Чертова дюжина. 13 новых страшных историй. 2021

Он готов прямо сейчас, тут, посреди улицы, пасть на колени и начать молиться – но он не знает такой молитвы, которая пришлась бы по вкусу вустричному богу. И нет, нет, как он вообще посмел сейчас заговорить о вкусе – он, который только что сожрал деток малых, деток невинных, деток пищащих!

Мишке кажется, что все было именно так – и трепетали вустрицы у него на языке, и пищали, и даже кричали что-то человеческим голосом – а он, одурманенный мечтой о рубле, под сверканием золоченых пенсне, не слышал этих воплей, глух был и ушами и сердцем.

– Господи Исусе Христе, – бормочет Мишка. – Помоги. Помоги чаду своему глупому, неразумному. Ты же знаешь, наверное, вустричного бога. Ты же всех знаешь. Скажи ему, что не специально я. Не хотел я. Не желал. Уговорили меня. Совратили. Искусили, как истинные демоны.

Но Иисус Христос не слышит его – Мишка ощущает это всем сердцем. Сейчас, здесь, царствует вустричный бог – и он придет. И покарает.

Мишка судорожно оглядывается. Ему кажется – или небо больше не такое ясное и чистое? И звезды потускнели – словно их затянула сизая плесень?

Верно то проделки вустричного бога! Он идет за ним! Он идет карать – и не миловать!

Мишка съеживается. Вода в галошах снова начинает леденеть – и он уже почти не чувствует ног. Но все равно, оступаясь и поскальзываясь, бежит в подворотню, где скукоживается в три погибели и сует пальцы в рот.

Он же не жевал их! Не жевал! Он глотал их живьем – и может быть, сейчас сможет выблевать все! Живыми, как есть! А потом соберет их – и вернет вустричному богу!

Мишкино тельце содрогается в спазмах – и выходит первая вустрица. Она лежит на снежке, жалкая и сморщенная, как кусок языка мертвеца.

Еще один мучительный спазм – и выходит вторая. Потом третья и четвертая.

За Мишкиной спиной что-то начинает шевелиться и ворочаться. В нос ударяет тиной и болотной жижей, по спине скользит мокрое и липкое. Мишка тихо ахает – но продолжает извергать из себя вустриц, остервенело тыча пальцами в горло. Под ногтями у него кровь, кровь на языке и губах – но выходят уже пятая и шестая.

Седьмая и восьмая идут тяжело, с желчью, грудь раздирает кашель, брюхо крутит в агонии. Вустричный бог ползает за Мишкиной спиной, тяжело и зловеще вздыхая. Он ждет, ждет, ждет, когда Мишка вернет ему его детей – всех, до единого – и тогда, может быть, и простит глупого, неразумного мальчишку!

Девятая и десятая. Мишка содрогается в приступах безудержной пустой рвоты слизью и слюнями, цепляется за стену в попытках не упасть. Вустричный бог замирает за спиной – ему не нравится, что возврат так затягивается.

Одиннадцатая.

– Сейчас, – шепчет виновато Мишка. – Сейчас, сейчас…

Двенадцатой нет.

Мишке кажется, что он уже весь вывернулся наизнанку, как старая рваная рукавица – но двенадцатой нет! Она пропала. Мишкино брюхо, голодное и жадное, успело пожрать ее!

– Нет… – тихо шепчет Мишка, упираясь горячим лбом в холодную стену. Он боится оглянуться. Боится сказать в лицо отцу миллионов, миллиардов вустриц, что одно его дитя все-таки сожрано.

Вустричный бог все понимает – и ярится. Он хлещет по стенам, шипит и плюется Мишке в затылок холодной и едкой слюной, выкручивает ему суставы жестокой ломотой, вытягивает нервы через давным-давно онемевшие пятки.

«Господи вустричный бог, – бормочет Мишка, цепляясь за стену из последних сил, так и не решаясь оглянуться. – Помилуй мя, грешного. Ибо не ведал я, что творил. Ибо…»

А потом Мишка поскальзывается и падает – на этот раз ударяясь затылком неожиданно громко и хрустко.

И звезд не видно – над головой лишь каменный свод подворотни, слепой и безучастный.

– Однако, Владимир Христофорович, – вдруг пробивается в угасающее Мишкино сознание. – Кажется, это тот мальчик, который только что участвовал в нашем споре.

– Да, вы правы, Иван Викентьевич.

– Кажется он совсем плох, верно? Ох, и метель же началась, даже сюда заносит! Мокрая, жуть!

– Если совсем не умер. Странно, свежайшие же были.

– А что это означает?

– Что?

– Что кажется, я выиграл!

– Отчего ж, Иван Викентьевич?

– Ну так впрок мальчику не пошло – значит, выигрыш за мной.

– В ваших словах есть логика, конечно, Иван Викентьевич, но давайте ее обсудим за стопочкой смирновки.

– Во льду?

– Естественно!

– Ах, умеете вы, Владимир Христофорович, настоять на своем. Идем же!

И опускается тяжелая, плотная, твердая темнота – словно вустричный бог закрывает створки всего и вся.

Из письма А.П. Чехова Н.Н. Оболонскому

5 ноября 1892 г. Петербург.

…Ваше Высокопревосходительство, милостивый государь Николай Николаевич! Я хожу в Милютин ряд и ем там устриц. Мне положительно нечего делать, и я думаю только о том, что бы мне съесть и что выпить, и жалею, что нет такой устрицы, которая меня бы съела в наказание за грехи…

Олег Савощик

Черный человек

За такие деньги коктейль должен быть повкуснее. Морщусь от горечи во рту и ставлю стакан на место.

Полумрак зала едва вмещает двадцать человек. На полках лежат игровые приставки, на стенах висят огромные плазмы. Сейчас по ним беззвучно крутят ролики с «красивой» жизнью: солнечные пляжи, белоснежные яхты и танцующие девочки в купальниках.

Вечерами здесь собирается «полабать в плейстейшн» и покурить кальян золотая молодежь, но днем по будням, дважды в неделю, помещение занимают студенты, которые даже не могут позволить себе выпивку из бара, престарелые франты в потертых пиджаках, да прочая недобитая интеллигенция.

«Поэтический круг» – так они себя называют. Выходят из-за столов с зажатыми в потных ладошках смартфонами или читают срывающимся голосом по памяти свою «томную, дохлую лирику», как выразился бы классик.

Сплошь любовные излияния или жизнеутверждающие, до пошлости пропитанные детской наивностью, неуместным сарказмом… Вот скачет и кривляется, со скрипом пытаясь выдавить несуществующую артистичность, девочка с косичками. Колечко в ее носу при тусклом освещении похоже на соплю. А вот парнишка в растянутом свитере бренчит по струнам, даже не стараясь попадать в ноты. Долго, наверное, подбирал два аккорда под свои вирши.

А вот эта, с волосами ниже поясницы, вроде ничего.

«Кто-то играет со смертью,
Кого-то она пугает,
Кто-то ей молится с детства,
Кто-то же проклинает…»