Вракли-6. Попутчики, или Разговоры в поезде. В поисках жанра

Почти невыдуманная история.

Правда, границы «почти» почти неразличимы…

Карло Кривелли. 1457—1495. Мадонна с младенцем. Местонахождение неизвестно.

Может ли профессия искусствоведа прокормить человека? А целую семью? О чём думала мама, когда расписывала Фёдору все прелести этой профессии? В советские времена, наверное, было можно защитить кандидатскую, если повезёт, то и докторскую. Писать книжки, читать лекции. Особенно, если пристроен к хорошему месту типа художественного музея или, того лучше, к театрально-художественному институту, или совсем уж почти к раю в виде Академии наук. А сейчас, что проку от кандидатской, да и от института тоже. Какие ныне зарплаты у преподавателя, даже пусть доцента. На докторскую сил нет, да и нет особого желания. А без неё шиш, а не профессора получишь. А ведь всё так славно начиналось.

Неполные семьи бывают разные, чаще всего проблемные. По крайней мере, если судить по прессе и художественной литературе. Но мне кажется, что это далеко не так. Вот Федя жил с мамой. Про отца он ничего не знал и особенно не печалился. Когда-то спросил у мамы о нём, получил стандартный ответ – вы сами можете предположить варианты, и успокоился. В их доме постоянно толпился народ, было интересно и весело. Актёры, художники, поэты, писатели и прочая богемная публика. К этому располагала профессия мамы и её место работы. Она была достаточно широко известна в определённых кругах как прекрасная портниха, а по жизни работала костюмером в академическом театре. Рисовала мама прекрасно, но работа занимала практически всё время, и на живопись оставалось совсем немного. Тем не менее, Фёдор с раннего детства жил в атмосфере масляных красок, растворителей, лаков и в окружении маминых картин, репродукций художников, многочисленных книг по искусству. Маме досталась богатая библиотека её родного дяди, известного в своё время искусствоведа. Позже она сама пополняла собрание, а также многочисленные друзья, зная страсть мамину страсть, старались подарить по поводу и без оного, то ли новинки, то ли что-нибудь подобное из своих заграничных поездок. Учился Фёдор средненько, по естественным наукам с трудом, так как по складу ума был чистым гуманитарием. К счастью, школа во дворе дома была с углубленным изучением французского, а вторым языком был немецкий, что очень пригодилось в дальнейшем, особенно если учесть, что английский он выучил сам. Большая часть иностранной искусствоведческой литературы как раз была на этих языках, и это существенно помогло, когда Фёдор тачал болванку, что в переводе на нормальный язык означает написание кандидатской диссертации. Но до болванки ещё надо было дожить. В институт он поступил без труда. Во-первых, был неплохо подготовлен, во-вторых, среди преподавательского состава фамилия Фёдора была достаточно хорошо известна, что способствовало поступлению. Хотя специально ни мама, ни сам он пороги не обивали и пониженного внимания экзаменаторов к себе не требовали.

Учиться было легко и опять же весело. Будучи почти взрослым и уважаемым студентом он влился в большой богемный коллектив, на полных правах принимал участие в посиделках и пьянках, хотя к выпивке был абсолютно равнодушен, но курил, как и все в компании. Квартира у них с мамой была небольшая, но трёхкомнатная с двумя особенностями. Хотя собственно жилплощадь была по современным меркам совсем невелика едва ли 38 квадратов, зато кухня была на загляденье, считай по площади почти как две комнаты, да ещё с огромной лоджией и с выходом на черную лестницу. Где на площадке можно было хранить зимой всякие дары с дачных участков маминых друзей. Второй особенностью квартиры была ванная комната под стать кухне. Помимо ванны там размещалась стиральная машина, куча шкафчиков и полочек, гладильный угол и совершенно необычная вещь для советского времени – биде. Кухня благодаря своим размерам и была местом всех тусовок, а лоджия – курилкой. Мама была против курения в квартире, и к тому же в компании постоянно кто-то был беременной. В ванной же зачастую уединялись парочки. Там в гладильном уголке был небольшой диванчик. Эта квартира досталась им по печальному поводу.

В Ленинграде жила бабушка по маминой линии. Родом она была из старинной дворянской семьи, блокадница, из любимого города выезжала только к дочери после появления любимейшего внука Фёдора. Он же обожал бабушку, и все каникулы проводил у неё или вместе с ней на даче у родственников под Лугой. Бабушка жила в отдельной квартире в самом центре города. Собственно говоря, отдельной эта квартира стала сразу после снятия блокады. До этого она была частью большой коммунальной, в которой до войны жило пять семей. Кстати, вся эта квартира в своё время принадлежала прадеду Фёдора – известнейшему на весь город ветеринару. В блокаду из четырех семей осталась одна старушка – остальные то ли пропали в эвакуации, то ли умерли от голода. Бабушка выжила по двум причинам: работала бухгалтером в столовой, что давало возможность питаться чуть-чуть лучше, чем другие и благодаря своей ослепительной красоте. За ней постоянно ухаживали различные представительные мужчины, и среди них был один из Смольного и как раз на период блокады. Он же смог позже правдами и неправдами добиться разделения коммуналки на две квартиры – одну отдельную шикарную однокомнатную для зазнобы, то бишь бабушки, и вторую по-прежнему коммунальную. Кстати, это стало возможным лишь потому, что в огромном общем коридоре можно было выделить помещение для бабушкиной кухни, туалета с ванной и даже прихожей. Кроме того из коридора был выход на черную лестницу. Этому из Смольного афера с бабушкиным жильём вышла боком. Точнее боком вышла его вся деятельность, в которой квартира была лишь небольшим довеском, что спасло бабушку от выселения. Мама же с Фёдором жили в обычной двухкомнатной квартире, правда улучшенной планировки, которую они получили в доме, построенном для актёров и работников театра в те времена, когда слово театр звучало очень гордо. Питерская бабушка отличалась исключительным здоровьем, как все, кто пережил блокаду. Но тут случилось несчастье – она упала и сломала шейку бедра. В девяностолетнем возрасте это было почти смертельно. Пришлось срочно заняться обменом бабушкиных хоромов и их квартиры на трёх или лучше четырёхкомнатную жилплощадь. Обменять однокомнатную квартиру в Ленинграде на квартиру в их городе было плёвым делом. На объявление в газете откликнулось около сотни жаждущих. Вариант Фёдор с мамой выбрали быстро. Следующим шагом был обмен найденного варианта и их квартиры на общую. И тут возникли проблемы. Мама установила одну ножку циркуля в их жилище, а второй очертила круг радиусом с километр и заявила, что новая квартира должна была находиться в указанных пределах. Вариантов, тем не менее, было немало. Каждый день после работы мама с сыном садились на велосипеды и ехали осматривать предлагаемые квартиры. Съезд – это не разъезд. Разводы, конфликты детей и родителей, бабушек и дедушек с внуками – причин для размена квартиры были стада неисчислимые. Гораздо меньше жителей города хотели объединяться. Поэтому выбор у них был большой, невзирая на географические ограничения. Позже Фёдор вспоминал эти поездки с чувством особой жалости. Почти всегда им приходилось видеть небольшие житейские драмы и даже трагедии. Редкими же исключениями были счастливые варианты, например, престарелые родители желали предоставить любимым детям возможность жить самостоятельно. Их квартира попалась далеко не сразу и, несмотря на очевидные достоинства, испугала своим видом. Долгое время она была коммунальной, и прежние жильцы засрали её до невозможности. Но тут выручил местный вариант обмена питерской квартиры – прознав про проблемы, он предложил для ускорения доплатить за обмен. Сумма, которая предлагалась, покрывала расходы на ремонт и не прошло и месяца, как Фёдор с мамой и бабушкой, наконец, обустроились. Бабушка прожила чуть меньше года и тихо ушла во сне. Вот так.

После окончания института Фёдору реально повезло. Ещё на четвёртом курсе он попался на глаза легенде института профессору Кузмичеву, по кличке, естественно, Кузмич. Почему Федька ему приглянулся, неизвестно, но и не важно. Важны последствия. Кузмич был исключительным знатоком и поклонником передвижников. Его дед богатый промышленник меценатствовал на ниве искусства и особенно привечал этих художников. К сожалению, кроме шикарной библиотеки и нескольких эскизов Серова от огромной коллекции деда больше ничего не осталось. Всё сгинуло в смутные времена или было экспроприировано Советами. Внук благополучно проскочил все крутые изгибы советского искусствоведения, поскольку во все времена большевики любили передвижников и отблески этой любви пали на Кузмича. Что выразилось в научных степенях, регалиях, наградах и прочих знаках внимания со стороны власть имущих. С одной стороны Кузмич привил Федору свою привязанность к передвижникам, с другой – передал свой огромный опыт и знания. Начиная с курсовой, Кузмич стал его руководителем, продолжил на дипломе и логично завершил на кандидатской. И быть бы Фёдору доктором наук, но везенье кончилось, Кузмич покинул его, как впрочем, и этот мир. А тут ещё и великая августовская революция. Конец СССР и любви к передвижникам. Правда, надо отметить, что СССР так и не воскрес, а вот передвижники… Но их воскресенье случилось заметно позже.

Начало девяностых было тяжёлым. Театр, где служила мама Фёдора, хирел и едва держался на плаву – людям было не до искусства. Её же портняжная деятельность также особой прибыли не приносила. Контингент-то был богемный, мало приспособленный к жизни в начальный период перехода от социализма к капитализму. Тут бы выжить, куда уж об обновах думать. К счастью, было несколько старых клиентов, вот они и помогали. Фёдор же ещё при Кузмиче успел получить доцента и преподавал в родном институте. Скудная зарплата и никаких халтур или подработок. Иногда перепадал кусок на курсах повышения квалификации. Несколько раз приглашали читать новый курс по мировой художественной культуре во вновь открывшиеся частные институты. Хоть там и платили очень даже неплохо, но впечатление от «студентов» было отвратительным, и Фёдор с трудом выдерживал одну-две лекции. А тут в придачу и личная жизнь не клеилась. Почти три года он практически был женат на Люське – однокурснице, с которой вступил в отношения ещё на первом курсе на картошке. Сделать же последний шаг в сторону ЗАГСа он не решался, а тут подвернулся более решительный тип из новых русских и Люська тю-тю – как говорят, катер свистнул и скрылся за горизонтом. Тоска… И не скажешь, что Фёдор тямтя-лямтя, нет, энергии хватало, даже с избытком. Просто ему с таким никому не нужным образованием деваться было некуда. А жилки бизнесмена не было, не торговать же идти к другу Саньке, который будучи студентом, производил скорее впечатление пэтэушника-неудачника с трудом освоившим азбуку и таблицу умножения. А тут вдруг развернулся, открыл кучу ларьков, купил квартиру, автомобиль, малиновый пиджак и прочие атрибуты успешного бизнесмена. Приглашал Фёдора, даже упрашивал, ему не столько опытные нужны были, сколько просто честные. Но Федька ломался и никак не мог решиться.

Ни шатко, ни валко прошла пара лет такой жизни. Потихоньку приподнялся театр. Государство в областных и республиканских центрах стало поддерживать некоторые театры, народ приспособился к новой жизни и потянулся к привычным развлечениям. Пошли клиенты и к маме. Только у Фёдора никакого просвета не только не было, но даже не намечалось. И как обычно, помог случай. Фёдора пригласили на открытие выставки в художественный музей. Выставлялись молодые художники, обещали фуршет, и собственно говоря, на него Фёдор и клюнул. Не столько чтоб поесть вкусненького, сколько на возможность встретиться с разными людьми, среди которых надеялся завязать что-нибудь полезное. Но, если честно, то это был только предлог чтоб как-то убить вечер. После расставания с Люськой Фёдор терпеть не мог вечера и всегда старался слинять из дома. Не мог он смотреть, как мать переживала, вольно или невольно кляня себя за никчемную Федькину профессию. Выставка была так себе. Молодые художники из кожи вон лезли, чтобы понравиться группе потенциальных покупателей. Им по барабану были журналисты и даже телевидение, а вот среди той группы были зажиточные москвичи и даже богатые иностранцы. Входило в моду покупать картины – пустые стены коттеджей нуждались в оформлении. Фёдор потолкался среди художников, потом подошел к журналюгам. Те информацию уже собрали и трепетно ожидали главного события вечера – фуршета. Наконец, двери в зал со столами открылись и все, делая вид, что не спешат, ломанулись к угощению. Фёдор, как опытный стололаз, занял самое правильное место – напротив блюда с жареным поросенком окруженного тарелочками с икрой, красной и белой рыбой. Он предусмотрительно раздвинул локти так, что ограничил конкурентам прямой доступ к деликатесам, высматривая кого-нибудь полезного, с тем, чтобы поделиться выгодным местом. Неожиданно Фёдор заметил Илью Григорьевича, старого знакомого Кузмича. С ним Фёдор встречался несколько раз, когда Илья Григорьевич приезжал в город и останавливался у приятеля. Илья был широко известным в узких кругах специалистом широкого профиля. Иначе говоря, оказывал услуги коллекционерам по приобретению и реализации различных предметов искусства.

– Ба, Фёдор Сергеевич! Какими судьбами здесь. Вы ведь всё больше по передвижникам. А тут малевичи с кандинскими районного разлива, – по-барски положа руку на плечо Феде, пророкотал Илья.

– Пристраивайтесь, тут есть чем сгладить впечатление. Хотя Вы правы, я так, из любопытства. Смотрю, когда, наконец, вспомнят о реализме.

– Спасибо. Сыт. Меня тут обхаживают. Опоздали, батенька. Вы тут в провинции отстали. У нас уже вспомнили. И не только вспомнили, а очень даже. Ваши передвижники пошли в гору. На выставки любого художника девятнадцатого века такой лом стоит, что любо дорого взглянуть. На Репина или Сурикова очереди с километр. С времён большевиков и толп у Эрмитажа не видывал ничего подобного. За какого-нибудь Богданова такие деньги дают! А уж про салон и говорить не приходится. Вон давеча простенький Клевер ушел за… ну, за очень, очень большие деньги. Вот только одна проблема. Спрос рождает предложение – подделывают безбожно. Да так ловко, что не всякий эксперт поймет. Вот Кузмич был! Вот он-то враз бы… Да что говорить, – махнул рукой Григорьевич и, ткнув вилкой в осетрину, опрокинул рюмку.

– Да, с уходом Кузмича… – не успел договорить Фёдор, как Илья, прожевав осетрину, прервал:

– Слушайте Фёдор Сергеевич, – а может быть Вы попробуете экспертом выступить. Вон на следующей неделе мне одного якобы Неврева привезут. Один бизнесмен долг картиной отдавать собирается. Но есть сомнения. Послать на полную же экспертизу дороговато. Как, Вы не попробуете? А потом обещали Гермашева. Мне кажется, что кроме Вас ныне, как лучшего ученика Кузмича, его никто толком не знает. А ведь в своё время с Левитаном конкурировал. И, скажу, успешно. Ну, как?

Фёдор задумался. Заманчиво. Неврева он знал очень хорошо, но жанровых художников того времени и близких по манере к Невреву было не мало. Страшновато облажаться.

– Да Вы не спешите отвечать. Я живу там же, у Кузмича, точнее у его дочери по старой дружбе. Телефон Вы знаете, подумайте до послезавтра. Я домой на дневном поезде. Если надумаете, поедем вместе.

Они ещё поболтали, выпили и закусили. Тут Илью отозвали, Фёдор послонялся по выставке ещё с полчаса и, не переставая думать о предложении, отправился домой. Мать ждала с ужином, но Фёдор отказался и рассказал о встрече на выставке.

– И не думай отказываться, – запричитала мать. – Ты ведь сможешь, я не сомневаюсь. Дело-то интересное, вдруг пойдет.

– А, если слажаюсь?

– И что, ну ошибёшься, с кем не бывает. Увидишь, что не уверен, не рискуй, скажи, что сомневаешься, что нужна специальная экспертиза…

Неврев Н. В. 1830—1904. Смотрины. 1888. Москва, ГТГ

Наутро Фёдор позвонил Илье Григорьевичу и сообщил, что готов. На следующий день они вместе выехали и к вечеру были в северной столице. По дороге Илья рассказывал о том, что рынок картин растёт как на дрожжах, что русская живопись всё больше и больше пользуется спросом как здесь, так и за рубежом. Что выставки отдельных передвижников в музеях собирают не меньше зрителей, чем какие-нибудь иностранные импрессионисты… Илья предложил остановиться у него, Фёдор с удовольствием согласился. Он бывал здесь пару раз и не мог не налюбоваться на коллекцию салонной живописи, особым поклонником которой был Илья. На следующее утро привезли картину. Владелец, тщедушный мужичок неопределенного возраста, никак не был похожий на бизнесмена, скорее на его прислугу. Тем не менее, старался держаться как положено, точнее, как он представлял, держатся бизнесмены в очень иностранных фильмах. Картину установили у окна, и Фёдор стал её рассматривать. Практически сразу он понял, что Невревым здесь и не пахло, хотя сюжет был вариантом известного «Торга». Трудно сказать, кто именно был автором. Скорее всего, кто-то из малоизвестных провинциалов. Подпись же в углу явно свидетельствовала, что таки Неврев. Федор пригляделся более внимательно – даже невооруженным взглядом было ясно, что она наложена гораздо позже картины. Фёдор хотел было высказаться, но Илья покивал ему головой, дескать, подождём. Ждали покупателя, точнее того, кому этой картиной мужичок намеревался погасить долг. Причём очень не малый, чуть больше полсотни тысяч долларов. Принесли кофе. Фёдор от волнения пить не мог, сделал пару глотков. Мужичок-же выглядел совершенно спокойно. Похоже, ему эту картину вдули, и он был в ней уверен. Наконец в комнату вошёл… черт побери, Фёдор хорошо знал это лицо. Уж больно часто оно, лицо, мелькало в телевизоре.

– Ну, что, дружище, – почти ласково обратилось лицо к мужичку. – Неврев, это хорошо, если, конечно, не подделка.

– Ну как Вы можете так думать, – взъерепенился мужичок. – Истинно говорю, Неврев. Мне его наследники в своё время продали. Если бы не долг, ни в жисть бы не распрощался.

– Ладно, это всё суффиксы. Перейдём к корням. Итак, Илья, что нам скажет уважаемый эксперт.

– Давайте, Федор Сергеевич, не стесняйтесь, – мягко приободрил Илья.

– Это не Неврев. Кто-то из провинциалов. Не очень качественный, но кое-что в живописи понимающий. Так, на пару тысяч может и потянет. Если, конечно, не поздняя подделка. Думаю, скорее копия того времени, – просто и коротко отрубил Федя.

Повисла длинная пауза. Лицо внимательно смотрело прямо в глаза Фёдора, типа, а не врёшь ли ты, миляга. Мужичок, наконец, очнулся, гулко сглотнул и почти закричал:

– Да как не Неврев! Да вы что! Илья Григорьевич, что это за эксперт, что он мелет, я точно знаю и специалисты в нашем музее подтвердили.

– Между прочим, Фёдор Сергеевич кандидат искусствоведения и специалист именно по передвижникам. А что касается вашего музея, то это ещё не факт, что там специалисты не ошибаются. Ведь на Неврева несомненно похож.

– Ерунда! Я уверен…

Тут лицо слегка кашлянув, привлекая внимание спорщиков:

– Если есть сомнения, то следует направить картину на серьезную экспертизу. А, как вы все знаете, это не малые деньги. Ну, что, будете платить? – уже прямо обращаясь к мужичку подбило баланс лицо.

Мужичок крякнул и задумался. Было видно, что денег у него не густо и вдруг впрямь не Неврев, как заявил этот грёбанный эксперт. Но тут грёбанный предложил:

– Я не думаю, что надо делать полную экспертизу. Я уверен, что стоит проверить лишь подпись. Мне кажется, что она сделана совсем недавно и даже простая экспертиза на это укажет.

Лицо ещё раз пристально посмотрело на Фёдора и поставило точку:

– У меня есть специалист и, ладно уж, я возьму это на себя. А Вам, естественно, этот расход к долгу приплюсую. И, если не дай бог, Фёдор э… Сергеевич прав, то… Впрочем, Вы сами знаете, что означает то.

Мужичок ушёл и лицо отбыло вместе с картиной, которую услужливо поднес к машине Илья Григорьевич. Вернувшись, он предложил Фёдору погостить ещё пару дней. А если окажется, что картина и впрямь подделка, то лицо обещалось щедро оплатить экспертное заключение. Более того, Илья намеревался свести Фёдора с некоторыми коллекционерами. Авось и им понадобятся его услуги. Прошло два дня и лицо позвонило Илье, пригласив вместе с Фёдором к себе в загородный дом. Не будем описывать жильё олигарха, скажем просто – охренеть. В смысле, что не мы с вами, а охренел Фёдор. Состояние охренения усилилось обедом и конвертом, который на ощупь был ОЧЕНЬ. Как и говорил Федя, подпись на картине была чистым свежаком максимум полугодового возраста, так что никакого отношения к Невреву не имела. Илья ликовал, осыпал Фёдора ласковыми словами, и весь уикенд таскал по коллекционерам, рассказывая историю с Невревым, с каждым разом всё больше и больше привирая в целях наибольшего художественного отображения. Домой Фёдор вернулся как на крыльях. Гонорар составлял приблизительно полугодовую зарплату доцента, а был заработан всего за семнадцать минут. Счастливая мама приодела сыночка, хотя тот как всегда отчаянно сопротивлялся. Обнов Фёдор не любил, костюмы, тем более с белой сорочкой и галстуком, просто ненавидел. Свитер, джинсы, кроссовки – вот то, что он желал и в чём ходил в любое время года. Слух об его экспертизе долетел до родного города, и вскоре последовали первые результаты. Сначала к нему обратился богатей из совсем скороспелых. Ему вдула картину в качестве просто подарка группа подлиз. Ублажить их или ликвидировать зависело от того, чем является картина – дешёвой подделкой или художественным произведением. Пусть даже и не очень знаменитого мастера. Хотя подлизы хором рекламировали картину как неизвестного Айвазовского. Ну, учитывая, что Айвазовский был невероятно плодовит и едва ли на просторах бывшей Родины найдется музей без хотя бы одной его картины, всё могло быть. Тем более, что море, корабли, как тут не подумать на него.