Бумеранг

"Мертв по прибытии". Нуар-фильм пятидесятых, переснят в восемдесят восьмом. И? Может быть, шифр? 1950 и 1988. Эм. 38 лет разницы.

Нет, бред.

Зайдем с другой стороны: способ убийства.

Лайза и Кровавые Сестры – дрель и бензопила, авторские подписи – гербарии. Эта троица еще постоянно ссорится об авторских правах и ненавидит меня из-за хорошей внешности. Женщины – страшная сила.

Дмитрий Темкин использует опасную бритву; подпись его – смерть в ванной и слова на запотевшем зеркале.

Валет – душитель, он обычно бросает карты на тела. Однажды мы подрались из-за жертвы. Ну да, с кем не бывает.

Олег Суворов использует паяльник, ему даже без "подписей" узнаешь.

Константин Бенкендорф – вот этот чудик как раз отравитель, только жертвы – женщины, похожие на Константинову мать.

Полинезиец – людоед, рядом с трупами всегда чек и чаевые.

Бенкедорф? Мы с ним никогда не ладили, и Костя как-то сказал, что у меня глаза его матери. Брр!

Остальные члены клуба? Всего около двадцати человек.

И Виктор. Был. Он сильно отличался от всех – потому что использовал одних психов для убийства других. В клубе из-за этого Виктора боялись.

Я вспоминаю, как сжигала его тело на задворках спального района. Шел дождь, и настроение было паршивое, и приходилось без конца подливать керосин.

Самый близкий человек.

Нежный любовник.

Учитель.

На прощание Виктор оставил записку, где раскаивался в преступлениях и в моем "обращении". Такие же послания он разослал всем своим жертвам. Помню, я изорвала бумажку в клочья и той же ночью покалечила троих идиотов.

– А что с машиной? – прерывает молчание мужчина. – Тяжеловато идет.

– Мусор.

– Не выбрасывается?

– Не кантуется.

– Печально, – зевает он. – С… б… ну и погода сегодня, да?

Я долблю ногой в тормоз.

Правило сорок второе поездки со мной – никакого мата.

– Жаба весит триста сорок грамм минус две семнадцатых жабы, – я произношу каждое слово медленно, как в школе для идиотов. – Сколько весит жаба? Только быстро, я спешу.

Мужчина несколько раз моргает. Мимо с яростным ревом проносится дальнобойщик, и окна обдает волной коричневой жижи.

– Разве может быть две семнадцатых жабы?

– Ну, не знаю, ножки там, бородавки.

Кадык "енота" судорожно поднимается и опускается.

– Триста… триста сорок? Да?

Я нажимаю на спусковой крючок. В багажнике мест больше нет.

Сто шестьдесят шесть минут, у меня проколоты две шины. Небо чуть светлое, чуть пасмурное – оттенка плесневелой сливы. Я решаю, что из-за стресса можно дать слабину и послушать "Гарпунов".

– Е-хо-хо-хоо! – ревет саксофонист на концертной записи и выводит первые ноты "Реквиема си-минор для трубы".

В багажнике теперь трое, еще двое пристегнуты на заднем сиденье, какие-то туристы-ходоки клинических габаритов. Эти гады обозвали "Гарпунов" старьем!

Выбросить бы всю это свору на обочину, но воспитание не позволяет. Похоронить некогда.

Да, я культурная убийца.

Дорога бежит мимо путей, складов, мимо железнодорожного моста, в конце которого я замечаю полицейского на велосипеде. Симпатичный, здоровенный. Мужик, а не велосипед. Велик розовый, девчачий и, кажется, вот-вот испустит дух под весом владельца. Спортсмен с минуту таращится на меня, потом показывает, чтобы я остановилась, и подъезжает поближе.

Мда, и пистолет где-то у толстячков.

– Девушка, все в порядке? Тут красавицам вроде вас ездить не стоит, люди пропадают.

– Что? А, ну… – я непроизвольно кошусь на багажник, и полисменище, будто назло, замечает мой взгляд.

– Везете что-то ценное?

– Нет, как раз это отдала бы задаром.

Некоторое время мы вежливо молчим.

– Родственники? – мужик кивает на толстяков. Я накрыла их одеялами и надвинула кепки на лица, так что жмурики кажутся спящими.

– Да, дяди.

– Неразговорчивые какие-то, – замечает велосипедист.

– Они смертельно устали.

– Ум, – полицейский кивает; принюхивается.

– Ну и запашок у вас! Помыли б свою "девочку".

Я издаю нечто среднее между икотой и гудком паровоза. Правило девятьсот третье – никто и никогда не называет "запорожик" "девочкой". Наказание… ну, вы понимаете.