Король эльфов. Книга III

– А подможем! – ревниво гаркнул вдруг Симеон, не разобрав предмета. Истый тригородец! Ну тут мы и грохнули хохотом сквозь бряшные слезы, полнокровный Милон-то аж рожей порыжел и матерый окорок из перстов выронил, пережав кожистый хрящ от святой натуги! Как Момоса проглотил! (Э-э! Так говорят: Момос тот – ромейский божок шутовства, до того потешный, что и Глах разрешил ему остаться; любит в сырной похлебке комком желтым притвориться, и проглотишь – и ражеешь докрасна и дышать невмочь.)

Эламир, утирая слезы, выправился:

– За Маренция!

– Храни его Глах! – хором поднимались питейные чашки.

Так вот и пили тесным кругом: Симеон охотно-полупьяно, даже не поняв причину хохотни, но довольный общим гомоном, Милон всё ерзая и сквернословя эту… э-э… борофачью (и что за звери? такие басни загибает!) родню кабацких котов, споро удравших с недожранной ляжкой, Левадий чинно покачиваясь, как и подобает бывшему богослову (о, то отдельная история!), а Эламир с легкой улыбкой…

Да-с, вставлю уважительно, с тем Левадием не раз мы еще сцеплялись разумами, рассуждая о божественных предназначениях. Раз, когда уже раскланивались нетрезво над кружками, задел я его едкой подковыркою, что же так брызжет рьяными пивными насмешками, ежели нутром верует? Левадий же будто раскраснелся и разжегся от очага, маша даже пухлой рукой, когда я пытался его перебивать:

– Да знаете ли, мсье Гаэль, что из-за богов-то и бросил я богословие? Ибо всегда клонился к еретическим насмешкам, и ментор мой толь же близоруко укорял меня отсутствием веры. Тогда и ответствовал я, что вера моя выше любой разумности, и что брошу сейчас же перед ним шальные кости, стоит ли длить учение мое, и пусть же Глах взвесит судьбу мою. Так-то и бросил! – заключил он торжественно, воздымая свежую кружку и сдувая на меня излишнюю пену! Ух, шутник! Поди-ка перепой запойника!

– А что же, – возгомонил тут Милон, подслушавший сентенцию и также разгоревшийся праведной силой, даже отложивший очередную жратву (кролика ли в имбире?) и вскочивший вскачь, – собрат Левадий! Солидно ли морочить юного рыцаря? Что же умолчали вы, любезный собрат, что самолично тем костям подлили накануне углы, да только углы-то перепутали спьяну?!

Ох, Левадий чуть не побил тогда нашего рыжего, да не мог уже на ногах держаться! А Симеон-то – так и хохотал в кубок, а Эламир – так и улыбался легко…

И нынче собратья наливались ярким элем и шутили все ярче. Сначала почтили благим тостом нынешних невест, но потом пошли перемывать им белые косточки – в Авенте (как и в Метаре и, тем более, в Каренте) девицы до брака пользовались большой свободой. Забавно, как раскраснелись Милон и Левадий, два наших кладезя слухов, обсуждая интимнейшие умения сих аристократок, и даже Симеон поплыл будто глазами, но Эламир, единственный из нас вхожий в достойные круги, оставался верен слабой улыбке. Затем – следующим пьяным тостом! – одобрили королевский суд милости, который Маренций после праздника вершил на площади. Из примечательного: перепив накануне перечной настойки, некий служивый забрался на конную статую Порциала – Маренциева деда – и то ли пытался выломать меч, то ли кричал непристойности. По городскому уставу безделица, уплатил бы пригорошню муаров штрафа и свободен до каторги, но Маренций так осерчал за честь предка, что тут же на статуе бедолагу и повесили! Ей-Глаху! Так и повесили на буцефаловой шее, и бедняга долго ще дергался, оживляя композицию!

Ах, собратья и ржали! А что я? Еще не чувствовал себя полностью своим и усердствовал брать Эламира в пример: больше молчать и слушать, цедя винцо и лыбясь таинственно, будто зная все их детские шутки наперед и заранее их приветствуя. Улыбку эту я даже пытался стеснительно репетировать (а лучше, когда в отхожем месте да один! тут уж гримасничал без стеснения!), но вот не понимал, хорошо получается ли?

И так я губил мал-помалу (а хорошее словцо?) свой винный кисель… О-ох, терпковат! а лучше бы элю, да Эламир пристрастен больно; смеется – плебейское пойло! Эхх…

… и пятна от факелов малость дрожали по наляписто штукатуренным сводам, порой тяжко вздыхала разбухшая дверь, впуская жарких кавалеров (и будто даже франкский говор?!), и девы из приемной хихикали нежно, и думались мне разные путаные думы… А вот?

Ах, а не странно ли, что все армии устроены одинаково? Ну то бишь – закреплены к веселым кабакам? Хотя титлы-то различны: кормчий не комендантус, палатка не платунг… в терминариях путаница, кто по ромейским образцам, а кто-то по самоплетским, а все едино. Вот и в просвещенной Авенте каждому декану выделен был ряд кабаков охранять и столоваться. Эламир, ясенно, выбрал для посиделок наилучший – наш “Кабан и Дева”, пожалуй, даже коголанским кружальницам ровня (куда там зловонному метарскому “Топору”!) – комнатцы вот ? la draperie для живых утех, да с отдельными сортирами. Проказницы ухоженные, для истинных идальго! Сюжет для Аристофена, не меньше! И коли мифических ромейцев поминать, то не рядовая палатка, а настоящий офицейский как там… tabernaculum! Аха-ха! Тарам-парам-Таберна! Так вот извечно армия суть таверна и vice versa! Аха-ха! Всегда приятна польза учения – Левадий, верно, одобрит!

Язык, право же, немного заплетался, но отважился уже глаголить шутку… да поди Левадия перепей-перебей! Тот, сам уже королю не кум – так на родине шутили: le roi n’est pas son cousin! – заплетался в буквах и троился в глазах и трикраты, кажется, повторял Эламиру:

– Но, господин Эламир, хотя бы дворцовых цирюльников! Икхм! Дабы не застаивались желчь! Извольте согласиться, здоровье подоверенных, сиречь меня и Милона, и нашего заморейского витязя, – тут последовал толь эффектный взамах чашей в мою сторону, что опять половина огневухи (ну, жженой берендярочки) выбросилась мне на чресла к вящему ржанию собратьев: – Ах! Небольшая конъюнкция, собрат Гаэль, вельми на пользу вашим натертым шоссам, особенно в части столь лапидарного гульфика!

Ах, все это было сказано с живой добротой! Можно было бы плясать со смеха, но приходилось спасать имущество, удерживая ученого друга от повторного Гаэль-окормления. Так и брякнул невпопад, почти срываясь в фальцет:

– П-помилуйте, собрат Левадий! Я п-понимаю предмет вашей зависти, но обнажить его никак не могу!

О Глаше! И удачно же вышло! Оглашенный хохот прерван был лишь старшим деканом Дарьяном, вышедшим из приемной с группой дворцовых приятелей, еще в ярких надушенных нарядах после праздника: в крашеных-то кожаных сапогах, а подрасстегнутый жиппон каждого, особенно под факельным трепетом, так и зоревал турмалинами! Сам Дарьян был… сыном самого да-да Никеандра! но тю-тю – третьим и самым ни на есть беспутным! Даже было непонятно, мнилось ли в глазах моих собратьев сие беспутство образцом шика; но держался всегда приятельски и речевал нас подвыпивших как по писаному:

– Браво, собратья, экая радостность! Декан Эламир, приятно лицезреть всеместно! И мсье Гаэль, наслышан-наслышан! вы обязаны мне поведать путевую историю! Вам же, бражные комрады, – он шутливо простер руки к просиявшим Левадию с Милоном, – ныне доверствуем мы благородных девиц в целости и здравомыслии, пользуйте с бережением!

Два бражника немедля возвысились, отдали Дарьяну приветственный чин-взмах, возрыгнули звучно и шатливо потянулись к приемной, ще по-братски в обнимочку – аж в пьяную ногу, что даже пол дрожал разночинными досками и чаши на столе приплясывали… ще назидательно бубня про разгонку желчи и необходимость, согласно цирюльникам, содеять скоромное трижды! Следом двинулся и Симеон, резкими пьяными шагами нарушая симфонию, обгоняя другов в погоне за самой сладной целадушкой (ну, цокотушки летние, знаете?). Дарьян же расхохотался-живо-подмигнул, куртуазно распрощался, блеснув под рыжим факелом расшитой манжетой, и отбыл сотоварищи; за широкой столешней, закиданной рваной свинской кожей, да залитой опрокинутой медовухой (Милон удружил!), остались одни мы с Эламиром.

Ах, и вот почитай каждый день сия пьяная белиберда! Но зато-затем бывало самое затейное время, когда можно расспросить Эламира о том-сем, и по маленьким рассказикам пытаться составить понимание Авенты; вот бывает детская картинка на девять квадратиков, и поди составь! А здесь и не сосчитать тех кубиков…

Кстати вот о философиях… вообще, ежели сгоряча перепить до ряби в глазах (да и окорочка в желудке чтой-то хрючились неуютно, ой-ой), то чувствовалось странно! Как давеча у эльфов – будто чуялось во мне два Гаэля, а то и множественней: и в каждом пивном прудке на столе видел я свои alter ego! Как помните по ликейону уроки – когда (а ментор всё учёно гундосил в нос: когадась! то ли также налакался?)… когда солнцевый луч в волшебной призме разломляется на цветастые нити? И вот – разноликие Гаэли! В пивной кляксе грезился мне вояка-рубаха, тоскующий о фехтовальных ристалищах, кудась по Тюровым дням хаживали Эламир и Симеон… но надо было копить вступительный взнос (шесть серебряных муаров иноземцам, а?), хоть именитые штанцы продавай! В опрятной медовушной капле – мерещился Гаэль-голоховед, сущий бессеребреник, мечтавший бы покойно почесть божеские жития в поисках смысла слов и снов, да гдесь в сих краях сыскать славный Елизеров армуар! А в красном винном потеке чудился Гаэль-балбес-повеса – и всё тянулся за пьяными комрадами к добрым шлюхам и даже сейчас оживленно привстал, но плюхнулся взад, смятенно попомнив последний заход: ах, попробовал-таки упругую говорушку, Симеоновскую целаду, ничё-так для простого солдата… но прочие Гаэли-тщеславцы, обитатели ярких брызг, даже не счесть их, ох жестоко зачморили паренька! Особо Гаэль-красавчик выпендривался из центральной лужи: после блистательной Летты! После (ах, как же имя ея?) королевны-эльфины! Этакая безмечтательная ох-ох-ох телесница, только Глахом и созданная, чтобы всем кавалерам и не очень слаще изливаться в нее торжественным семенем! А то еще в очередь с дворцовыми? Хорошенькое торжество!

Но дальше мысли мои пьянственно разбегались, – да-да, надо вскочить немедля из-за энтого загаженного стола и делать живую карьеру! Но какую? По любой из нитей-дорожек можно побежать радостно: одному егозе хотелось царедворцем, другому волшевейным магом, чтобы Елизера утереть, третьему с эльфами буканствовать, четвертому бы только мечту-красавицу-жену из Каренты… Это все Эламир! Манил и манил меня свойскими высшими стремлениями… хотя, признаюсь, сказы-то были интересные, и все бесчетные Гаэли как-то без споров собирались послушать…

А о путешествии моем – что рассказывать? Хотя и были на постоялых дворах приключения, но не геройские. А важно – что уперся в оконцовке в Метарские ворота, в людскую потную очередь, и все бы гладко-шито-крыто, но кто же ведал, что бывалый городской стражник всех клиентов в лицо знает! Симеон – а это он оказался начеку! – глухо хмыкнул, взял за шкирятник как щенка дворового и отволок к офицеру… Эламиру. Эх, не любил я говаривать о том инциденте… Даром, что подвытянулся за лето и плечами окреп, а как щенка. Эх…

И вот он сидит – Эламир Нейский, светел умасленной косицей (таковская местная мода!) и голубоглаз даже в факельном рыжем свете: всё зажелчено будто, бо волна желтая по стене пляшет, а его не берет! Мерцает только ярчее потомственная серьга в ухе с голубой жаразолью – знак родословья от тех самых мифичейских асов. И ведь даже оспа-вариола его красоту не взяла, хотя вот отрядец-то повыбила, почему и набирал новых бойцов… Ах, как хотел бы сам быть таким царедворцем!

– Но доскажите, мсье Эламир… – я пораскинулся удобнее, нарочито причмокивая вино (ах, где же обещанная благородная кислинка?), соображая построение фразы. Эламир-то, по вечному обыкновению, молчевал… но глянул эдак пытливо… ах! аже испытывал: все, что ты хочешь, собрат Гаэль! но знаешь ли, что спросить? И факела-то на кривой стенке вдруже треснули рассыпными искрами чуть не в глаза: один, другой… будто тоже подхлестывая: ну, что же ты, ну давай, друг Гаэль!

– Когда… выдернули меня на Метарском створе, с той… pardonne-moi… купечьей бляхой перебитой. Ха! Убил бы засранца! Pourquoi pas… почему же с такой добротой ко мне? Право, я весьма признателен и в долгу, но вы же совершенно не знали мне цену?

– Пойми, Гаэль! – Ах! Когда Эламир жалил серьезно, то вполголоса по звуку и горячо по накалу, без ненужных прелюдий и экивоков. Как причитали бывалые коголанские латники: из лангорта да под щит!!!… Так и отец мой, хотя после погиб от встречной раны, но достал брешивого толстяка-соседа! Так и Эламир припечатывал резко, рачитель отческий! И неверные факела будто дышали за каждым его словом вслед:

– Пойми, Гаэль! Никто не ищет тебе добра! Даже я. Ежели ты видишь кого-то, кто бескорыстно кажет подмогу, то ищи тайный прикуп! Никто и никогда! Все жаждут пользовать тебя для свойских делишек. Но иногда и для тебя есть выгодность, и тогда соглашайся!

– Но помилуйте, Эламир, вы мне только добро и творите! Прямое добро!

– Гаэль, Гаэль! Разве не учили тебя в твойском мудрёном ликейоне, что блестят наши одежды, а помыслы скрытны? Вот ты подрался из-за девки с деканом и сбежал сюда, а зачем? Ведь ежели хотел ты воинской славы, в вашной-то занюханной Метаре выбиться попроще. А что простая девка? Поделился бы и в помощники бы вышел. Здесь же… знаешь ли ты, что я сам под честным словом? А сколько еще размножилось царедворных дворян? И тебе инородцу куда тут пробиваться?

– Но позвольте, Эламир! При всей обязанности к вам…

– Ах, говорю тебе, глупец ты! Заело? Не кривись щекой! А нарочно говорю так, чтобы думал своей башкой, а не чужими проповедями. Ежели… ежели так любил ее, что же бросил? Сам не скажешь! Ну? Зачем сбежал?

А я и не нашелся. Заговорил сбивчиво, даже горячась от неловкости оправданий:

– Агхм. Ну… милорд, да я бы не стал во всем искать цели. Как-то само собой все получилось. Эламир, я и не ведаю… Мы ведь живем, знамо, как три пряхи соткут. Вот так вот соткали, что же теперь…

– Ты это брось, дружок. На эдного тюфяка и правда боги посмотрят да и плюнут. Что ты им? А вот попался мне на очи: руки-ноги на месте, башки только нет, вот и ладно! Выдернул и научил тебя, говоришь? А просто ратный навык проверил: креста искусством ты не удивил, но удары держишь. А мне нужны рукастые, надежные бойцы… И не с добротой-муротой к тебе, а чтобы мне-мне послужил надежно. А мог бы в галеры тебя на мертвые безветрия, согласно приказу, но что мне морские Линдоварские походы? А теперь ты предан мне с потрохами, и даже не понял!

Эх! Эламир допил залпом вескую кружку, только кадык и ходил ходуном… обтер подвитые усы резко, до сверкнувших брызг. Махнул белокурой девчушке-дежурной у мызганой занавеси с аляпистым винным рисунком (еще кувшин, да со свежего бурдюка!) и продолжил с извинительным взмахом и вечной опять-ять улыбочкой:

– Ах, я слишком перепил и не должен был… Глахов праздник, что ж! Но видишь, я-то свою стежку хорошо вижу: надоть погромче отличиться в толковом дельце, и все сбудется! Для того бойцов и ищу. И ты мне в пользу. А в опору ли тебе авентийская муштра, не знаю, Гаэль. Чего же ты ищешь?

– Месье Эламир! Я благодарен за заботу, но пока что сам разбирался с собой и рыцарского совета не спрашивал! – я и закипал, но и побаивался ссоры… Но Эламир просто расхохотялся надо мной:

– Охох! Будь здоров, рыцарь Гаэль! Пока ты просто пустошная бочка, прости Глах, пущенная по морю, вот прибился сюда, а надолго ли? Хорошо, мечтался там верховым быть, так в ваших Метарах зовется? Вожатым? Ну как колесничий у нас. И все? До заката молодых лет? Но Гаэль, сие позорно! Тогда правда лучше захлебни-ка той сладкой бурды и айда за ребятками к покладным девкам.

– Ах, хорошо! Эламир, а какая же ваша цель?

– Ты сосны корабельные видал? Мы невейцы! Мы живем, чтобы расти вверх! А прочее всё – не судьба твоя, а пустота, гадесова погремушка! Вот – хожу с Симеоном-молодцом на ристалища. Но знаешь ли? Ему злостная мечерубка сия – единственный интерес, а мне лишь петля орнамента на охранной грамоте. Хорошие знакомства! Протекция! Сечешь ли? Или попроще те разложу – видал витраж во Глаховом храме, где Дерево Мира? Красивый, а? Балакарят: тысячи стеклинок и восемдесят восемь лет делали. Так вот ристалища – одно лишь мое затейное стеклышко. А жизнь моя выйдет – как тот витраж. А что ты маешься – ползучим кочедыжником будешь лениться в тени чужих щитов? Живи вверх, Гаэль Франкский, и будет тебе удача!

Я все еще хотел злиться на непрошенного ментора, даже махом отпил для храбрости (надо же деликатно!), но винный выдержанный дых шибанул в нос и картина с пустошной бочкой вдруг живо-живо нарисовалась… Представил себя в образе пузатой сорокаведерной тетёхи, плещущейся в виноморье… а лучше океане эля! Да-да! – весь чумазый в болотной рогознице, коей бондарщик прокладывал клепки. Эх, чумазёнок! Ручками-ножками машет, хватая рыбьим ртом ржавые пенные капли! Настоящий я тут простонародственно фыркнул прямо в кружку (уф! вот уж промыл глазоньки!) и радостно захлопотал по коленке и трижды ще по столешнице пристукнул, будто адмиралу салютуя:

– Ах, мастер Эламир! Заманчиво кажешь! Ну, какие протекции?

– А какие? – Эламир загадочно сощурил глаз, будто длинно подмигивая, а руки-то так и заходили над столом фехтовальным маневром, ох развеселился! Ах, от вина-то, знамо! Я и сам не мог просто слушать: все в голову набивались разные прозорливые казусы. Вот – защурился Эламир, будто… ах, как выразить? Будто пытаясь провидеть завтрашний ужин! Чем не славная поговорка?

– А вот знай, например, что с Володьяром молодым мы ныне друзья званые! Наравне мы с ним бьемся! А? Ах, ты чума нездешняя! Молодой тригородский господарь, Никеандров наследственник! Дарьянов старший брат. Ну? Видел же вблизи вечор…

Ааа… Правда, замелькали воспоминания, будто трепет ночного бражника, случайно залетевшего в залу:

Давеча Эламир зашел с приятелем и седушничали отдельно (от-то я к той прелестнице Карьяне и сбегал после Симеона! ну, ничё так на разок-другой, не рукоблудствовать же вечно… но не блаженный элизиум, где невинные девы! прав Эламир!). Еще Дарьян тоже проходил и аж шагом сбился: кивнул этому новому кривохмыльно, да тот и не ответил – только серебряная бровь будто дернулась. Белесая, конечно, но будто серебром зажглась! От же братия! Сам-то я, положим, тоже со свинтусом Кевином не всякой мечтой делился, но чтобы без формального поклона… какая-то история тут! Еще сказать надобно: очень-очень сей рыцарь был… ах, riche! Бишь: содержан? вместим? держален? Словом, вот насколь Эламир бысть устремленнее меня к высшим рубежам, так и Володиар громже высился над Эламиром грозной душой. То есть, понятно разумом: просто тени так ложились в слеповатом зале, ще один факел тогда погас и дуновение странное по ногам текло… но зело до костей чуялось, уф!

– … в кормчие выбиться, но там королевские родичи сплошь и накрест, без протекции не встрянешь! Рассчитываю на него очень! Заживем, тебя не забуду!