В ожидании весны

– Пошла прочь, шавка! – слышу снаружи противные мужские голоса.

Я моментально вскочил, схватил в одну руку гитару, в другую – рюкзак и пару вещей, сколько смог, и замер.

В дом вошли люди. В изношенных дырявых пуховиках, мокрых куртках, засаленных шапках, кто во что горазд. Дом наполнился стойким перегаром, аж теплее стало. Собака снаружи продолжала лаять, а кто-то продолжал её отгонять.

– Э, а ты какого тут забыл? – Заметив меня, мужики остановились в недоумении и тут же разозлились. Один из них шагнул вперёд – …. тут забыл, спрашиваю?!

Тут же, не раздумывая, я сиганул в окно и побежал.

– Держи …! – раздались голоса из дома.

Тот, который был ближе всех, попытался вылезти за мной в окно. Остальные выбежали через дверь. Раз обернувшись, я успел заметить, как собака обороняет жилище, пытаясь покусать двоих из этой компании и получая в ответ немилосердные удары чем придётся.

– Это же этот, приезжий! Лови его! – раздавались за спиной сиплые выкрики. – Сам к нам залез!

Дальше я бежал не оглядываясь. Сначала по дороге, затем вверх по оврагу. Дыхалка сдалась на третьем шаге по склону, а желание жить подпинывало твердеющие икроножные и голеностоп шевелиться дальше, несмотря на боль и онемение. Снег становился всё глубже, склон казался всё круче. Я задыхался. Но продолжал карабкаться наверх, высунув язык и напрягая грудину в попытках набрать воздуха. Снег под ногами то и дело проваливался; я скатывался на метр-два и снова лез наверх.

«Приезжий»… Откуда они меня могли узнать? В пивнушке я их не видел вроде. А больше нигде особо и не был, никому насолить не успел. Или тут так относятся ко всем приезжим?

Догадка постепенно сформировывалась среди испуганных обрывков мыслей в более-менее чёткую бегущую строку: «ЯФ подставил. Ему верить нельзя, даже когда он не врёт». Однозначно, во всём этом городишке только он меня и знает. Одному ему я уязвил непомерную гордость и спесь дважды за вечер. Даже забавно, что некогда правая рука отца, едва ли не состоявшийся наследник всего его бизнеса, теперь вынужден лазить по таким захолустьям в поисках рабочих рук для своих тёмных делишек и нанимать местных бомжей в качестве бригады «киллеров».

Я карабкался и карабкался, пока, наконец, не оказался на ровной площадке среди берёз. Здесь сумел вдохнуть как следует, и побежал дальше со скоростью одноногого страуса в болоте.

За частоколом плотно стоявших голых берёз, между которыми навалило до полуметра пухляка, оказалась белая скатерть равнины с парой дорог. Во все стороны только и видно было, что волны сугробов с острыми кромками – ни пройти, ни проехать. Только вдалеке, почти у самого горизонта виднелась чёрная фигурка избушки. Примерно в ту сторону и вела одна из дорог.

Обернувшись, погони я не увидел. Видимо не позволяет состояние здоровья данных граждан карабкаться по крутым склонам оврагов. Можно было отдышаться, переложить вещички поудобнее и пойти ровным шагом. Жаль джинсы хорошие остались в той ночлежке. И чехол от гитары, да… Плохо без чехла. А тут где его достать?

Закрыл глаза и вижу картину: отбивается бедная собачонка, грызётся за тёплое место, уходить не хочет. А тут приходят те остальные, что за мной бежали. Злые приходят, как черти. И что тогда с ней будет? С собакой этой. Господи! Сердце сжалось. А назад нельзя – если там ещё граждане бэомэжэ, то точно меня убьют.

В итоге побрёл я дальше. Только иду, и с каждым шагом на сердце тяжелее становится. Пока дошёл до избушки – уже как будто целое кольцо бетонное тащу, аж ноги не идут. Кое-как доплёлся, зашёл во двор – забора там не было – и упал на завалинку. Сижу, дыхание перевожу. Глаза сами закрываются. Думать ни о чём не хочется.

Не знаю, сколько так просидел. Наконец, внутри послышались шаги. Со скрипом открылась дверь, хлопнув засовом по стенке, и наружу вышел глубокий старик в валенках, плотных брюках и телогрейке поверх заправленной в брюки шерстяной Бог знает какого века кофты.

– Ты кто такой? – спросил дед, разглядывая меня внимательно.

– Никто.

Я откашлялся и задрожал. Холодные руки, холодная кожа, всего себя хочется растереть, разогреть, прохлопать. Дед продолжал изучать меня с таким же интересом, как если бы смотрел на большую ворону.

– Вижу, что никто.

Мы ещё немного помолчали, вслушиваясь в шёпот ветра, гуляющего по бескрайнему снежному морю.

– Замёрз поди? – наконец, спросил старик. – Заходи, чаю налью.

Мы обстучали обувь как следует, и зашли внутрь. Опять темень. По носу ударила смесь запахов просушенного лука и ладана.

– Не споткнись. – Предупредил дед, но я всё равно зацепился о высокий порожек в следующем дверном проёме и слегка стукнулся головой о косяк. Дед ухмыльнулся, но ничего на это не сказал.

Внутри стояли стол и стул, аккуратная дровница у маленькой кирпичной печи, грубый самодельный сервант притулился у стены, а слева манила устеленная пуховыми одеялами железная кровать. Под потолком висел сладкий дым только что отгоревшей афонской смолы. В красном углу дед наколотил аж несколько полок, чтобы уместить все иконы и молитвословы. Вживую я таких никогда не видел. Тут были и «Спас Благое молчание» и «Богородица Огневидная». С нижней полки смотрел на меня проникновенным грустным взглядом Христофор-кинокефал. От его взгляда мне стало совсем скверно на душе; всё внутри сжалось, стянулось плотно.

Дед захозяйничал у печки, разлил по эмалированным кружкам горячий чай из чёрного от копоти чайника и повернулся ко мне.

– Чего застыл? Садись давай, вон сушки на столе, бери. – Стрик проследил за моим взглядом и глаза его лукаво сощурились. Мы сели за стол, он отхлебнул чая, потёр бороду и как бы ради беседы пояснил. – Это Христофор. Сильный был человек, гигант, но добрая, божья душа. Был сам язычником, а записался к старцу-отшельнику в полсушание. Это в те-то времена, когда за Христа можно было следом на крест попасть. Ну, отшельник ему и дал послушание – переносить путников через опасную быструю реку на своей спине.

Я не мог оторвать глаз от Христофора. Чувство, внушаемое им, было так странно, и одновременно так знакомо.

– Говорят, как-то к нему напросился маленький мальчик. Они пошли вместе через реку, обычное дело. Да только чем дальше псоглавец нёс мальчика, тем труднее ему становилось. Наконец, он даже стал подгибаться и зачерпывать воды и испугался, что сейчас сам утонет и мальчика утопит. Раз нырнул, второй. На третий раз вынырнул, а мальчик ему и говорит: «Мне дана всякая власть на небе и на земле. Итак, иди и учи все, крести Именем Моим, уча соблюдать всё, что Я повелел соблюдати; и се, Я с тобою во все дни до скончания века». Так сказал мальчик, и гигант понял, что нёс на своих плечах самого Христа и принял от него крещение, и назвался именем Христофор, что значит «несущий Христа». – Старик отхлебнул ещё чаю, я последовал его примеру. Приятный, слегка мятный, слегка медовый вкус осел в горле. – Вот так. Много чудес потом сделал. И умер мучеником. Теперь вот за нас грешных радеет перед Господом. А ты что на него так уставился?

Я рассказал свою маленькую историю. Про игру, про ночлег и про то, как меня собака от нападения спасла, а я её бросил.

– Ох, люди! – хмыкнул старик. – Из чего угодно сделают грех.

Мы некоторое время посидели молча. Можно было сказать, что я задумался о чём-то, но это неправда. Мыслей особо-то и не было. Одни настроения. Горячий чай разогрел тело, на голову опустился влажный тёплый туман, ноги стали ватными. И всё-таки покоя не было.

– Послушай, что я скажу. – Старик почесал бороду и посмотрел на меня своими маленькими блестящими глазками. – У каждой твари своя дорожка. Свои испытания, свои радости. Пересекать просто так ничьи дорожки не стоит. Даже собаки, или там птицы, или даже таракана. Это безверие говорит, что человек должен каждому помочь. Человек должен только себе самому перед Вечным Судьёй. А вот свою дорогу надо пройти решительно, и если куда-то сердце ведёт, даже если по собачьим следам, значит так и должно быть.

На этих словах я встал и протянул ему кружку. – Спасибо, дед. Вкусный у тебя чай. – Оглядел свои пожитки и понял, что с ними особо не побегаешь. – Слушай, можно у тебя пока гитару оставить и пару вещей?

– Оставляй, если хочешь. – Старик забрал кружку и улыбнулся. – Только долго не броди, а то я твоей гитарой печку истоплю.

Мы попрощались, и я вышел на улицу. Яркое солнце пробилось сквозь серые облака. Метель на время успокоилась, в мире воцарилось спокойствие. За каких-то минут пятнадцать-двадцать я очутился снова на краю оврага и посмотрел вниз. Видно было дом и двор. Дверь теперь лежала на земле, а в остальном всё было по-прежнему.

Полюбовавшись видом немного, я поспешил вниз. Осторожно подобрался к домику, заглянул в окно – никого. Только вокруг на снегу куча свежих, слегка припорошенных следов. Особенно много их у входа, там, где была возня. Там, где собака защищала свой дом.

Вдруг я увидел проступающие сквозь свежий снежок алые крупные капли крови и замер. Капли дорожкой уходили куда-то в сторону леса, дальше за устьем оврага. А рядом с каплями виднелись знакомые овальные следики. Человеческих следов дальше от дома видно не было, кажется, за моей собакой никто не побежал.

Спотыкаясь, не желая знать плохого исхода, я побежал по следу. Солнце снова закрылось плотной серой пеленой. Подул холодный северный ветер, пробравший до кости. С каждым шагом я чувствовал всё острее, как устал, как проголодался, как замёрз за последние дни. Силы вдруг почти полностью покинули нетренированные мускулы. Но следы вели дальше. Местами на снегу виднелись небольшие лужицы крови. Злоба брала при виде их, злоба на людей, на весь мир. И я шёл дальше.

Овалы следов вывели меня к устью, заставили обогнуть полуголые холмики с торчащими из них палками и ветками, прошли сквозь реденькую лесополосу в самом низу, провели через незамёрзший ледяной ручей, чёрная вода которого мирно журчала в проталине.

Наконец, я вышел на границу занесённого снегом поля и свалился от усталости. Сил больше не осталось. Сзади журчал себе ручеёк, шелестели ветвями за спиной голые деревья, разрезали ветер; исполосанный, он разбегался по полю, задевал зачем-то вертикально вкопанные в землю трубы, и гудел.

Я встал на колени и увидел, что следы кончаются в паре метров передо мной; на снегу в том месте, где они кончались, был выдавлен отчётливый силуэт лежавшей на боку собаки. Вот только тела нигде не было видно. И других следов от этого временного лежбища тоже видно не было. Будто исчезла моя собака.

Я лёг на спину. Глаза стали слипаться. Ноги и руки постепенно заполнило приятное, но немного утомляющее тепло. Только горлом я чувствовал какой-то холодок, когда делал глубокий вдох. Как будто только что пожевал мятную жвачку.

Ветер спотыкался об трубы и напевал красивое трезвучие. Поднимал снежную пыль над белыми барханами и шелестел ею. Я снял перчатки, подложил их под голову и сложил твердеющие ладони дуделкой. И прогудел ответ ветру.

Ветер разыгрался сильнее, стал порывистым, добавил высокую трель на одной из труб по-тоньше. Я снова подыграл, а затем изобразил старого ворона: «кро-о-кро-о». Ветер немного успокоился и прогудел низкий ответ на более широкой трубе.

Облака надо мной понеслись с бешеной скоростью. Кажется, опустись они ниже, – то порезались бы о верхушки берёзок. А ветер всё пел и пел. Протяжно. Задумчиво. Глубоко.

Отцу бы это понравилось…

Я закрыл глаза.

…Душа его холодна. Забирает живых на пир, но пира всё нет и нет. Только ветер гуляет по полям. Это воет стая гончих, это шелестит тряпьё, это странники поют свою грустную песню…

Примечания