Король эльфов. Книги I и II. Второе издание

– Охотно-охотно, мсье Клевин, – ответствовал я щедро, радуясь собрату и пожимая легкую руку. Ибо уже чуял, так хорошо распарившись, полное тождество ко всем эльфам на белом свете! И тоже велеречился, смеясь и на ходу (вот Элизеровы уроки!) выстраивая суразные куртуазности: – Ибо уже, от востоль радушной встречи, чую я к народу вашему истинную любовь и, самособно, ко столпу праздника! Но доверьте мне… ах! Укажи мне, Клевин, где же нареченная? Тако ли, кажут люди, – золотою звездою зовете вы верную жену? Аль столе прекрасна – а уверен я, что еще заветней! – бо те молодицы, что лелеяли меня, то воистину счастлив ты будешь вечный остаток дня!

– Право, Гаэль, я бы радешенек, – Клевин и впрямь-то будто засиял небесными глазами при одном воспоминании, – но ты не знаешь ще достольный наш обычай. Позволь, я сдружу тебя с наперсниками моими, угостимся наконец, – ибо тебя мы ожидали нежно! – и обсудим, ах, наказаньеце от распорядителей, коим не терпится сбыть нас подальше! Ибо, брат мой Гаэль, нет на эльфийской свадьбе более бесполезного существа, чем благородный жених!

И так задорно, так широко – аж на все озеро эхом! множа солнцевые блики! – расхохотался при сих словах, и дружно подхватил меня за руку к широкому навесу, где трое молодых эльфов в пестрых вырядах (а жилеты-то: чисто золотистые дрозды по весне!) уже взмахивали радостно руками и кричали невесть что. Ну, вы знаете молодежные гимны: йо-хо! вот и они! и что-то про Глаха, и еще, и еще…

Эх! Как хотел бы оживить тот миг! Детские разговоры, детские важности друг перед дружкой и детские заботы, которые мнились нам серьезными! Но даже если войти в божественную медитацию, ежели перелистнуть книгу памяти ровно на то солнцецветие, знание будущего не изменить. И можно только смотреть на былых друзей (золотистые жилеты! ха!) и улыбаться чистой слезой: экая смешная картина в золотом багете!

– Да девку одну не поделили, – молвил я как бы задумчиво, щурясь на пылкое огневище и ерзая усесться поудобней. Лениво поворошил тугим сапогом ветку в костре – вот и палец подмерзший прогрел. Не привык я быть старшим в компании, вот и мямлился… хотя и льстило изрядно! Как же загнуть-то покрасочней?

Эх, после панибратского знакомства и смачного перекусона на озере – мы пыхтели два дня, нагрузившись тюками с провизией и колкими вязанками сучков, той глах норовящими раззявиться. Пыхтели совершенно буквально – пока по сосняку: дыхание исходило теплым паром и даже смехотворно замерзало на куцых бородках (девчонки и мне такую же выстригли! эльфийская мода!). И на кратких перекантовках, пока скрипели на зубьях белесые от морозца сухари или свиная солонина вязала щеки так, что никакого кипятка не хватало, – тут-то живо вспоминалась обильная присвадебная закуска…

Клевин тогда, увлеченно выковыривая костицы из жирной семуги, умудрялся одновременно столе страстно жестикулировать, что жирные капли нет-нет да и слетали вокруг блестящими осами:

– Ну так видишь ли, Гаэль, невеста каждому из нас как бы заране прописана на скрижалях… это, гхм, тако хреновины бесконечные, в зародовных храмах хранятся, да еще на древненотном языке.

– Короче! – басисто перебил его смущение Левит (Алевитрад по праздничному), смолистый космач и явный отрядный заводила, отрешая рыбий скелец в озеро: – Помолимся! Прах к праху, а рыба ж к рыбе! Расти большой!

Парни фыркнули насмешливо, но впрочем – в огладку на шныркающих девчонок, собирающих еще столы. Клевин-то закраснелся даже передо мной, как перед самым важным гостем.

– Да ладно! – замахнул руками и Левит, тоже воздымая ярые брызги. – Никто среди бела дня не верует в эти жречьи расссказки. Або старые сводники пекутся, бо родословье не выветрилось!

– А верно! – оживленно вдруг замешкал, недонеся до рта, недоглоданным хвостом третий. Кажется, Пертик – то бишь, Перталомус, знатное имя! – то-то прошлым сеченем мой брат Демтер выдавался, так жерецы-то тридни воздымали с благородным отцом нашим благовейный чер! Ох, и дровец спалили! Один провидит Кйлицу, другой Ювелу, а в одну скрижаль тридни тычут! Аж до красноты горнольствовали!

– Но подожди! – краснея ще краше, остановил дружков Клевин, шумно отпивая морса. – Сейчас мастер Гаэль решит про нас невесть что. А то древненотный язык, он вроде и точный, но токмо если эхо верное. А кто недослышень пустой – так и просто шум и не прочтешь звезду. Но… ах! Да не глумитесь, друзья! – заважился он резной кружкой на корчащих влюбленные рожи сотрапезников. И продолжал вдохновенно: – Ибо все не верят, пока не назначен час. А так – и появится звезда, как мне, и сам сердцем принимаешь. Ах, Гаэль! Но тако праздно, что несть воочию лицезреть, поколь перед всеми на обряде покрывало белое не отымешь. А так-то ведаю ясенно, что будет то кузина дальняя Ларита, ох и златовласка, Гаэль, ох и синеглазка, и ланиты розовые… Ну ах! – осердился опять на хохучущих друзей, колотящих новыми жирными рыбами по столешнице. – Вот увидите же сами!

– А да верим! – хохотал Левит, ажно и стол стонал басовными нотками. – Когда же сам я Лариты родственник, бо как не ведать! Ще по осени она меня выспрашивала о наших бездельниках и, брат Клевин, меня возблагодари, ибо тебя-то я и подсказал лучше нотной грамоты! А просто говорю, есть вот Клевин-Тополь-Ясный, ну просто тю-тю как хорош!

– Ааа… – Пертик уже держался за бока, оставляя жирные следы на свежем камзоле. Четвертый паренек, Витар, этакий тощий рыжик, тоже дрыгнулся с лавки, восторженно молотя руками поперек ляжек, да и Клевин, не могши сердиться, сам-с-усам прыснул на меня непрожеванной золотой чешуей… Ахх!

– Короче! – торжествовал Левит, притихая чуть и подымая руку с солнечной рыбицей, – тут как хочешь верствуй мне или жерецам, а не может брат Клевин даже вида дать, что вычел уже звезду по имени. И дабы-то не подглядывал и не алчил тут, бо девица прибывает вечор, нас всех мягко послали по еще одной ижице – покорение ишь ты Альты.

И с этими словесами Левита, будто полновесными, что и базар окончен, четверо эльфов на время вернулись к обгладыванию семужек.

Альта – оказалась, после иштых объяснений, будто священною горой, откуда виден мир. И потому-то жених, готовящийся к новой жизни, надостен возвлечься на нее в окружье верных друзей и типа (тут Пертик сплюнул) просветлиться.

– Да что, – отозвался он на удивленный мой вид. – Это им невпопад. Я-то лазал уже с Демтером. Там, скажу те, друже, холодно з-з-зело, надо дровец натащить изрядно. И то верный обычай – на вершине не дремлить, а огонь держать и все грехи во тоего сплевывать! А то все грехи и отморозишь!

Ну – опять тут грянул слезный смех и опять рыбьи брызги зарябили в воздухе. И опять Клевин пытался что-то лопотать, да бросил, только кинувши в приятелей рыбцой. Те, впрочем, продолжали ротозейничать.

Мне же было и смешно, и неловко. Ибо столько слышал судаческого об эльфийских возвышенных нравах, что неожиданно было эдак огульничать. Хотя, не тако ли и я (ах, юнец!) во ликейоне мечтал служить менестрелем малой графине Эльзе, вычурной куколке вроде Треворовой Левкиппы, но сам же бегался по веселым кабакам, задрав штаны? Пфф! Но все же, Клевин-то бысть из товарищей самым, пожалуй, приятным, почитай родственным по облику и душе, и ничуть я не жалел о встрече. А гора так и гора, можно и на окружный мир полюбодействовать!

Ну так вот – после двухдневных буквальных пыхтений сквозь дыхальные повязки (а то! на обледенившихся склонах солнце-то от снега ого – того гляди ликом раскрасишься!), вечером уже, под огромной круглощечной луной, бо ставшей ближе во три божьих пёха, выползлись на плато. Созвездные фигуры вершились глубоко и яро, абы желая всегда служить молодым эльфам! А и жаль, что не было дальше лазу, а то бы и до Глаха? Но успели ли? Клевин выпростал из охранной тряпицы драгоценный короб – компас, какой я в ликейоне только и видал. Тако и прикинули, шушукаясь и припоминая: северную завитушку на лимбе (ту, что с корундной слезой в серебряной оправке) на полную Луну навели, получили тридцать пять и стошень азов до дрожащей стрелочницы, разделили на три пятерки, вышло, значит, девять, да плюс один (магическая эльфова поправочка – но в ликейоне также знавали!), да плюс двенадцать лунных долей, тако видимых, и выходит? Ах! До полуночья, когда вершится магия, два полночасья еще, успели, ух!

Впрочем – растормошили радостно надоедные вязанки (давеча уже навозились туда-сюда!) на темное пятно бывалого кострища… разожгли малежно, дабысть до утрешнего солнца дотянуть, и расквасились рядком на рунные шкуры (важноваты в ноше, но часть обычая!) и… вроде ноги под сапогами гулкой тяжью налились, но головы у всех были как-то светлые, от высоты ли, и забвенного сна ни в одном глазу ни у кого. Стало быть, все чистейшим сердцем чисты! И так беседовали поначалу лениво, но веселея языком от сладкого грога, – и друзья, высказав аще про себя всечны смехотворные истории, тут-то на меня и накинулись. А из-за темноты – даже не лица их, а хор молодческих голосов так звучался в голове, будто один кто-то в четырех ликах сейчас со мной рассеянно беседствовал…

– А то, Гаэль, – спрашивал то ль Пертик, то ли Левит, – теперь ты будто эльф! Странно ли, что старшины тебя повелели с нами тянуть, но мы что, мы толе пустомельствуем. А так-то – поди их не послушай.

– Ага! – вторил то ль Витар, то ли Пертик опять. – А то забавно: пока необженёны, все-то жеребцами ржут, а потом – да что за радугой бегать, вот Клевин наш. Уже так лебезит и млеет перед выдумкой, что наяву краснеет и молчит! Ну что?

– Да и правда, – смущенно молвил Клевин, ковыряя костер припасенной ольшиной и зажигая кончик ярким углем. И вытянул ветку перед собой, будто прилаживая огонек на небо. – Вот нет, Гаэль, понимаешь, ученого способа узнать, взаправду Левит насоветовал моей звездочке, то ли богатырец-то сам был игрушка высших лесных наших сил. Вот, Левит, ты сам разберешь?

– Не разберу, – соглашался притихший под молодыми звездами Левит, средоточно отмакивая в гроге последний сухарь. – Да и что мне? Важно ли: вера или случай? Ты же счастлив, так и живи. Но Гаэль! Аки ты теперь с нами эльф, расскажи-ка свою балладу! Что-то бысть распевали, ты был найденыш и в лесогорье самою Эйлой подобран, а то ведь честь знатная! Я и сам бы за прикосновение королевы свой вздох бы отдал!

– Ну, – ревностно хохотнул Пертик, – вот такой наш Левит, о королеве мечтает! Да как бы от товонного крепкого вздоха Эйле горло серебряное не запершило!

Впрочем, тут же умолк, бо зело вознаградился мшелой веткой от богатырственного Левита по загривку. Ажно мшиная ветошь разлетелась над костром красными вьюнками, будто правда дурость-то повыбили!

– Ни! – молвил Левит серчливо. И что-то еще раскусывал на зубе (орешек ли?), так что чливые нотки раскрасили весь его ответ: – То не мой жребчий. Мой еще к осени жерецы огласят, но будчет то самая красная из Клевиных сестер! Ибо жеречцы – только вольники судьбы. Велено пращурами два вольных рода скреплять белыми лентами – то вотче и стараются! Но опять вы, бестолочи, сбиваете меня! Друг наш Гаэль, да как же ты получился полуживым на поляне нашей королевы?

Ах! Да как и передать им? Когда звездья кружились почитай в глазницах и дух бысть уже наполовину воздушен, а тело телилось чуть, влачилось едва-едва, отставая в мокрой никлой траве. И лунный лик – вот, королевы самой! – лицо той вечной нимфы жизни возникло из ночи, и будто звезды из венчика ее воспыхнули и объяли меня серебром и вернули боль, судьбу и заботу. Ах!

– Да девку одну не поделили, – молвил я как бы задумчиво, поворошив сапогом ветку в костре. Не привык я быть старшим в компании… хотя и льстило изрядно! Как же загнуть-то покрасочней?

– Звезду ли, или так? – тоже шебурша яркие головешки, переспросил Клевин, развидевший во мне перемену от обычного мальчишьего бахвальства.

– Да Глах бы знал, о други. Глах бы знал! – и сам не чуял я: была Катинка звезда или так? – Нет, у нас не то, у людей. У нас без скрижалей, а просто любится и славно. Ах! Ваши старшины сказали бы – бездумно любится! И кто же я бысть, солдатик без мудрой стотинки. А она – ах, просто жилась по обычаям местным, просто и могла стать звездой, но осталась речной купавой! Ах! Завистно мне вам! – я еще поворошил хрусткие ветки, еще подкинул, и странно в пляшущем свете светились пятнами лица эльфов – то и казалось, когда притихли недвижно, что суть они один кто-то, большой как мир, внимательно меня слушающий и внимающий, зачем я тут.

– Ну так! – я разгорячился вдруг. Лик Катинки промелькнул будто чистым розовым духом над обрывками пламени и стыдно было сочинять нелепицы! – Вот мой серж, а я тогда был солдатиком у Раваха-герцога, что-то и домогся до ней зельно, а что она могла. Ну а я и киданулся на гада… и посадили в яму, ужо я перемогся там.

– И не сосчитался ли с ним? – неверчливо поднялся кто-то длинной тенью, пересаживаясь к теплу.

– Да как не сосчитался! На ближней сваре и развычелся – и с ним и с клевретом ейным. И как они побегли-то на меня, но под одного поднырнул тако и брюшцо-то выпустил! и им же от сержа-то прикрылся, и пока злыдень тщился меня, выкатился и по коленцам его! да по паху гнойному! – и до того ж старая злость дала знать, что взмахнул горячливой палкой поперек костра, да и эльфы повскакивали, тоже махая и приговаривая: ах, так! ну Гаэль! да вот так! – пошли плясать хороводом вокруг костра, прихватив и меня, красные в отсветах будто гадесовы черти: а, да так! ах, Гаэль! да вот так!..

Потом еще ведали про прибытие мое в Метару, про морское бурешествие, и про давешнее волчье побоище, и цокали языками по таким приключениям… уже я виделся им если не великим воином, то бойцом изрядным…

– Ну то, Гаэль, – уважительно молвил Левит (видно, впавший под вином в сантименты, воспрявший Пертик так и корчил разнородные рожицы за его плечом). Воздел пустую руку и развеял над костром орешную скорлупу, и начал, истинно по обычаю чтецов ликейонских (как там латейское словцо?), дириджерировать ритм грядущих стихов. – Ежели обидел те пустяшной речью, то истинно молю обиду забрать. Ибо зрею ще, что живешь ты искренне, бо воздух сей нашей горы лжицы не терпит, и горько дымился бы костер, а наш же – прозрачен как душа эльфа. Ибо зрею ще, что не зря королева Эйла расщедрилась на тебя серебром звезд – знамо, звонок твой жребий грядущий!

– Так! Славно-славно! – загудели и остальные, и Клевин полез через костер разливать по глубоким кружкам остатки грога из утепленного меха, и как же было сладко с друзьями выситься над ночной страной, и только наш костер, лижущий лунные тени, и выше уже только Глахова сторона! Но больно они захвалили меня, и решился я вернуть любезность любезностью и обратно задал вопрос хозяину, обязательно и почтенный, но и с улыбкой, как и воздолжено друга спрашивать:

– Но ответь мне, Клевин, вот что, пожалуй. Ибо, когда привечали меня любезные девы ваши, то чудно толь речевались, что третье словцо даже не донимал. Вы же кажете мне вполне созвучно, вы ли тоже ликейона какого тяжники?

– Ах-ха! – перебил Левит, смеясь. И пропел вдруг на родном наречии: – Талежно ли праздны наши знаки нацелены?

– Уф… – я только ртом захлопал, к общему хохоту. Все они знали, видимо, страсть Левита философствовать после горячего напитка, Пертик так даже подмигнул и шепнул: – Началось!

– А значит это, – объяснил Клевин по сути (дружески осаживая вскочившего было Левита): – Так ли все у нас на челах навострено парадным росчерком? То и правда – мы были из Триградского ученья, так у эльфов поставлено. Девы – бережут нежно исконный обычай, а юноши неженные – мир окружный познают всяко-разно. Кто-то в ученье, кто-то в службы ваши людские идет… хотя и схожи мы, но характеризмы разные!

– Хотя, – домолвил Клевин, еще разливая из меха и (обычай!) щедро брызгая остатки в костер, лизнувший будто в ответ его ладонь легким сизым языком, – в тебе, Гаэль, и впрямь мы сотоварища нашли. И позволь, пока еще полощется в бурдюке волшебный наш кисель, возвыситься с тобой наперегонки за первые завтрашние звезды! Ну, когда махну кадилом…

И махнул горячливой на конце палкой, и все наперебой взголошились и споро закинулись кружками к губам, глотая и роняя, и шипело пламя, и хохотали мы на вершине мира.

И так где-то задремали во хмелю… ибо следующее, что помню, – обрывчатые сны и зубная дрожь. Но едва разомкнул вежды – из-за иневатой скальной головы, за коей уютились, уже вырисовывались поверх скрытой ще понизу лощины розовые лучи, как будто Метара – а кто же еще? хотя у эльфов древнее поверья! – расстилала прямо перед нашими чистыми очами златчивый ковер завтрашней жизни.

И Клевин споро выпростал из походной холщины еще ого-сокровище – четырехколенную подзорницу – ох, эльфийская работа! И вскочил так, что мелкие гранитные камешки будто разбрызнулись в испуге от его ног и пропали за краем пропасти. И, покуда не воздался горячий дых от озера и рощиц, выбежал бесстремно на тонкий ветреный уступ и взделся оглядывать священный Глахов край поперек картины, шепелявя что-то губами по некому эльфийскому перечню. Мне же из-за ширшей дружей спины было не очень развидно – разве угадывал серебряную нитицу Невицы, упадающую в серую ще даль (моряцкая страна Невеция), да в левом пехе от ней – вздорный уступ Метарского замка вываживался агатным блеском над туманицей, и за ним еще левшее – будто близостно, а до каждого пех да два по распутице! – серые-бурые камушки поменьше: Раваховы вассальные фортеции. Одесную же, где бескрайне раскатывалось от озера Авентийское хлебное нагорье, все розовело и щипало в глазах…

– Гаэль, Гаэль! Ах же! – Клевин вдруг выдохнул истово, горячась, и белое дыхание потянулось к редким облакам; затормошил, живо потянул меняться шагами прямо над зрелищной бездной: – Держись-та! Пониже! Вот-та вдоль Подкаменки туда, где льется шире… аки два кругляша огромных возгороздились! Зыри ярче! Ах, все правда во золотых скрижалях, все правда, зреешь ли ты?!

Не понимая, дрожа от прохлады и мечтая ще вернуться за верной корациной, начал я торопливо следить от озера: где слепилось оно розовым пятном и плавно уходило направо разливною Авицей – там ли?

– Нет! – жарко дыша в ухо, он поправил мне руку: – Вот же!

Вот же! Во дальнем остром уголке за желтый гребенчатый скальный край спадали книже серебряные струи – водяные излишки, Авицей нечатые, – где под водопадьем зачиналась Невица, нелюбая сестра, и тщилась прерывистой ниткой под утесами нагорья, и где со Скребчиком сливалась, где к Авенте пешедральный подъем – ах! Ах!!! Подъем-то быш не во граните выщерблен, как мне давеча мнилось, а вопрямь – огроменный булыжень (будто туфовик?) подкатился туда глах егда и приленился к нависшему косогорству, что возможилось в щедром булыженном боку вырубить хоть ступеньки для выхода к нагорью! А там уже (видно ясенно волшебным оком) не миновать маячащую в глаз краснокрышенную башенку, где принимали усталого пилигрима рукастые авентийские таможенники, куда же без них!

А и да! За малый пех до него или сколь – тут не равнина! – но ще до выплеска в дол, влахался поперек Невичьей Теши еще такой же палый булыжень, в окрестых вечных соснах еле различный мшелым телом… равниники мож и не ведали о нем? Но ловкий эльф-букан (чем эльфы и славны аж до Коголана) мог бы по нему таеженно перебраться… наверно? (Ох и горячо вспомнились собственные подковные шалости! Ох-ох!)

– Гаэль! Гаэль! – от рассудочности Клевина ничего не осталось, або в белесую пропасть оступилась и сгинула, голубые глаза сияли солнечно и щеки розовели, ах, родственно возрожденной ниже долине! Да-да! Вот и радуга отскочила в глаз от попавшей в луч ледяной шапки! Коли уж поминать ликейон, магистр алхимии Теобаль (сам худой как эльф) показывал нам раз, сколь ажно расплавленный в хрустальной колбе сульфурис вспыхивает на свету Глаховым голубым пылом! Вот точно так!

Клевин слепо сунул кому-то зевающему нецеремонно выдернутую у меня подзорницу, но было совершенно невозможно серчать – столе эльф воскрылился гением (ну, латейское словцо – бо душа ли, когда очнулась?)… ах, обнял горячливо за озяблые плечи и повлек к затухающему кострищу, путано и восторженно пересказывая легенду, размахивая десницей першащий ще сизый дымец:

– Ах, Гаэль, мне кукамай-ба еще памятовала в зеленушные-то годы, в августейшие зарничные ночи, когда звери охочие шастают за избушкой, когда сам ваш Глах на топчане ворочается! И думался, – хотя молчал почитательно! – думался, то сказицы благочинные…

– …и так глаголила седым уже голосом, знаешь ли, когда монотонно и бессвязно будто, ах, будто вирши древние, где только ритм и чуешь: и осерчал Глах на невейских язычников, вот так Метару обидевших, и выдернул у ней из высокой прически желтокаменный гребенец, и воткнул сей гребень во грань Невозера, где широкой Невицы быш водосток, и запрудил; и рассыпались серые Метаровы косы и, прибиралась пока, неделю проливался дождь по Альтовой веси; и стало озеро полниться и излилось с севера новоречьем, что нарекли мы Авицей, и авентийцы все благословили ярый Глахов урожай, а невейцы все утратили свое земледелие; и бывши ще с ними на делянке Король Эльфов, и молвил он…

Ах! Ну что за егерь-молодец! Как сие было мило, ще больше сближало Клевина со мной, тоже от сказочницы-кормилицы все лучшее впитавшего! А-а, зеленушные годы? То у эльфов-лесовиков обычай смешной: мальцов на праздные дни в салатные одежки наряживать!