Король эльфов. Книги I и II. Второе издание

(А знамо ли вам? Вестно ли вам, что Глах-то во младенчестве воскормлен был не млеком, а верховым пивом, кое матерь его источала, бо столь богатый был урожай тем лиственем, что сами реки пенились нежной брагой?! И что едно священное средство успокоить гневного божеца раскрыла благая Метара подчиненным народам – угостить его идола из земной реплики самопийно… тьфу! самостийно сработанного ею на гончарном круге небес златозакатного кубка!)

… и неженно принял в тяжелые руки девичьи пряди, и закрутил на бычью шею солнечным ожерельем, и закружил Метару по сцене золотым колесом. Невестичный ряд наискосок тож-тож зажегся неуемным взвизгом, прямо читалось по ярким их губам: Слушайте! Ура Глаху! Ура Левиту!

Эльфица же, раскружась ще обратно, но не теряя с Глахом-Левитом золотистой связи, бо куда она от власти мужниной, обежала краткую сцену, бо в сомнениях и советуясь с подругами, и вновь нежно припала к державному супружнику, что-то шепоча в косматое ухо.

Ах, то ли слышать хуже стал? Что же… Девчушка в бежевом-то сарафанце, что щедро щебетала с подружками через пару тесаных бревен пониже от меня (а бревна непросты! как молвил Левит, когда побратались вечор и поможали растаскивать по поляне сии сидушки, ще пойдут молодоженам подарком на летний терем)… аще мила! а не в баньке ли давеча нежила его? как же? Алора? Алоза?.. ах, ну да, и привскакнула вдруг пичливо, да заложила пальцы-мальцы в рот и засвистела будто? Но вот – не слышалось ни глаха и ни праха, как говорится, а только ветреный шум вдруг, да и солнце в глазах забилось нежданно яркими лесками. Ах, не надо было так нажориваться свежесправленными скворцами! Но право – в тимьяне и кервеле, да элем политы, да в горчеливой шалфейной оборотке, да ну-ка удержись! Тушек ли двадесять смолотил? И вот будто вертопрашили и бузотерили ныне в желужонке, будто пробуя летать, а то ли полощились-купались в элевом разливце! Ха-ха, ох, Глаше, помилуй мя!!!

– Поделом! – громогрянул тут Глах (ах, ну Левит, то есть! Уф! Вот же бошку задурачило!). Вот же голосище – ажно уши прочистились с боем! И снова добрый детина забычил было сапогом во щит (и башка чуть не треснулась звоном), но Метара опять зашептала жарко в ухо…

– А-а-а! Звиняйте! Имел сказать: Заметано! – божок повел наискосок кружкой, расплеснув пивные сливки прям по довольным ребячьим рожицам, что ютились прям на земле перед помостом. Тоже ли перебрал! Ха-ха, Глаше!

И бумкнул-таки носком во щит для пущего куражу! Ах, вообще хороший вышел праздник! Жаль вот, что мои друзья поразбежались: Клевин-то с утреца со звездочкой свойной блаженствует на жениховой трибуне, Левит вон божеским нарядом на сцене куролесит, а Пертик-Витар сю минуту здесь были, хохотали в ухо, да пришел их черед лагерь караулить. Дело мне известное, сам в Метаре настрадался! А то – хороший праздник! И гадание было на ольхе и ясени (бо не знали вы? то эльф и эльфица – ясень и ольшица!), а ладилось так: на костре две плашки молодых поджигают, как будто любовью, и смотрят затем, чтобы трещинки сходно шли: бо разломит потом жрица (а сама Эйла была!) дощечки, да и сложит их краями, и совпали толь знатно, что Клевин с молодой девой под радужной фатой ажно расплакались звонко! Потом еще подарки даровали от каждой гильдии… Что там было? Как выше говорено, от лесорубов ще вышел дом тесаный, только бревнышки обратно поскладать! И узнал я, что и гильдия охотников-буканов (а кратче, ярых контрабандников! ха! а думал ще – бабушкины россказни!) тожно числилась. Вот натарили ярких безделушек к семейному очагу – яко вот оберег Мокоши из заморейской бело-гладкой кости (небось, из бивня карличного стегодона минутуса, хотя раскраски в ликейоне и учили, что сказки это все). Ах, ну вот! Потом и я наконец вызван был белоодежным жрецом-глашатаем и презентовал некий сверток, что Элизер запретил рассвертчивать до: и вышли чудесные часы Любви! Ах, точно как обычные песчаные меры, да наоборот! Едва расстелились все златопесчинки понизу, то подойдите оба и возложите белы руци на верхушку из поясничного камня, чтобы грели дружку, и (коли ярка любовь) удивитесь ще, как золотые искры сами потянутся ввысь волшевейным вздохом! О как все повскакали глазеть на Елизерово чудо!

А теперь-то толпа всполошилась и повалила вслед за актерами к ристалищному краю, где помост подвис над длинным косогором. Побежался и я, неловкостно уронив кружбан на лодыжку… ах!.. и скользя по растоптанной в грязь белосочной траве и махаясь руками на взбудораженных пивных мух и даже остановиться мог лишь обнявши с ходу такого же нестойкого парубка. Еле выправились мы оба! Голова, ах, будто вдруг перевешивала! И черные точки замельшили в глазах. И на трех шагах эдак кишки прихватило, что желался, пардон, уже присесть по делам, но так вот затолкался в самую живую середку, что осталось (напрягаясь, п-п-пардон, всей задницей) глазеть кой-как через колышащиеся (то девчонки все подпрыгивали, подпрыгивали, подпрыгивали, от чего ще больше мутило!) головы, головы…

А ристалище начиналось.

Первым Левит, забывши слегонца роль, воздел/обнажил бицепсы к небу и возопил истово: – О, дай мне силы, Глах! – на что толпа живо отозвалась ободряющими непристойностями. Ну, как непристойностями? Без базарных словесностей, все-ж-таки эльфы-эльфы, но актерское величие соблюдено не было! На миг забывшись о животе, опять я подивился: эльфы были что разноцветные луковы и луковки! Вот ты первую одежку отреши мысленно (как Элизер учил), а там уже другая вовсе! То мистерии, а то народные радости! Как будто семь душ у них, и согласно état de choses (бишь, положению дел) нужную накидочку легко вытаскивали на божий свет!

Подобрав камень размером с голову откормленного жертвенного бычка, воссоединившийся Глах-Левит гикнул зычно и от-плеча-да-с-разворота киданул тяжесть вдоль узкого ручья, сейчас знаменующего былую Невицу. Ах! Аж земля грязью брызнула, когда ударился булдыган о ейный бок, и будто поежилась, и откинула божий дар дальше в русло, где камень и встрял после рассерженных брызг и неловких переворотов.

– А-а-а! – гордо возопил Глах, колотясь в грудину кулаком. Там, видать, чтой-то было поддето, ибо громко зазвенелся медью, как и положено пафосному протагонисту! Но толпа, что гадать, болела за крашеного Короля и заропотала беспокойно: ах, бросок Левита вышел куда неплох! сможется ли Король? Рыжебородый парень тоже кичился мускулом (к некоторой ревностной досаде, покрепче моего), но до силача Левита – ах, точно было как до Глаха! Как же победит?

Король-актер и сам развел трикратно руками и потер бледный лоб и демонстрировал некое смущение (ох, дурень, а зачем вызывался?), но поколь Левит гордо окруживал сцену, ритмовно молотя себя по медному чревосплетению, красавица-плутовка-Метара (ах, выпроставшись от мужа во всю длину золотых кос!) подскочила в два легких шажка и чтой-то подсказала герою. Ах, как хотел бы я быть там! Ах, как шельмец просиял! Но все же задача бышилась хитра и долго сей избранник, уже подняв каменец над напряженным до вен плечом, щурился и чуть покачивался и примерялся, выставив левую руку к озеру и как бы задавая ею будущую нить полета, и вот! Разочарованно охнула стогласая толпа: каженно, не долетал Королевский камень даже до первой тяжкой вмятины во склоне! Но ааа! Ах! Ах! Как же хитро! Ибо все рассчитал Король! Ибо не в мяглую землицу колыхнулся его камень, а не долетев хотя, и левшее бысть, но чирикнулся в старинное каменистое ребро склона и щедро отразился в небо, чуть подправив линию, и – ха-ха-ха! – точно шлепнулся Глаховому камню по загривку и ще дальше по ручью прокатился ловкой припрыжкой!!!

А-а-а! Толпа ликовала и обнималась тут же на все стороны, и эльфы все выскочили на сцену, и самого расцветшего лицом Короля подхватили и чуть на радостях туда же в серебряный ручей не сбросили… ще ведь не просто представление было, а гадание о судьбе всего ихнего народа!

Ну а я, вовсе неможась, растолкался-поскакал скорей за сцену за мужскую загородку и оооооох! тоже восторжествовал над ручьем. Хорошо ще, что мужское отхожище так было рядом, девичье-то у другого ручья, так бы иначе – ох, не добежал бы! Оооох радость-радость!

И так уже из-за загородки понимал что-то с пятого на десятое (гм… поносному? ах, тьфу! победоносному!) сквозь радостные клики и возгласы:

– Позволишь ли будущность народу моему? – нарочито приниженно лопотал победитель (так и чудилось: до дыры протеребив знамую кулаху). Поневоле ревновалось: и что вот Метара в нем нашла?! И громыхалось в ответ: – Ах, рыжебородая проказа! Так вот и мое пророчество: по камню твоёному победоносному пусть и муравействуют! Но когда докажешь мне без хитрости, что равен богу, егда изымешь Метаров гребень из хрустальных вод, тогда и царствуй! А дотоль…

Толпа неистовствовала и пела от радости, слышимо объединяясь в огромный эльфийский хоровод. Вся их жизнь и распорядок были в сей легенде! А дотоль (это от Клевина и знал) – говорил Глах: дотоль не будет у вас королей, но только звездные королевы, и вечным кумиром благодарят пусть жену мою светлую, Метару мою, за ваше спасение!

Ох…

(Ох, всё дорасскажу, други мои, дайте лишь промочить горло нашенским дубелем!)

Ох… Цветастый был праздник! Ей же ей!

Но потом – пришел удивительный сон. Как будто боги или кто вывернули меня абы перчатку и мне же (губошлепу!) показали нежное естество мое, скрытое обычно за огрубевшей кожей. И я морщился частенько, когда воспоминал через годы: как истолковать сию историю? Элизер внушал мне однажды, что дни наши суть букет попавших под руку цветов, которыми мы наслаждаемся в пути. Но вопрос (и крепко помню его грузный шаг и скрипящие половицы): jeune ami, цветы ли манят тебя в заповедные края или столбовая дорога случайно проводит мимо? Ах, старик вечностно изъяснялся загадками, будто говоря со сфинксом! А был я все еще юнец (что и видно по смятению сна моего, перегруженного красками и запахами), – юн-юнец, не осознающий стези своей, но полный бесплодных мечтаний и надежд, как бывает полон немыми зарницами августовский вечер. Но как далеко еще до настоящей грозы!

И потому вопрос вам, mes chers amis! Учите ли еще ликейонский сонник, l'interprétation des rêves? Так вот вам то ли явь былинная, то ли сон беспутный от юношеского впечатления. Этакий цветочный pūbertās! Пардон за мой латейский! Нарочито излагаю подробнее, дабы почувствовали его колдовскую волокиту, аки черемушный связ. Знамение или бред? Фантасмагория или пророчество? Аль и впрямь мог всю судьбу изменить и убежать с эльфийкой?!

Ибо:

Облегчился, подмылся в прохладном ручейце – и на раз полегче стало. И даже, по веселой толпе пронизываясь, обнял восторженно какую-то дивчину (будто бы знакомое личико!) и закружил бережно, на манер Глаха в спектакле, и расцеловал в макушку, и рассмеялась она и ой-же зажглась очами! И даже, на минутном душевном подъеме, еще с перешагнутой скамьи чью-то кружку эля радостно хватанул – с гречишной горчинкой! – и радостно губы обтер, и хотел, можется, поболтать с Левитом (да куда-то делся с глаз) или Пертиком (но так до поста их и не дошагал). Еще загляделся было, как актер рыжебородый возится с восторженными детишками-зеленцами и подкидывает мелкие камушки, чтобы вскакивали от каменистой стежки прямо в Глаховы палаты! Даже сам на корточки присел и тожно пару камушенков подкинул неудачно – отлетели-то, да не в радугу, а вообще, как говорено, куда-то по грибы! Ха!

Но потом не заладилось: как привстал, так и севши обратно. Голову бо будто полуденным солнцем опять-на-ять вдарило, и закружилось все живое вокруг разноцвейным хороводом, а поверх хоровода черные точки, аки мухи знойные, да и зажжужжали по ушам. Ну, на карачки сперва, но как-то (мерси молодой сосенке побоку) привстал, не при мальцах же блевноваться… по косогору уполз обратно за мужскую загородку, выдохся там изрядно. И после добрел кое-как через эльфийское черезмерное веселье до выделенной хатки и совсем затупился спать.

Но поначалу не спалось: зельно мучился брюхом и по нестроганой скрипливой койке (будто сучок сомнения посередине? глаховы плотники!) так и крутовался, будто в беленушном дурмане, не находя покоя обоим бокам. И помню, как закатный свет от пузырчатой глазницы (ну, бычьим желудцом затянутой) все бился в очи, как ни ерепенься, но потом стемнело и забылся как-то, только через воздушную щелку (как бы наш коголанский vasistas) тянуло горьким волшевейным дымом от ближней эльфийской гулянки. И лежал и воспоминал праздничную королеву: была в зеленой прозрачной хламиде, и все ее нежности солнечно просвечивали, и была она как весна и туман, как расцветающие почки, ждущие медоносной пчелы… ах, все глаза послушно следили за ней!

И потом – глазница будто, уф, превращилась в сказочный гадальный круг и мерцала звездами, и звездные каменцы будто даже движились в ней, но потом… Луна ли выглянулась? Ах! Або омут серебристый наливается золотом, впитывая солнечный цвет, так и засветился в округе девичий лик, и теплым летом повеяло прям-насквозь, и Луна уже гостила будто в клетушке, полная любви и лукавства. Ах, Эйла!

– Позволит ли вторжение мой гость? – прошептала мягко, бо ночная птица шелестнула где-то в воздухе. И не крыло ее шелестнуло, но сам безвинный воздух исполнился восторгом и сиянием вокруже ея. Ах, божье существо! Да как бы мог я отказаться, ибо не мог я и вовсе ответствовать, как будто и не бился голос в пересохшей гортани! А была она невысока (но в клетушке и не вытянуться, и стояла сия королева, как постельная дева, сама на белых коленах у грубого ложа моего), и светлое круглое лицо… хотя и без короны ныне, но косы раскинула за собой, будто искреннее полотнище ночи… сияла не голубой Луной нетрожной, а теплым белым отражением, а звезды – ах! просто яркокрылые светляки! – только искрились насмешно (али ласкостно? поди ее пойми!) в узких ее подведенных очах. Ах, подведенных синей сурёмой так, что казались – бо иллюзорное море сапфировых разноцветий! Куда глянешь только и забудешь, куда ты плыл, кого искал, но знаешь, что все нашел.

– Позволишь ли оказать гостеприимство? – ах! Каждая фраза ее сбывалась в полумраке хатки моей как созвездие, распахнувшееся на полнеба. Каждая буква-звук будто мерцалась и сиялась сама-в-себе, даже самолюбовалась во хрустальном своде, как в обыденном зеркальце! И говорила Эйла будто быстро – но время! Время будто разворошилось в неведомые меры, и на каждой-каждой мог я задержаться, как король из пьесы, – и воздохнуть на Цветочной Горе Мира! И наслаждаться этими неземными выдохами ее, покуда не зазвенят, не разорвуться плевры в груди, переполнившись ейной музыкой. И каждый ейный глас, будто цветастого птенца, мог я выделить из стайки и вслушиваться долго… (И вспомнилось ни к селу ни к лесу – sans rime ni raison! – ещё назидание Елизера: слова наши, Гаэль, суть смешные несмышленыши! И неведомо им, что каждый из них – лишь часть лукавой фразы. И как боги играют с людьми в любовь и ненависть, перебирая до дрожи наши кости, также можешь и ты выбрать лучшие голоса и перемежить в ночном воздухе и новую гармонию возвеличить!)

Но, Глаше мой! Ах, скоморошище зеленушное! Поэт многословия! Что же не скользнул непутево к ней, не потянулся влажной ладонью до ее лилейных колен, не утопился кудлатой бедовной башкой в ее летнее лоно?! Ибо да, надушилась для меня там, внизу (ах!), и явственно веялась ивовой водой и сладостной лавандной отдушкой!.. (А запахи эти я памятствовал славно, ведь была когда-то и другая девушка, так же желавшая благодатствоваться перед любовью, и я тогда – ах, весело помнится! – шарлатанством добывал ей сии ингредиены! Ах, как же резвились мы на воскресном лугу!)

А королева – ах, королева сияла летним вечерним огнем, и кажный завиток ее кос стался как маленькая живая радуга, вспоминающая все свойственные цвета… и зрелые губы, грушевым спелым ароматом манящие, которые хотелось бы кусать, и так бысть она сладка и трепетна и нежна на языце! Но лицо её было круглое и вечное, и ложные звезды в глазах зазеленевших кружились, уводя за темный горизонт, и говорила что-то, сказочные какие-то слова, но кто будет разуметь словеса, когда каждый вздох ее фантазийного существа – вечная музыка?

– Сиречь, милый мой гость, – пела она, – ты зеленый мальчик еще, но будущее не так нам щедро, чтобы ждаться!

– Сиречь, Гаэллль, – говорила она мое имя столь музыкально, что сам бы я влюбился в себя! – ты весь еще будущность, весь еще почка грядущего ствола, потянувшегося к голубому сиянию пророчеств!

– Сиречь, душа моя, – миловалась низким, будто пристыженным голосом, толе сладким, что хотелось рыдать и разделить с ней слезы! – бо я та же юница, ах, ничто без тебя, запертое в зеленой чешуйке молочное зернышко, ждущее твоего языка!!!

А я-то? Глазелся на нее, ошеломленный покрывалом переливчатого света вокруг… и кто бы знал, что букашки-светляки могут вспыхивать, как человечьи цветы? Но сколь ни ласкала она ладошкой, нежа словом и делом, ни звала медуничным выдохом в парные ночные луга, а бренное тело мое ще млелось ленно на грубой лежанке, ще под тяжкими парами вязкого эля, и не мог я… А королева-дева – ах, позор мне извечный! – смешилась мягкоцветно, и губами ще нежничала, полная горячей отрады, и подбадривала, как сущего мальчика, лукаво снисходя к моей неможности. И я, ах, я почти утонул в энтих женских руках, в энтих розово-гречишных теперь (ах, все цвета радуги знала!) облаках волос, в энтих синевалых/зеленчивых глазах, то быстро взмаргивающих, будто речка на стремнине, то раскрывающихся недвижно, аже морская впадина, где жадные жгучие сирены-медузы ждут отчаявшихся моряков!

И так я духом востщился, тако жаждал воспрять с узкой полати своей, что затрясся в великом усилии – но не бренностью телесной! А вот будто духом и раздвоился нежданно, и нижней частью (сиречь, астросомой) позавидовал щедро, как земная плоть млеет под Эйлой, под ее цветочной силой, и вот-вот всколыхнется и отдастся уже безвольно ее ликующему естеству… А душа замешкалась: что же есть любовь? И сон – потерял будто вязкость и возвился прозрачными выплесками. Ибо возвился я над землянкой уже, бо эльфийский живой дым, и видел ночные костры по-над праздничной деревней, но и через травчатые земляные крыши вниз видел любящихся эльфов: да, будто гнездящихся светляков! Тех, кто, как Клевин и Ларитта-его-Радуга, едва чувствуют первейшее святое прикосновение, и кокон их розовый светел, как незаходная заря, и других, кто годы-годы уже в златоситцевом коконе любится, и третьих, кто столетия спит уже дружка-с-дружкой в темно-синем мерцающем покрывале! Ах, потому и зовут друг друга звездами! И ведал я все их имена и все их истории, но некогда-некогда было щас рассказничать, ибо ах как возбрезговалась чуять собственное тело в пьяной отрыжке и всежные пряные ароматы! Ибо Эйла, да, чудействовалась как живой цветок, и кокон ейный был ох-многоразный, будто все пряные травы этого мира состязались в росте! И любисток (ах, венчик зари!), и душица (украшение гор!), и желтый фенхель, и сиренный шалфей… ах, и все нацветались на мои телеса и обволакивали угарно, и душа испугалась столевластной сладкой неволи и искала совета!

И здесь… здесь точно был уже сон, а не быль. Думаю так, ибо больно уж переливчато (хотя и чуялось во сне пуще яви земной) закрутилось все в моей голове! И душа – бледная голубка! – кинулась сколесильно ввысь, задев бо со звоном Лунный щит (ах, что за музыка!) и замешкавшись на миг в белых полотняных облаках, Метаровых тайных покровах, но выпросталась и… и уже я был на былинной Горе Мира, и там рыщился по белооблачным палатам, по крашеным голубым горницам, заглядывал в каждый кут душевный, и вот-те нашел кормилицу! Ах, как и не пропадала: бродила по внутреннему садику с жестяным ливером (ну… эдакий arrosoir, чтобы воду из бочки набирать, чмокая ловким мехом) и все судачила судьбу: дескать, все мы сутью цветы, как вот ее любимый шпажник на круглой грядке. Конешенно, улыбалась через сон с верительной шепелинкой, нужно и заботу ея доверчливо принять… и плеснула на гаревую дорожку из волшебной лейки, и в минутной лужице увидел я, будто отраженное солнце, прекрасную деву на заре мира. И когда глаголю, что пуще яви земной мнилось мне сонное мое путешествие, то так и есть. Ибо даже ныне, на трезвую голову, – каждый кончик всякого золотого волоса сей девы мог бы на портрет ее поместить яркой радужной блесткой: этот веется легко, как тычиночная нить желтой астры, и самый кончик шелестится едва-едва, будто богатый будущей пыльцой; а тот свернулся колечком, будто свадебным, и жениха ждет; третий же прячется стыдливо среди сестер своих, точно спелый августовский колос, готовый к расплоду. А полное описание вышло бы в роман на 700 пергаментов! Но дева… будто встрепенулась моему присутствию в сей сказке и подсказала живо и ярко, даже раскрасневшись: Гаэль! Назови имя! И вот ах – ах, что за совет да на пьяную мою голову, и какое мя, и какое имя?

Но как-то (губошлеп!) восселился душою обратно в глупое тело – и опять почуял: жаркие губы, нежные белые пальчики, почти прозрачные, которые хотелось бы кажный-кажный – по целому дню лобызать и любоваться сквозь них на вечерний свет! И глаза ее, полные желанности, и почему зеленый мальчик, если уже норовит ложиться со мной так откровенно? И хотел (телом) призвать ее по имени, ожидая, что откликнется воскипевшей кровинкой, и будем мы в многотравных Элизейских лугах, а я – ах, по капле соберу нектар с ее душистого тела, и затем… затем сам изольюсь я любовью, белой и густой, как башенное облако, обнимающее зеленую вершину!

Но как-то воздуха сбылось мало в келье, после неба-то высокого, и за… зазадыхался. И пока ворочалось глупое тело мое, набираясь земного голоса, успел я на высшем языке души выкликнуть имя золотой небожительницы из волшебного сна… Ахх! Эйла-не-дева отшатнулась и ошлепнула по неподбритой щеке так, что сама ошершавилась, что звезды испужно задрожали на другой стороне неба! И черным тленом выщербилась изнанка ее кокона!

– Ахх, – прошипела безгласно, – ничтожество, слабак, смердолюд. И кое пророчество божется воскреснуть в сем бесполошном теле, и на что повелась, и на сильфиду вечную бывает проруха.

И пряможно – как поверить? и зачем спасала другой раз? – плюнула на плевры мне черным жабьим отвращением, бо болотным ядом прожгла, и истратилась в ночь, и только холодом потянуло через лопнувший бычий пузырь.

Или нет? Нет!!! Я будто живым криком зашелся, не желая терять нежную галлюцинацию… и она (ах, женщины таковы!) будто вернулась понасмешничать:

– Ах! – зазвенела нетрожным колокольчиковым смехом, почти стыдливым, но толь пронзительным, что и пузырь на продыхе лопнул звонко, и на околице где-то все колокольцы подхватили хохот (али то эльфовы хороводные гимны?). – Ах-ах, не мила! Ну так выкрещу глупое имя твое из глупого сердца!

И, правда-правда, будто ли выдернула из нагого своего тела светлый лепесток и бросила на перси мои, и канулась в темное небытие, и только лунный лучик рисовался холодом по моей груди.

Или-или-или… Бесконечный сон так и тщился в моей голове скриповатой детской каруселью (ах, где же так катался, на какой ярмарке?). И так звезды ще дрожали-ныли по всем семи-на-десяти небесам, что ещё-раз-ещё-раз-ещё все повторилось, будто бесконечным горным эхом. Или же, поверилось мне: как выбирал я в детстве фигурку на карусели, так и здесь возможно выбрать любо-любый из коловратных миров, дрожащих в воздухе серебристыми клубками (потяни толь!), и каждый сбылся бы правдивой историей? Кажут ли эльфы, так и бывает во дни равноденствия? И пожалел ее, так стыдливо влюбленную спасительницу мою! Сладкий самый исход выбрал, где будут еще часы наших встреч! Юнец и зеленушник!

И засмеялась Эйла-любава сладко-гортанно, так что дрожь-боль по вискам. И озарила комнату вспыхнувшей наготой. И самыми щепотками пальцев и нежными ноготками их, выкрашенными в живые цветы, коснулась немеющей щеки:

– Ах! – шепнула. – Ах, мой Гаэль! Ах, дурачок! И что ты веришь пустым богам и в пустые пророчества? Но вырасти, мой мальчик, и ще будет нам нежное время.

И ще лобызала горячливыми губами грудь, где под сердцем сплетение всех снов, и так крадко-крадко там заныла кожа, как будто слюнцою борщевика мазнула, и так возгорелся ожог, что не забудешь её никогда! И исчезла, завернувшись в цветастый кокон свой, завертевшись в белую бессоницу… ах, не к рыжему ли актеришке? ах, досада моя!.. и остался я глупцом в слепой темноте, пока возвращался взор, и только – правда! – веялось прохладцей от пузыря, видать, и правда лопнувшего.