Приручи ветер
– И Моцарт был ребёнком… Пушкин, между прочим, тоже! У нашего сына отличный слог. Но хромает правописание.
Теперь я не знал, радоваться мне или нет, этому, внезапно открывшемуся, дару. Я тщательно выводил букву за буквой, строку за строкой, перепроверяя по словарю, соотнося с правилами орфографии и пунктуации. Так начались летние каникулы.
Назавтра мои работы лежали на отцовском столе, а на следующее утро они возвратились ко мне уже с исправлениями, подчёркнутыми словами и перечёркнутыми фразами. Внизу была размашистая приписка красным фломастером: «Считаю, что годовая оценка „четыре“ поставлена тебе из жалости. Я оцениваю твой русский на тройку».
Листки с моими сочинениями и комментариями отца остались лежать на тумбочке у изголовья кровати. Стоило мне открыть глаза, и вот он, стремительный отцовский почерк тут как тут. Сначала я хотел обидеться, но, поразмыслив, поступил иначе. Взял и сбросил листы на пол. Такое вполне могло произойти само собой – порыв ветра из приоткрытого окна, случайный взмах руки, гладкая полированная поверхность тумбочки… Так или иначе, они спланировали под кровать и, прошелестев по паркету, там и замерли. Я решил, до поры до времени, не вспоминать об их существовании. Ведь любая реакция – это испорченный день.
А день оказался солнечным и жарким. Меня ждали одноклассники, велосипед, прогулки в парке, игрушки, мультфильмы, и не было ни малейшего желания и интереса размышлять о чьих-то давно угаснувших жизнях. К радости, на несколько дней меня предоставили самому себе. Никто не требовал ни точности формулировок, ни грамотности изложения, и я носился по улицам, лазил по деревьям и купался.
В один из таких дней, возвратившись домой, я понял, что меня очень сильно ждали. Нет, пришёл я вовремя, как обещал – около восьми. Дело было в другом. После ужина, меня почти торжественно ввели в отцовский кабинет. Первое, что бросилось в глаза – магнитофон «Сатурн», стоявший на столе.
Папа посмотрел на меня и сказал:
– Раз ты не доверяешь свои рассказы бумаге, будем записывать их на плёнку. Договорились? Но предметы сегодня у нас другие. Готов?
Всё это было столь неожиданно, что я даже не знал, как реагировать. Единственный плюс, который обозначился сразу, то, что писать меня никто не заставит.
Мама уселась в кресло, словно была на концерте, а папа, как иллюзионист, подошёл к своему заветному шкафчику, достал оттуда фигурку бронзового Будды и протянул мне…
Молодой человек, не отрываясь, смотрел на свет луны, пробивающийся сквозь голые ветви деревьев. Порой ему начинало казаться, что ветки закручиваются по лунному контуру, создавая нечто похожее на плетёный абажур.
– Эй, – голос, окликнувший его, вызвал внезапную дрожь в теле.
– Я не верил, что ты придёшь, – сказал он и только после этого повернулся.
– Я же обещала…
Привыкая в темноте, он различил сначала её фигуру в длинном светлом кимоно и увидел высокий белеющий лоб.
– Все уснули… Кроме меня.
– А я уже думал, ты не придёшь, – снова повторил он.
– Что ты сегодня делал? – спросила она.
– Собрал вещи. Навестил старика. Помнишь, я рассказывал про отшельника?.. Думал, он мне подскажет, как быть.
– Почему?.. – она осеклась и чуть качнулась вперёд, как травинка на ветру.
– Что – почему? – произнёс он.
– Почему мы стоим на таком расстоянии? Словно, между нами, стена?
– Если бы стена… Я бы одолел ее, будь она даже высотой с Фудзияму, – с этими словами они двинулись навстречу друг другу. – Я бы вцеплялся пальцами в её уступы, ломая ногти, сдирая кожу… Я бы забыл, что такое боль, жажда и голод… Но, между нами, нечто большее.
Девушка подошла к нему и, положив голову на его плечо, замерла.
– Когда ты уезжаешь? – еле слышно пролепетали её уста.
– Утром.
– А что говорил отшельник?
– Ты, правда, хочешь об этом знать? Тогда слушай. Он говорил, что в прошлой жизни я был знатным и очень богатым человеком. Жизнь моя протекала в целом правильно. Я жертвовал на храмы, помогал странствующим монахам, соблюдал законы… Только однажды, в молодости, произошла такая история. Я полюбил девушку из обедневшего рода. Любовь была взаимной. Но я долго, очень долго не решался на брак. Она сама меня отговаривала. Прошло время, повстречалась другая. Та – другая – была хороша собой, родители её стояли у самого трона. И брак с ней сулил много-много выгод. Я предал любовь. Понимаешь, это был мой выбор. Никто мне его не навязывал. «Теперь, – говорит отшельник, – пришло время платить». Сейчас, всё, наоборот. Ты из знатной семьи, а я немногим отличаюсь от нищих.
– Получается, в следующей жизни наказание ждёт меня.
– Отчего?
– Ведь я могла бы сбежать с тобой, но не делаю этого…
– Потому что мы оба знаем, ничего хорошего из этого не получится. Я слишком сильно люблю тебя, чтобы обречь на такую жизнь.
Где-то рядом в кронах деревьев надсадно закричала птица. Девушка вздрогнула и, врастая всем телом, прижалась к молодому человеку.
– Может быть, мне удастся сделать, что-то такое… Что заставит людей по-иному смотреть на меня, – быстро-быстро заговорил он. – Я даже не знаю – что… Но чувствую, у меня хватит сил, ума, отваги… И тогда…
– Сколько лет пройдёт? – тихо спросила она.
– Не знаю.
– А отшельник?..
– И он не знает.
– У нас в роду девушек очень рано выдают замуж.
– Не говори об этом.
Они замолчали. Они могли бы вечно стоять вот так – прислонившись друг к другу, и молчать.
– Посмотри наверх, – сказал он. – Когда ты ещё не пришла, я стоял здесь, смотрел на луну. Посмотри внимательно.
– Ветви, словно плетеная корзинка. И свет луны соткал из веток абажур, над головами, когда прощались мы…
– Это похоже на стихи, – сказала она. – Но мне пора идти. Отец говорил, если узнает, что ты приблизился ко мне, или попробовал заговорить, то непременно убьёт тебя. Отыщет и убьёт.
Он достал из сумки маленькую бронзовую фигурку и протянул ей.
– Это мне подарил отшельник. Я хочу, чтобы он остался у тебя.
Фигурка Будды высветилась на тонкой белой линии её ладони. Он сидел, погрузившись в медитацию, отрешённый, чуть улыбающийся, а может, смеющийся над страстной молодостью, над социальными различиями, и предрассудками…
– Я не хочу, говорить «прощай», – произнесла она.
– Я тоже. Давай, просто пойдём в разные стороны так, словно, через мгновение, снова увидимся.
Он отступил на шаг от девушки, потом ещё и ещё. А она стояла, словно не верила, что он уйдёт.
– Ты будешь гордиться мной. Я обещаю.
Он сделал ещё шаг и пропал в тёмных стволах деревьев. Она осталась, посреди поляны. Медный Будда улыбался в лучах лунного света на её маленькой ладони.
Отец выключил магнитофон, смотал плёнку, сложил её в коробку, на которой тут же проставил дату, время и место записи. Сверху он вывел большими печатными буквами: БРОНЗОВАЯ СТАТУЭТКА БУДДЫ.
– Скажи, ты читал что-нибудь из японских новелл? – спросил отец.
– Читал… Только автора не помню.
– Понятно. Мне понравился твой рассказ. Есть и цельность, и интрига. Финал тоже неплох. Похоже вначале ты на время забыл о Будде, а потом понял, что его надо как-то увязать и увязал, скажу, неплохо, – произнес отец
– Серёжа, скажи, а вот как это у тебя так… получается, – с трудом подбирая слова, спросила мама.
– Не знаю. Папа даёт мне вещь… и я просто говорю первое, что приходит в голову. Мне самому это интересно.
Меня удивило, что ни мама, ни отец не стали подтрунивать над моим ответом. Они переглянулись, и отец взглядом словно сказал ей: «Видишь, я же тебе говорил». А мама в ответ кивнула.
Взрослые обычно недооценивают детей. Они, обросшие чугуном знаний, забывают, сколь проницательна порой детская интуиция. Я точно знал, магнитофон возник не просто так. Произошло нечто, но меня решили оставить в блаженном неведении. Их кивки, взгляды, жесты снова и снова убеждали в верности моих предположений.
Глава четвёртая. Они прячут, я ищу
Тот факт, что отец постоянно что-то не договаривал, задевал меня за живое. Ведь он так и не рассказал мне, что наконечник нашли точно там, где я сказал. Он упорно не хотел признаться, что ищет какие-то подтверждения моего рассказа о полковнике. А стоило мне только заикнуться по этому поводу, как разговор сразу переходил на мою учёбу, неубранные игрушки, непрочитанную книгу, не вымытую за собой посуду и т. д. и т. п. Спорить было бесполезно, я это быстро понял и стал добывать информацию всеми доступными способами. Мои уши ловили каждое слово, глаза, иногда помимо воли, мелькали по строчкам писем, оставленных на отцовском столе. Любопытство не давало покоя. Появилось множество новых привычек: раньше меня ругали за то, что во время ходьбы я «страшно топаю», теперь мой шаг стал бесшумным – таким образом можно было незамеченным пройти из своей комнаты на кухню, где беседовали родители или к дверям отцовского кабинета, когда он говорил по телефону. Прежде чем войти в комнату, я останавливался и, затаив дыхание, пытался уловить, о чём идёт речь. Угрызения совести меня не мучили. Происходящее напоминало игру. Они прячут, я ищу. Эффект от такого поведения превзошёл все мои ожидания.
– Спасибо за бандероль, – отец говорил по телефону, его голос звучал возбуждённо и громко – так, что мне не приходилось напрягать слух.
– Дошло. Отлично. А вы всё читали? Слушайте, там есть упоминание о неком закрытом городе? Он нашёл? Это в последнем письме? Я знаю, что не вернулся. Спасибо. Теперь ждите с коньяком. А как же?! До свидания.
Впервые в жизни я испытал восторг победы. Хотелось прыгать, скакать, выкрикивать – не важно что!.. Я ощущал себя волшебником, чародеем, предсказателем. Но было и нечто, что меня не на шутку взволновало.
Во-первых, совершенно не получалось действовать самостоятельно. Когда я в одиночестве брал в руки какую-то вещь, ничего не рождалось. Ни слова, ни образа. Предметы были разные: кинжальные ножны, костяные бусы, старая церковная лампада… Но невзирая на многократные попытки, итог был один – полная немота
Во-вторых, никто не хотел обсудить со мной прежние истории. Мою персону словно исключили из дальнейшего исследования. Несмотря на то, что мои рассказы и реальные биографии совпадали! Меня оставили в стороне! И сделали это самым нечестным образом!
В-третьих, когда отец, вечером того же дня, зарядил плёнку в магнитофон и протянул мне глиняный черепок, перед моими глазами мелькнул всего-навсего короткий отрывок.
– Ну? Слушаю, – отец явно настроился на долгое повествование.
– С этим горшком ничего не было, – только и смог сказать я.
– То есть?
– Его разбили сразу после обжига.
– Поясни.
– Гончар вытащил его из печи и неудачно поставил. Горшок упал и разбился вдребезги.
– Ну ты здорово выпутался! – рассмеялся отец.
– Не выпутался! Так и было! Гончар, по-моему, обжёгся… И когда горшок полетел вниз, попытался его удержать, обжёгся ещё раз и выругался.
– Только, пожалуйста, не повторяй какими словами, – усмехнулся он.
Мне хотелось плакать, а папа смеялся.
– Ладно, ясновидящий, ступай спать.
– Я правду говорю!
– Ну хорошо-хорошо. Расскажи тогда ещё раз, как это у тебя происходит? Ты видишь картины?
– Нет… Вернее, картины тоже… Но как-то не так… Мне не хватало слов, вернее, их было слишком много, и они путали, затемняли смысл. Это было очень обидно, ведь вчера, когда я сжимал в ладони бронзового Будду, мне даже не приходилось думать о словах. Всё происходило само собой. А сегодня я вёл себя, как двоечник, не выучивший урока.
– Не волнуйся, – успокаивал отец. – Попробуй объяснить. Пусть коряво. Опиши, как это происходит.
– Я беру предмет. Чувствую его вес. Что ли… Тепло… Потом возникают картины. Они мелькают быстро-быстро, так, что и разглядеть их толком не получается…
– А потом?
– Начинаю говорить первое, что пришло в голову…
– Сочиняешь?
– Нет. Просто говорю.
– А точнее? – отец начинал нервничать.
– Это похоже на чтение!.. – озарило меня. – Да, да! Именно на чтение. Только без букв и слов. Я словно читаю с листа вслух. И пока не дочитаю до конца, не знаю содержания.
– Подожди, ведь ты сказал, что текста нет?
Я радостно закивал.
– Ну в таком случае, как ты читаешь? – усмехнулся он.
– Не знаю. Может быть, как наш магнитофон? – эта идея рассмешила меня. – Он же тоже не знает, что на записи, а смысл воспроизводит. Поставят плёнку, и он говорит.
– Тёмный лес, – подытожил отец.
Мне хотелось сказать, что я не в состоянии объяснить многие процессы, что творятся в организме. Как появляется мысль? Почему одно запоминается, а другое вылетает из памяти прочь? Как сняться сны? Но всё это присутствует, влияет на жизнь – всё это есть и без моих объяснений.
Наверняка, если бы означенные события происходили на пару десятилетий позднее, то взрослые взглянули бы на них иначе. Но та эпоха, в которой протекало моё детство, напрочь отрицала всё, что не вмещается в жёсткие рамки варварского материализма. Люди верили только в то, что умещалось в формулы, могло быть разложено на химические элементы, измерено, взвешено и т. д. Прочее считалось вымыслом, суеверием, пережитком прошлого или средством манипуляции человеческим сознанием. Я тоже был воспитан этим временем, и знания данные мне школой и родителями, мягко скажем, противоречили тому, что происходило со мной. Мне не с кем было поделиться возникшими проблемами. Я был один на один с самим собой и с тем грузом загадок, что внезапно свалился на моё детское сознание.
Глава пятая. Береста
– Сейчас я дам тебе одну вещь. Прошу быть осторожнее. Она может рассыпаться прямо на наших глазах, – предупредил отец. – Это берестяная грамота.
Она оказалась лёгкой, шершавой и, как мне показалось, тёплой. Едва я это почувствовал, как передо мной возникло лицо взрослого мужчины – добродушное и глуповатое одновременно. А дольше произошло то, к чему я никак не мог привыкнуть – полились слова.
Хозяин передал ему бересту в самый последний момент – перед отъездом. Передал с наказом:
– Хорошенько спрячь. И вручи лично куму. Я бы тебе на словах сказал, да ты, дурень, непременно что-нибудь напутаешь. Или проболтаешься. Отдашь лично в руки. Понял? Не через кого-то там, а в руки. Ему самому. Это важно. Уразумей.
Он ничуть не обиделся, что ему вновь напомнили о его тугоумии. Хозяин – человек особенный, к нему на позапрошлую Троицу сам светлейший князь заезжал. Так что пусть себе ругается или даже тумака даст, если по делу. Но главное, он умеет быть справедливым. Кто бы ещё позволил убогому на коне ездить. А он позволяет. Не пешком отправил, а в седле. Значит, доверяет. Ценит.
Он выехал за город и направил коня по лесной дороге. Не спешил, был осторожен. Месяц назад он вылетел из седла, да так неудачно упал на спину, что долго не мог вздохнуть полной грудью. У реки его увидели мальчишки с сетями и криками:
– Дурень! Дурень едет! – замахали руками.
Один из них, самый бойкий, слепил из речного ила и тины ком и бросил во всадника. Ком пролетел мимо. Остальные хотели последовать его примеру, но тут из-за деревьев вышел дед.
– Не стыдно вам убогого обижать? Бог накажет.
Убогий не обижался. Ведь они не со зла, а так, ради смеха. Хорошие мальчишки. Он с ними рыбу ловил. Подсказывал, где лучше сеть ставить, а они его слушали, потому что знали: он чувствует, где рыба затаилась и куда отправится, если её спугнуть.
В лесу стояла тишина, какая бывает только осенью в безветрие. Лишь изредка до слуха доносилось, как где-то над головой сорвался и полетел вниз сухой лист. Ехать нужно было восемнадцать вёрст. Говорят, что впервые их сосчитал ратник из соседнего села. Тогда шла война, вот он и решил узнать, каково расстояние от города до близлежащих селений и сколько времени надобно, чтобы в случае чужеземного нашествия прийти на подмогу. По такой погоде можно обернуться туда-обратно до вечера. Тем более, что этой дорогой он ездил уже не раз. Сначала с хозяином, потом один.
Внезапно налетевший ветер донёс до него запах зверя, и тут же конь под ним захрипел, взвился на дыбы и, сойдя с дороги, помчался по узкой лесной тропке. Оглянувшись, он увидел стаю волков. Их было столько, сколько пальцев на руке. Хозяин говорил, волки в это время года безопасны, однако они бежали именно за ним. Припав к лошадиной шее, он закрыл глаза, а когда изредка открывал их, видел только, как проносились ветви, стволы деревьев, да под конскими копытами стремительно мелькали разноцветные листья и пожелтевшая хвоя.
– Скорее… Скорее… – приговаривал он.
Сколько это продолжалось? Погоня представлялась ему то бесконечно долгой, то вдруг спрессованной в один судорожный миг. В какое-то мгновение вдруг стало ясно: всё прекратилось. Первым это осознало животное. Оно перешло от стремительного бега на шаг, а потом вовсе остановилось.
Всадник открыл глаза и оглянулся. Никто его не преследовал. Он огляделся. Куда их занесло? Окрестные леса имели непостижимое свойство – в разное время года у них был разный лик. И если человек бывал здесь только летом, он вполне мог заблудиться, попав сюда поздней осенью. Но что-то подсказывало – прежде ему не доводилось бывать в этих местах.
Откуда-то издалека потянуло дымом и запахом человеческого жилища. Понятно, почему волки прекратили преследование. Здесь неподалёку люди. Дурень втянул воздух, как это делают собаки и понял, куда надо ехать. Тропинка вывела его сначала к реке, а потом к высокому частоколу.
– Эй! – громко позвал он и, прислушавшись, повторил: – Эй! Вверху частокола показалась голова.
– Кто будешь?
– От волков спасался. Заблудился я, – пояснил дурень.
– Ну, заходи, коль заблудился.
Ворота открылись, и конь нехотя вошёл внутрь. В то же мгновение чьи-то сильные руки стащили всадника на землю, и два человека принялись бесцеремонно ощупывать его, а третий, выхватив котомку, вытряхнул её содержимое себе под ноги. Дурень, увидев это, ни на шутку испугался. Брать у него было нечего, но берестяная грамота являлась бесценной ношей, которую он обещался доставить хозяину в целости и сохранности.
Его обидчики имели достаточно грозный вид, один держал в руках топор, другой оглоблю, а у того, что выпотрошил котомку, из-за пазухи выглядывал большой нож. В другой час дурень испугался бы ни на шутку, но сегодня, позабыв о собственном страхе, он думал об одном, как забрать бересту.
Когда стало понятно, что взять с него нечего, мужик с густой бородой, тот, что первым показался над частоколом, сказал:
– Что ж ты без гостинцев пожаловал? Хорошо хоть не пешком – на лошади.
Дурень поднялся на ноги, искоса наблюдая, как перебирают его поклажу. Вот на землю покатилась хлебная краюха, вслед за ней полетел в грязь свисток – он сделал его собственноручно и носил с собой повсюду. Маленькую иконку Богородицы лихой человек бросать не стал, а, внимательно рассмотрев, спрятал за пазуху и, сделав шаг, наклонился за холщовым свёртком, в котором хранилась береста. И тут дурень, издав нечеловеческий крик, изо всех сил толкнул его, и, схватив заветный сверток, бросился прочь.
Он мчался по чужим улицам, прижимая бересту к груди как маленького ребёнка. Летел, сломя голову, не переставая кричать. На его отчаянный вопль из домов выскакивали люди. Через мгновение за ним уже неслась толпа. Он подумал, что зря так боялся волков, ведь самое большое, что они могли взять, – это его жизнь. Но не бересту и не обещание, данное хозяину. Свернув в проулок, он ткнулся носом в частокол и понял, дальше бежать некуда. Его преследователи тоже остановились. Они разглядывали чужака как некое заморское чудо. Наконец, из ряда зевак вперёд вышел тот, что обыскивал его котомку.
– Что же ты там прячешь? – спросил он, указывая на свёрток с берестой. – Деньги? Золото? Ты бы отдал по-хорошему. Сам ведь видишь, бежать некуда.
Дурень сделал шаг назад и прижался спиной к частоколу. Люди медленно двинулись к нему, заходя с разных сторон. Он суетно рыскал глазами, понимая, что и вправду никуда не спрячешься. Перед глазами стояло лицо хозяина, доверившего ему тайну, которую он не в состоянии сохранить.
И тут его взгляд вырвал одинокое строение, стоявшее справа, почти вплотную к стене. Издав жуткий вой, в котором отчаянье и последняя надежда слились в одно, он рванул туда. Люди, стоявшие у него на пути, от неожиданности, отпрянули прочь. Несколько прыжков, и дурень, словно раненный медведь, укрылся в берлогу.
По всей видимости, здесь был загон для домашнего скота. Вход оказался невысоким, пришлось согнуться вдвое, чтобы попасть внутрь. Там в куче разбросанной соломы он увидел тёсаное корыто, несколько досок и небольшое бревно. Всё это тотчас использовал, чтобы закрыть вход, а сам сел спиной к нему. Кто-то снаружи попробовал на прочность сооружённый завал. А затем прокричал:
– С голоду сдохнешь, пёс!
– Отпустили бы вы меня, – попросил дурень.
Люди снаружи принялись совещаться. Кто-то предлагал разобрать постройку, другие твердили, надо подождать, пока пленник проголодается и сам запроситься наружу. Но тут все замолчали, и чей-то степенный голос произнёс:
– Дымом его! Выкурить оттуда – и всё! Выползет как миленький, сам всё отдаст.
Когда густой дым повалил в щели, дурень лёг на живот и, уткнувшись носом в солому, стал молиться. Доски и бревно, завалившее вход, ходили ходуном, и было понятно, что рано или поздно они не выдержат натиска и упадут. Дурень стал раскидывать солому и рыть землю так, как это делают собаки. Когда яма стала достаточно глубокой, он, чихая и кашляя упрятал туда бересту и, засыпав тайник землёй и соломой, снова упал ниц.
– Выходи, не обидим. Отдай, что у тебя там есть и ступай с миром, – раздавалось снаружи.
Дым всё больше заполнял маленький загон. И вот через щель в крыше полетела пригоршня искр. Загнанный пленник не видел их. Не увидел он также, как вспыхнула и запылала солома у входа. Он продолжал читать молитвы, временами переходя на разговор с хозяином, в котором клялся сохранить тайну. Когда люди поняли, что происходит, было уже поздно. Из щелей полезли языки пламени. Чужак внутри истошно вопил, но даже не делал попыток вырваться наружу. Бабы и мужики кинулись за водою, а налетевший ветер уже бросал искры на соседние дома…
Я замолчал. Отец выключил магнитофон, выдохнул и сказал:
– Что-то вы, юноша, падки на трагические финалы.
– Я не специально, – пролепетал я. – А что там было написано? В письме, то есть, на бересте?
– Надпись очень простая. Если современным языком: «Кум, за соль рассчитаюсь со сбором урожая».
– Значит он погиб из-за такой мелочи.
– А с чего ты взял, что всё было именно так? – спросил отец.
– Не знаю… Мне кажется, именно так. И ты сам сказал, там написано «кум». Тот человек, которого звали хозяином, тоже просил передать письмо куму.
– Ладно… – сказал отец. Он хотел ещё что-то добавить, но в последний момент передумал и тогда я наконец высказал свою обиду:
– Ты всё время что-то скрываешь, это нечестно. Я больше тебе ничего не расскажу!
Лицо отца побелело, я подумал, что сейчас он начнёт кричать на меня или, что ещё хуже, скажет «ступай в свою комнату». Но его замешательство длилось недолго. Как-то по-новому посмотрев на меня, он спокойно сказал:
– Мы вернёмся к этому разговору завтра.
Глава шестая. Птица
Утром, когда я проснулся, обнаружилось, что отец ушёл по делам, а мама пребывала в тихой задумчивости и на мои вопросы отвечала как-то нехотя.
– Папа скоро придёт?
– Не знаю, но будет он не один, – загадочно ответила она.
И, правда, отец пришёл около шести вечера с двумя серьёзными людьми. Началось то, что я никогда не любил – знакомство:
– Это Олег Павлович. А это Валентин Николаевич.
Отец всегда представлял гостей по имени отчеству. На меня это навевало тоску. «Учись общаться по правилам взрослого мира», – объяснял папа.
После церемонии знакомства я был отпущен. Интерес, с которым разглядывали меня эти люди, вызвал предположение, что говорить сегодня они будут не только о работе, но и обо мне. Я сел в своей комнате и, приоткрыв дверь, услышал всё, что происходило в отцовском кабинете.
