– М-может, это он уговорил твою маму вернуться из общины? И потом уговаривал не оставлять тебя? Че он в-всё время, типа, виноватится перед тобой?
Диана выпрямляется. Глаза её туманятся, стекленеют, только ветер гонит волны по куртке и волосам.
– Оки. Ты прав. Я такая дофига плохая, что только и бью всех. Что мама ушла. Что у тебя мозги с дисграфией…
– У меня нормальные мозги. Причём тут?..
– …что Цой разбился. Что террористы в Европе… Да, да, во всём виновата Диана.
– Блеск. Медаль тебе. А теперь вернись и всё исправь, и…
Я понимаю, как тупо это звучит, и смущённо замолкаю.
Качаются берёзы, хлюпает вода под гавнодавами Дианы. Окоченелыми пальцами я разблокирую телефон, но там высвечивается то же неумолимое, зловещее, фатальное: «Нет сети».
***
Воздух леденеет, набухает лиловыми тенями. В кроссах хлюпает студёная вода, меня знобит. Цвикает невидимая птица. Сосны – тёмные колонны в полумраке – поскрипывают, пошёптывают на ветру; под ногами хрустят шишки.
Раз в двадцать шагов моя рука лезет в карман и вытаскивает телефон. На экране, свет которого едва рассеивает густеющие сумерки, ничего не меняется: серебрится трещина, сигнал не ловится, в правом углу моргает пустой значок заряда.
Ну конечно.
Куда ж без этого.
– Чел… велик, – бормочет Диана за спиной.
Я не отвечаю. Она повторяет это вновь и вновь, как попка-дурак, но прошло уже минут тридцать. Мы давно потеряли нужный пригорок, и её слова больше не имеют смысла. Пустое математическое множество.
Грунтовку сменяет асфальт с полустёртой, призрачной разметкой, с трещинами, которые заросли травой. На обочине проступает силуэт проржавелого вагона для перевозки животных: решётки, прутья, балки – один остов. Безжизненный скелет безжизненного объекта.
– Чел…
Я бросаю взгляд на Диану: на её бледном лице, под носом, выделяется тёмная полоса. До меня не сразу доходит, что это кровь: волочится густым ручейком по губам, набухает на подбородке, прыгает под ноги.
– Физиономию свою вытри, – раздражённо говорю я.
Диана моргает, потом прыскает. Поначалу она смеётся тихо, но затем хохочет во всё горло: сгибается пополам, роняет бурые капли на асфальт. Я растерянно отступаю.
– Тебе весело?
– В-видел бы себя! – гнусаво, сквозь приступы смеха говорит Диана. – Причесон такой!
Я смущённо накидываю на голову капюшон олимпийки, вытаскиваю из кармана платок и беру Диану за липкий, в крови, подбородок.
– Выпрямись.
От моего прикосновения смех выходит из неё, как воздух из сдувающегося шарика, черные глаза серьёзнеют.
Грубыми движениями я вытираю тёмные потеки – будто чем сильнее давишь, тем быстрее Диана поймёт, что натворила.
– Запрокинь голову и приложи.
Она поднимает нос вверх, одной рукой зажимает сумку под мышкой и прикладывает платок к ноздрям, другой – на ощупь достаёт из кармана сигареты.
– Опять? – Я чудом сдерживаюсь, чтобы не выхватить пачку и не швырнуть в лес.
Диана смотрит молча, без выражения, как языческий истукан. Это нещадно бесит.
– Он умереть может, – напоминаю я. – Нас могут посадить. У тебя диабет; кровь из носа хлещет, как из брандспойта. А тебе… покурить?
– Угу, – мычит Диана и противно хлюпает носом.
– А потом снова кого-нибудь изобьёшь?
В глазах Дианы ничего не отражается, но в чистом голосе проступает хрипотца:
– Я хочу дунуть. Укуриться. В три пизды. В тряпки. Чтобы глаза из ушей повылезали, чтобы на хер не помнить, как меня зовут, чтобы…
– Прекрати материться.
– Сказал гимназист с невъебенно уродливой заплаткой на штанах и ста пятьюдесятью пропущенными от классного руководителя.
От стыда я на миг теряю дар речи. Лицо Дианы делается упрямое-упрямое: между бровей разверзается пропасть-морщинка, губы сжимаются в бледные ниточки.
Я нарочито машу рукой и отворачиваюсь.
– Делай че хочешь.
Диана шуршит карманами, чиркает зажигалкой. До меня доходит сигаретный дым – горчит в носу, щиплет глаза.
– Последняя сигарета. Потом…
– Мне фиолетово.
Я в раздражении достаю телефон, и сердце замирает.
|| Tele2
Две палочки.
||| Tele2
Три палочки!
С трудом, еле попадая по сенсорным цифрам, я тычу в «03», жму вызов, и…
ПРОИЗОШЛА НЕИЗВЕСТНАЯ ОШИБКА