертные…
– То-то, что все. Твои ребята у Горчаковых засветились, теперь они знают, что Камышев ночевал у нас… Что же теперь – и их в расход? Чтобы через три дня здесь московские умники из ФСК, ФСБ и Генпрокуратуры, как мухи над навозной кучей, толклись? Ты этого хочешь, майор? Тогда подожди, пока я уйду на пенсию, а потом уж давай волю своим суицидальным наклонностям!
– Так, а… э… – Маланья откровенно завис, как старенький слабосильный компьютер, получивший от неопытного пользователя несколько противоречащих друг другу команд. – Так что же делать?
«Жать „Alt-Control-Delete“», – чуть было не сказал Сарайкин, но сдержался: майор, скорее всего, его бы просто-напросто не понял.
– Действовать по закону, – произнес он вслух. – Освободить законопослушного и ни в чем не повинного гражданина Российской Федерации из-под стражи, принести извинения и, если придется – а я думаю, что придется, – принять у него заявление о разбойном нападении. Вот так, и никак иначе. Вашу мать! – не сдержавшись, воскликнул он и с силой хлопнул ладонью по столу. – С самого утра настроение изгадили, черти. Вот заставить бы тебя самого перед ним расшаркиваться! Да только, боюсь, ты таких дров наломаешь, что потом и за год не разгрести. Ладно, давай его сюда, буду отдуваться… Да, и вот еще что. Пошли кого-нибудь из своих, пусть приведут Зуду. Чтоб через час был здесь, как штык!
– А мэр? – опасливо спросил Маланья.
– Да имел я его в противоестественной форме! – пренебрежительно и зло отмахнулся Сарайкин. – Сколько можно, в самом-то деле?! Этот его племяш скоро средь бела дня людей на улице резать начнет – просто так, чтобы поглядеть, что у них внутри. Он же, паршивец, и нас с тобой, и дядьку своего, и губернатора под монастырь подводит. Пора его окоротить, не то поздно будет. А если мэр этого не понимает, значит, у него задница вместо головы, и нечего ему тогда в своем кресле делать… Зуду сюда, – повторил он, для убедительности постучав пальцем по крышке стола, – через час. Свободен, майор!
Когда Маланья вышел, без стука прикрыв за собой дверь, Анатолий Павлович снова посмотрел в окно. Денек выдался ясный, солнечный, с легким морозцем. Сугробы искрились, будто присыпанные алмазной пылью, ветви берез на противоположной стороне улицы оторочило пушистое кружево инея. В голубое, без единого облачка, небо вертикально поднимались белые дымы из печных труб, все вокруг было бело-голубое с просинью и позолотой, радостное и свежее. Но, глядя из окна своего служебного кабинета на это зимнее великолепие, подполковник Сарайкин не испытывал ни малейшего душевного подъема: как он и говорил, день был изгажен окончательно и бесповоротно.
И что-то подсказывало, что счет сегодняшним неприятностям еще далеко не закрыт.
Глава 2
Заскочив в обеденный перерыв домой, Михаил Васильевич Горчаков застал брата своей жены Валентины Николая во дворе, забрасывающим в багажник потрепанного японского внедорожника тощий армейский вещмешок с немногочисленными пожитками. Выбираясь из-за руля своей новенькой серебристой «тойоты», директор частного научно-производственного предприятия «Точмаш» Горчаков мимоходом опять подивился тому, насколько простецкая, не генеральская наружность у его родственника: среднего роста, худощавый и подтянутый, он был одет в пятнистый армейский бушлат с цигейковым воротником, обычные джинсы и недорогие ботинки на искусственном меху. Шапка с поднятыми, несмотря на мороз, ушами из-за марлевой нашлепки на затылке была сильно сдвинута на лоб, что придавало Николаю Ивановичу залихватский, неуставной, прямо-таки дембельский вид. Собственно, он и был дембель – заслуженный, в чинах, честно отдавший долг Отечеству и, как это частенько случается, довольно неласково встреченный на гражданке. Генеральского в его облике не было ничего – даже золотые часы с именной благодарственной гравировкой от самого президента, и те пропали.
Этот украденный грабителями дорогой швейцарский хронометр был единственной потерей, о которой Камышев по-настоящему жалел – не потому, что золотой, швейцарский и стоящий, как новенькая «Лада», а потому, что именной. За неделю, в течение которой Николай Иванович отлеживался в доме Горчаковых, мучимый сильными головными болями, грабителей, разумеется, не нашли. Откровенно говоря, Михаил Васильевич, прожив в городе десять лет и неплохо разобравшись в здешних обычаях и нравах, очень сомневался, что их кто-нибудь искал; более того, он был процентов на девяносто пять уверен, что оставленное Камышевым в полиции заявление было уничтожено сразу же после его ухода – или будет уничтожено в ближайшее время.
Просвещать на этот счет шурина он не стал: тот и так пребывал в расстроенных чувствах. Его, ветерана спецназа, опытного и умелого бойца, пусть отставного, но все-таки генерала спецслужб, сначала ударили по голове и обобрали, как подгулявшего ларечника, а потом еще полсуток мурыжили в полиции, выбивая признание в каких-то залежалых, поросших пыльным быльем, нераскрытых со времен застоя преступлениях. Любые упоминания об этом инциденте он воспринимал крайне болезненно, и его было легко понять: сочувствие, мало того, что бесполезное, в данном случае граничило с откровенной издевкой.
Камышев захлопнул багажник и, казалось, только теперь заметил присутствие хозяина.
– О, вот и ты, – обрадовался он. – А я уж думал, что придется тебя на заводе разыскивать.
– Ну это, положим, не так просто, – с улыбкой заметил Горчаков, пожимая протянутую шурином руку.
– Вот заодно и проверил бы, просто или нет, – ухмыльнулся Николай Иванович. – Может, твоя хваленая служба безопасности вообще мышей не ловит – спит себе в шапку, а зарплата капает.
Они немного посмеялись. Валентина и двадцатилетняя дочь Горчакова Марина стояли на крыльце, наблюдая за мужчинами и одинаково кутаясь в наброшенные поверх домашних халатов шубки – Валентина в черно-бурую, а Марина в серебристую.
– А ты проверь, – наполовину в шутку, наполовину всерьез предложил Михаил Васильевич.
– Проверю обязательно, – все еще улыбаясь, но уже без шутливых ноток в голосе пообещал Камышев. – В следующий раз. Как приеду, так прямо с этого и начну.
– Все-таки уезжаешь, – вздохнул Горчаков. – Черт, нехорошо как-то получилось. Встретили, называется, героя! И деньги эти… Может, все-таки возьмешь? Сумма-то по нашим временам небольшая, но все-таки…
– Да забудь ты, наконец, про эти деньги! – сердито отмахнулся Николай Иванович. – Ну, если так сильно свербит, обещаю: если понадобятся, попрошу.
– Точно? – недоверчиво переспросил Михаил Васильевич.
– Слово офицера – тебе что, этого мало?
– Генерала, – машинально поправил Горчаков.
– Да какой из меня генерал! – вздохнул Камышев. – Я в этом звании и дня не прослужил. Это как с покойником: при жизни ходит человек в какой-то засаленной рванине, на которую глядеть тошно, а в гробу лежит одетый с иголочки, как будто не червям на корм, а к президенту на прием собрался. А в крематории, слышь-ка, и того веселее. Помню, видел однажды. Все как положено: траурная церемония, цветы, речи, музыка органная… А перед тем, как гроб закрыть, тамошняя служительница, гляжу, берет ножницы и костюмчик на покойнике – чик-чик, чик-чик… В два счета в лохмотья почикала, да так ловко! Вдова ей: что же это вы, говорит, делаете? А та в ответ: рабочие, мол, внизу, где печи, повадились покойников раздевать и костюмчиками с рук приторговывать…
– Да будет тебе! – пугливо покосившись на женщин – не слышали ли, – оборвал его Михаил Васильевич. Он потер ладонью замерзшее, уже начавшее неметь ухо. – Что ты все время каркаешь? То снял портупею и рассыпался, то кладбище, то крематорий… Рано тебе об этом думать!
– Об этом, Мишаня, думать никогда не рано, – возразил Камышев. – Думать и готовиться, чтоб, когда придет твой срок, долгов после тебя не осталось. Кому, скажи на милость, охота по чужим счетам платить? Тут со своими-то дай бог разобраться…
В этой реплике Михаилу Васильевичу почудился какой-то мрачный, чуть ли не зловещий подтекст, и он поспешил сменить тему.
– Уезжаешь, значит, – повторил он. – Жалко.
– А ты не жалей, – посоветовал Камышев. – Я ведь ненадолго – надо же, в самом деле, вещички собрать, квартиру, как положено, законсервировать, то да се… В общем, привести дела в порядок. Надеюсь, твое предложение еще в силе?
– Это насчет места в службе безопасности? – удивленно уточнил Горчаков. – Да ради бога, с дорогой душой! Просто мне казалось, что ты… Ну, в общем, что тебе это не нужно.
– Было не нужно, – согласился Николай Иванович, – а теперь вот понадобилось. Так что надоесть я тебе, Мойша, еще успею хуже горькой редьки. Так вот, чтоб не надоел, присмотри-ка ты мне, браток, по-родственному какую-никакую хибару. На дворцы не замахивайся, главное, чтоб над головой не капало, и чтоб речка недалеко… Сможешь?
– Да это не вопрос, не купим, так построим… А с чего это ты вдруг так резко передумал?
– Ничего не вдруг, – проворчал Камышев. – Говорю же: не люблю оставлять после себя неоплаченные счета. А в этом городе я кое-кому крепко задолжал. Я их, стервецов, обещал вывести на чистую воду, и выведу непременно!
– Кому это ты обещал? – уже начиная понимать, что дурное предчувствие его не обмануло, осторожно спросил Горчаков.
– Да этому вашему, как его… Фамилия у него еще такая дурацкая – не то Барачный, не то Замарайкин… Короче, вашему главному менту!
– Сарайкину?
– Во-во, Сарайкину. Такая отвратная рожа, тебе не передать! Так бы и хрястнул по ней кулаком, насилу сдержался, честное слово…
– Это ты зря, – снова покосившись на женщин и слегка понизив голос, произнес Михаил Васильевич.
– Чего зря – сдержался? Может, и зря. Но он же при исполнении был, а это, вроде, уже другая статья… Оно мне надо?
– Да нет, – нетерпеливо отмахнулся Горчаков и снова рассеянно потер мерзнущее ухо. – Заелся ты с ним напрасно, вот что я тебе скажу. Злопамятный он. И подлый. А в этом городе без его ведома и лист с дерева не упадет.
– Вот я и говорю: знает ведь, огрызок, наверняка знает, кто меня по кочерыжке отоварил! Знает и молчит, и мер никаких принимать не собирается. Стало быть, менты у вас – у нас, то есть, – с бандитами заодно. А меня такое положение вещей, извини, не устраивает. Сроду я бандюкам не кланялся! Наоборот, это они передо мной носом в землю ложились – которые живые, а которые так… Да ты не дрейфь, Мишаня! Я им не кто попало, меня голыми руками не возьмешь! Подключу своих ребят с Лубянки, они эту местную шайку-лейку в два счета мехом внутрь вывернут! Или я их, или они меня – другого не дано, не умею я по-другому. Это ведь мой родной город, мне здесь жить и работать, и с этим вашим Сарайкиным мне тут уже тесно. Не уживемся мы с ним, да и ни к чему это – с оборотнем в погонах уживаться. Оборотню серебряная пуля полагается, и я ему ее отолью, можешь не сомневаться.
Михаил Васильевич вздохнул. Звучало все это довольно заманчиво – как, впрочем, и любая хорошая сказка о добрых волшебниках и благородных, непобедимых рыцарях. А с другой стороны, почему обязательно сказка? Сарайкин и ему подобные живут припеваючи ровно до тех пор, пока все шито-крыто. Но рано или поздно они зарываются, как тот печально известный директор дорожно-строительного управления, который с первого и до последнего дня своего директорства занимался исключительно продажей налево имущества вверенного ему предприятия. И все было тихо, пока рабочие не обратились в прокуратуру – не по поводу бесследно исчезающей с территории базы техники, нет, а из-за полугодовой задержки зарплаты. Тут-то шило и вылезло из мешка, тут-то все и сели – и предприимчивый директор, и те, кто его покрывал. Потому что центральная власть должна время от времени предпринимать какие-то решительные шаги для поддержания своего авторитета, должна доказывать, что действительно заботится о народе и неустанно трудится во имя построения демократического, правового государства. А за Сарайкиным и иже с ним числится столько, что хватит на три громких, на всю страну, показательных коррупционных процесса. И генерал ФСБ с прочными дружескими связями на Лубянке – как раз тот человек, который хотя бы теоретически способен обратить внимание Москвы на давно торчащее из здешней провинциальной котомки шило.
Так что, очень может статься, угрозы шурина в адрес подполковника Сарайкина – не простое сотрясение воздуха. Может, эта сказка и впрямь когда-нибудь станет былью. Хорошо бы, кабы так! Сарайкин этот, действительно, отвратный тип, и дышать в городе без него, несомненно, станет легче. Ведь невозможно же! Да, привыкли, приспособились, но, если вдуматься – невозможно! Ни жить невозможно, ни работать, скоро этим упырям за каждый глоток воздуха платить придется…
И как славно, в самом-то деле, будет иметь при себе начальником службы безопасности такого человека, как Николай! Мимо него муха не пролетит, и положиться на него можно, как на себя самого, целиком и полностью. Сейчас это было бы особенно кстати, вокруг завода уже некоторое время идет какая-то глухая возня, а тут еще этот секретный заказ Минобороны – и без Сарайкина голова кругом, а он, как назойливая муха, так и вьется вокруг… Да нет, не как муха – как черный ворон из той старой казачьей песни. Так что, если бы Николай сдержал слово и вернулся, чтобы скрутить подполковника в бараний рог и возглавить службу безопасности фирмы, это и впрямь было бы славно. Эх, если бы да кабы…
Камышев, наконец, заметил, как он энергично трет то одно, то другое ухо, покосился на зябко переминающихся на крыльце женщин – и холодно, и уйти, не попрощавшись, нельзя, – и сказал:
– Ладно, ребятушки, пора и честь знать, пока вы тут всем скопом в эскимо не превратились. Спасибо за хлеб-соль, пора мне – дорога неблизкая, а темнеет нынче рано.
Проводив его, семья Горчаковых вернулась в дом. На кухне, подавая обед, Валентина всплеснула руками: сверток с приготовленными брату в дорогу бутербродами и термос с его любимым, настоянным на лесных травах чаем так и остались лежать на подоконнике. Она схватилась за телефон, но Михаил Васильевич ее остановил: возвращаться – плохая примета, а удача шурину сейчас явно была нужнее, чем бутерброды с копченой колбасой.
* * *Бутербродов и термоса он хватился почти сразу, примерно на половине кружного, через весь город, пути к «новому» автомобильному мосту. Возвращаться за ними, естественно, не стал: и примета плохая, и вообще – бутерброды ведь, всего-то навсего, а не портмоне с документами!
Как всякий опытный солдат, генерал Камышев мог не есть по несколько дней кряду, но, когда позволяли обстоятельства, питаться предпочитал регулярно и плотно, свято соблюдая старое солдатское правило, согласно которому основой любого мероприятия является полный желудок. Посему, углядев справа от дороги вывеску продуктового магазина, он притормозил и с ходу, как клинок в пузо арабского наемника, вогнал покрытый белесыми разводами соли внедорожник в изъезженный колесами, основательно смерзшийся сугроб перед крыльцом.
Выбор продуктов в магазине был не ахти, и Николаю Ивановичу при всей его непривередливости пришлось-таки поломать голову, составляя свое походное меню. Пока он этим занимался, набежавшая откуда-то ребятня затеяла вокруг его машины игру в снежки. Поскольку на улице было без малого минус двадцать, снег лепился плохо – вернее сказать, вообще никак не лепился, – и пацаны использовали в качестве метательных снарядов смерзшиеся комья, один из которых на глазах у Камышева с тупым лязгом отскочил от крыла джипа. Николай Иванович побросал в корзинку первое, что подвернулось под руку, и заторопился к кассе. Он не предъявлял завышенных требований к внешнему виду своего авто и не хватался за сердце при виде царапины на бампере: машина должна ездить, все остальное – просто пыль в глаза. Но перспектива лишиться ветрового – да пусть себе бокового или даже заднего, хрен редьки не слаще – стекла и проехать семьсот верст с ветерком по двадцатиградусному морозу ему, мягко говоря, не улыбалась. Тем более что ребятня, если приглядеться, была не такая уж и ребятня – подростки в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет, вполне способные при удачном попадании превратить эту предполагаемую перспективу в суровую реальность. Вот тогда-то точно придется возвращаться к сестре и сидеть у них с Мойшей на шее, пока местные левши и кулибины не вставят разбитое стекло…
