Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус

Дождавшись, когда тиун вышел, Ремезов уселся на лавку рядом с Умником и, хлопнув того по плечу, заговорщически подмигнул:

– Ну, хватит пока писалом скрипеть… Квасу вот налей, выпей…

– Благодарствую, господине…

– Да перестань ты кланяться… Лучше расскажи-ка мне про меня самого. Понимаешь, охота чужими глазами взглянуть, как бы со стороны… в порядке самокритики.

– Со стороны? – отрок опасливо отстранился.

– Да-да, – с нажимом произнес молодой человек. – Со стороны. И попрошу не врать, говорить как на духу, честно… иначе… Уразумел? Ну! Не слышу ответа!

– Угу, господине…

– Давай-давай, – Павел нетерпеливо прошелся по светлице. – Начинай уже. Да помни – никаких иллюзий я насчет себя не питаю, лесть не люблю, так что выход у тебя один – говорить все, как есть. Да не бойся ты, не обижу! За крылья же не сек?

– Не, господине, не сек.

– Ну, вот. Так и здесь – говори, говори, не стесняйся. Для начала перечисли-ка всех, кто на меня зуб имеет.

– В вотчине, господине?

– И вотчине, и в деревнях, и на выселках… Да я сам их всех как облупленных знаю, охота вот чужими глазами взглянуть… может, и я виноват где-то… Ты что так смотришь-то, отец родной? У меня что – рога на голове выросли?

– Что ты, что ты, господине, – Демьянко мелко перекрестился на висевшую в красном углу икону.

И тут же бухнулся на колени, словно совершил какой-то непростительно страшный проступок, за который… за который только из комсомола исключить или с позором изгнать с факультета!

– Ой, господине, прости… на иконку твою перекрестился… забыл…

– На мою? – молодой человек оглянулся, посмотрел в красный угол и успокоительно махнул рукой. – Ладно, ладно, крестись… Только теперь уж точно лгать не должен! Раз уж на иконе поклялся…

– Ой, господине, – Демьян обреченно качнул головой и, набрав в грудь побольше воздуха, словно собрался нырнуть в самый глубокий омут, наконец-то приступил к делу: – С кого, господине, прикажешь начать?

– Как – с кого? С коммерческого директора… тьфу ты – с тиуна. Да! Кроме тебя я еще всех тут в усадьбе выспрошу.

– Ой, батюшко… Так они то же самое тебе и скажут. Коли не забоятся.

– Ты, я смотрю, уже не боишься.

– А куда мне деваться-то? Не скажу, так кнутом бить прикажешь… А, была не была! – Тряхнув лохматой башкою, Демьянко хватанул квасу – между прочим, сильно хмельного – и, шмыгнув носом, поведал: – Михайло-рядович на пустошь за-про меж озерком и болотиной глаз положил, многие видали – обмеривал.

– Так-так… и зачем ему пустошь?

– Так все знают – жениться задумал, на вдовице Акулине с выселок. Он ей и помог с купой, выплатил, не то б бысть Акулине холопкою, нынче же – в людях.

– Понятно… за это, значит, Михайло меня не жалует…

– Не, не за это. Ты его, батюшка, пару раз по уху смазал – а тиун наш на драчливость памятлив.

Павел угрюмо покачал головой:

– Угу, угу… и кого я тут еще приласкал?

– Да многих…

Собравшись с мыслями после беседы с Демьяном, Ремезов выспросил на ту же тему еще нескольких человек, причем все без исключения врали, что Павел очень хорошо чувствовал и уже сам отделял зерна от плевел. И как много о себя узнал всякого разного! Лестного, правда, мало… да что там мало – вообще ничего.

Что и говорить, на редкость неприглядным типом оказался Заболотний Павлуха, несмотря на всю свою молодость. Злопамятный, жестокий до садизма, себялюбивый, мелочный, однако не дурак, этого не отнимешь: всех своих людей держал в страхе, действуя по принципу: разделяй и властвуй, опирался на пришедших вместе с ним воинов – немного – и на местных смердов, которых в любой момент мог прищучить, просто увеличив оброк.

Закупов тоже доводил, а уж что касаемо холопов и челяди… тут уж Павлуха мог дать фору Калигуле и Нерону! Нехороший вырисовывался портрет, и, честно сказать, дело в вотчине шло к стихийному социальному бунту – поджог усадьбы, убийство боярича и его приближенных, побег холопов и челяди… А потом – карательная экспедиция смоленского князя, обязанного реагировать на подобные вызовы, как «скорая помощь».

Либо – не дошло бы до бунта, Павлуху просто убили бы, придушили б или вот, как Марийка хотела – прирезали.

Да, еще соседушка, боярин Онфим Телятников, воду мутил. То собирался выдать за Павлуху свою племянницу, то вдруг – там, на болоте – напал… Такое спускать было никак нельзя – следовало готовиться к усобице! Либо ехать жаловаться князю – бить челом, просить наказанья строптивого и неуживчивого соседа. Сие предприятие вполне могло выгореть – и для чести боярина в том не было никакого урону. А потому следовало хорошенько подумать, как именно поступить – что выгоднее?

После всего услышанного – и не только услышанного, а и додуманного тоже – новоявленный боярин долго не мог заснуть, и вовсе не потому, что был таким уж мнительным. Просто выяснилось, что почти каждый человек в вотчине имел все основания его ненавидеть! Каждый… за исключением, быть может, звероватого Окулки-ката, о котором что-то никто ничего не рассказал – боялись.

«Вот так наследство! – переживал молодой человек. – Это теперь – ходи, да оглядывайся!»

Нужно было срочно исправлять имидж, и свою пиар-кампанию Ремезов начал с закупов, для начала простив им все недоимки по неурожайным годам. Потом обратил внимание на холопов да челядинок, даже разрешил кое-кому жениться, таким образом приобретя себе верных сторонников и в этой среде. Оставалось дело за смердами – а с этим было сложнее, никакими крепостными они не являлись, зависели чисто экономически – платили оброк за аренду земли, и в любой момент могли плюнуть да уйти куда глаза глядят… туда, где хоть кто-то дал бы землицу на более щадящих условиях… что, по всем прикидкам, и собирался проделать соседушко – Онфим Теплятников. Переманить смердов, а затем… А ведь вполне могло выйти!

Если б Павел был такой дурень…

Однако Павел дурнем уж никак не являлся, и смердами решил заняться немедля – даже несмотря на страду, где каждый день год кормит.

За всеми перипетиями собственной судьбы Ремезов и не заметил, как началась жатва: пользуясь установившейся хорошей погодой, крестьяне спешили убрать хлеб, «люди» – на своих клочках-землях, смерды – на арендованных под оброк и повинности, холопы и закупы – на господской запашке. Хорошее нынче уродилось жито, высокое, колосистое, густое – такое аккуратно жали серпом, не косили, чтоб раньше времени не полегло, не обсыпалось. Косу, впрочем, тоже использовали – поутру, по росному зерну, мокрое-то от косы не сыпалось, ну, а ближе к обеду – как подсыхало – снова жали серпом, укладывая хлеба в снопы здесь же, на поле – тут и оставляли подсыхать, благо вёдро.

Споро трудились, весело – от малого до старого, всем работы хватало – кому косу да серп поточить, кому с граблями, кому снопы вязать, да на телеги – уже к вечеру ближе, грузить.

Девки, светлые платы на голову от солнышка повязав, песни затягивали:

Нате вам белый платок, поканайтеся,
Ой ли, ой да люли, поканайтеся!

Хорошо пели, красиво, протяжно.

Все бы хорошо – да опасность большая имелась. Вдруг да враги налетят, пожгут жнивье, хлеба увезут, отнимут?

Для того дела Павел, как и нужно было, холопей воинских своих в поля не пускал, держал на усадьбе, в вотчине, а часть – в сторону по дальним полям отправил – мало ли? С таким «добрым соседушкой», как Онфим Телятников, многогрешная борода, сего можно было ждать. Пускай и в его вотчине тоже страда, а все же лишняя осторожность не помешает.

Да и всех ребят молодых, мальчишек, Ремезов, специально собрав, лично проинструктировал, чтоб по сторонам посматривали, чтоб, ежели что…

Все силы были на жатву брошены, и правда ведь – день год кормит.

Ночью с дальних полей ни на усадьбу, ни в деревни не возвращались – там же и спали в шалашах, а кто и просто под звездным высоким небом. Вечером жгли костры, варили похлебку, однако же долго не бездельничали, не сидели – все понимали – страда. Вот осенью да зимой – тогда уж и отдохнуть можно. И все же Павел освобождал от работ молодых парней – воинов, точнее сказать – ополченцев, ставил их на стражу по очереди: чай, не колхоз – время на дворе дикое!

И вот однажды…

Ремезов как раз заканчивал обедать, и страдный день был еще в самом разгаре, когда в усадьбу прибежал взволнованный босоногий гонец – парнишка с дальних полей. Стражники его к хозяину сразу не пустили – нечего всякой мелкой шелупони господина от дел отвлекать!