Король

– Лучше большая, Игнате, рак тебе в глаз!

– От большой тоже не откажусь, – страж расхохотался, затряс бородой. – Не откажусь и от раков. Отрока-то к обеду с ведерком пришлите.

– Могем и отварить, Игнате.

– Да уж дома баба моя отварит.

Так вот, с шутками, вполне добродушно, рыбаки – а за ними и беглецы – спустились к реке да принялись деловито отвязывать лодки, что покачивались на воде у небольшой деревянной пристани – Яковлевского вымола.

– Эй, робяты, – оглянувшись, Графена живенько подошла к двум молодым парням, что уже садились в небольшой челнок с заброшенной в него сетью. – За полпула на тот берег не довезете ль?

Рыбаки презрительно скривились:

– Да бог с тобой, девка. Мост-то – вона! Иди.

– Ну, как знаете, – сверкнув жемчужно-серым взглядом, Графена повела плечом. – Нас ведь трое… так полпула – с кажной.

– С кажной? – парни переглянулись и разом кивнули. – А садитесь ужо. Куды плыть-то?

– Сказала же – на тот берег. К Федоровскому ручью.

Не дожидаясь повторного приглашения, беглецы с готовностью уселись в лодку, от сего многолюдства едва не черпанувшую бортом воду. Парни, правда, умело выправили челн да, отчалив, заработали веслами. Оно, конечно, перегруженная лодчонка сидела в воде по самое не хочу – так ведь и волн почти не было, и ветер дул поверху, разгоняя скопившиеся за ночь серые облака да тучи. Выглядывало уже в прорехах чистое голубое небо, а вот показалось и солнышко, сверкнуло, отразилось в воде так, что Леонид поспешно прищурился, отвернулся да, приложив ладонь ко лбу, принялся рассматривать противоположный берег – Торговую сторону, сохранившуюся после Иванова погрома куда лучше Софийской.

Справа виднелся мост, близ которого покачивались у пристаней суда – плоские речные баркасы. Как и встарь, торговали и с немцами, и со шведами, конечно уже не в таких масштабах – и город уже не был свободным, да и лучшие времена немецкого торгового союза – Ганзы – остались далеко в прошлом. И раньше-то морские суда с глубокой осадкою не проходили знаменитые волховские пороги, отстаиваясь в Ладоге, перегружая товары на баркасы. А уж теперь и говорить нечего. После разорений Новгорода товары везли в Москву посуху, по торговым трактам. Тем более рядом поднялись и другие торговые конкуренты – та же Ладога или Тихвинский посад.

Тем не менее, краснокирпичные крепостные стены, выстроенные московскими зодчими по итальянскому образцу, все еще производили вполне достойное впечатление, как и видневшиеся за ними купола многочисленных храмов.

– В сам ручей не повезем, некогда, – обернулся один из гребцов. – Рядом, на вымоле, высадим, ага.

– Угу, – покладисто согласилась рыжая. – Нам ведь туда и надобно, правда?

Михутря ничего не ответил, лишь отрывисто кивнул, с подозрением оглядывая быстро приближавшуюся пристань. Те же деревянные мостки, симметрично располагавшиеся по обе стороны широкого устья Федоровского ручья.

– Вот сюда, вправо, – направил капитан лодочников.

– Что-то ты хрипишь, тетка, – удивился один из парней. – Простыла, верно.

– Так вчерась на вечерне пронесло. Ветер-то, ух!

– Малину сушеную заваривай, пей.

– Уж лучше брусницу.

Наконец причалили. Ткнулись бортом в пристань. Челн рыбачки не привязывали – просто удерживали руками, покуда пассажиры не вылезли.

– Ну, спасибо, – сунув парням медяхи, поблагодарила Графена.

Пристань оказалась полупустой – местные рыбаки уже отчалили, лишь какие-то баркасники возились, перегружали товары, да староста вымола – седоватый, с растрепанной бороденкою дед – не преминул подскочить к приезжим. Получил, как водится, пуло, поклонился, счастья пожелал.

– И тебе не хворать, старче, – улыбнулась рыжая. – К Славкова улице как быстрее пройти?

Старик показал рукой:

– Вдоль стены ступайте, а дальше увидите.

Никем не преследуемые, беглецы так и сделали, зашагали по липкой грязи, и минут через пять, миновав малые крепостные воротца, уже поднимались по Славкова, мимо серых высоких заборов, за которыми виднелись потерявшие былой гонор хоромы. Серые, почти без всяких украшений, и какие-то постные, что ли. Ну да, а с чего разоренному Новгороду улыбаться-то, праздничать? Нынче все праздники на Москве, там теперь гуляют.

На Славкова впереди зашагал Михутря. Разбойничий капитан ни у кого ничего не спрашивал, как видно, прекрасно зная дорогу. Поднявшись по улице, у небольшой каменной церкви повернули направо, как показалось Арцыбашеву – на проспект! Широкий, мощенный дубовыми плахами, многолюдный!

– Пробойная, – покосившись на Леонида, пояснила Графена. – Народищу-то – ух!

И впрямь народу хватало. Пронзавшая, словно стрелой, всю Торговую сторону и связывающая Торг с Московской дорогой, Пробойная улица даже и сейчас, после погрома, представляла собой весьма оживленную магистраль. Несмотря на ранее утро, беглецам то и дело приходилось обходить какие-то возы, носильщиков с досками, спешивших на рынок торговцев, мастеровых, нищих… Да кого только не было, включая промаршировавших строем стрельцов с лихой песней! В красных кафтанах, с бердышами на плечах, в лихо заломленных шапках. А как пели! Нет, не «Марусю», как было показалось Арцыбашеву, какую-то другую песню – но тоже веселую, строевую!

Правда, весело было лишь одним стрельцам. Народ, озираясь на них, хмурился, а кто-то даже ругался. И не бежали радостно в ногу с отрядом мальчишки, и красные девицы не выглядывали из теремов, не улыбались и не махали руками. Не забыли еще новгородцы причиненное собственным государем зло, ох не забыли! Да разве забудешь когда убитых, пожары да красный от крови снег? Как врывались в дома московские ратные люди – грабили, убивали, насиловали. Жгли.

– Эй, эй, – оглянувшись, Михутря крикнул задумавшемуся и засмотревшемуся на стрельцов Леониду: – Сюда, сюда. Поворачивайте.

Почти сразу за какой-то церковью свернули налево, где за заборами и домами тоже виднелась золоченая церковная маковка.

– Святого Ипатия церковь, – вполголоса пояснила Графена. – А улица эта – Рогатица.

Рогатица показалась Арцыбашеву довольно-таки угрюмой и опасной, словно затаившийся с кистенем тать. Впрочем, в те времена улицы особой приветливостью не отличались, чужаков не любили, в любой момент ожидая от них какой-нибудь каверзы, а потому отгораживались высокими заборами, крепкими воротами, держали во дворах злобных цепных псов. Словно предупреждали – не ходи, чужой! Не заглядывай за ворота алчным взором да не вздумай чего украсть – тебе же боком выйдет.

– Сюда…

Вслед за капитаном Графена и Леонид свернули – а точнее сказать, юркнули – в узенький проулок меж двумя высоченными частоколами, за которыми тотчас же поднялся истошный собачий лай. Под ногами оказалась такая лютая грязища, что Арцыбашев едва не оставил там ботинок, а уж об испачканной одежке нечего было и говорить!

Шли, правда, недолго – протиснулись, перебрались через лужу и оказались в тупике – прямо напротив небольшой калиточки, висевшей на ременных петлях. Калиточку эту Михутря и открыл самолично, ловко просунув руку в щель. Странно, но никто во двор к чужакам не вышел, и даже собаки, похоже, не было – иначе б давно выскочила с лаем.

– Ну, что стоите? – обернулся разбойник. – Заходите, что ль.

– Ой, господине, – Графена неожиданно побледнела и закусила губу. – А нас тут, часом, не зарежут? Я слыхала…

– Что ты слыхала, дщерь, то твои дела, – рассердился капитан. – Идите ужо, что тут стоять-то.

Судя по явно испуганной девчонке, место, куда пришли беглецы, пользовалось в городе какой-то нехорошей славой, такой, что напрочь не нужны были ни цепные псы, ни крепкие, с надежными запорами, ворота.

Леонид внимательно осмотрел не столь уж и обширный двор и ничего особенно подозрительного не заметил. Двор как двор. По левую руку – птичник, хлев, отхожее место. Справа – банка и какой-то длинный сарай, примыкавший к обычному новгородскому дому – бревенчатому, просторному, на высокой нежилой подклети, вполне зажиточному на вид. Даже, судя по трубе, печь там топилась по-белому!

– Заднедворьем пройдем, – махнул рукой разбойник. – В горницу сразу не входите, сначала охолоните чуток.

Однако ж незваные гости не успели сделать и шага. В задней стене дома вдруг распахнулась дверь, откуда высунулся подозрительного вида хмырь – кривобокий, с реденькой рыжеватой бородкою и перекошенным белесым шрамом лицом. Порты, заправленные в грязные, с обмотками, кожаные лапти – поршни, накинутый на покатые плечи армяк, из-под которого виднелась суконная, с богатою вышивкою, рубаха, на поясе висел кривой нож.

– Ахти ж – жонки припожаловали! – кривобокий зловеще осклабился, показав редкие желтые зубы. – Вроде не звали ж… Оп! – Он вдруг узнал, явно узнал Аграфену, и в тот же миг та натянутая и неискренняя улыбка на плоском лице его вдруг исчезла, сменившись откровенно злобной гримасою.

– А ты что ж это, рыжая, сюда робить пришла? – сплюнув, с придыханием промолвил хмырь. – Что, с Холопьей выгнали, так у наших девок хлеб отбирать будешь? Не, не будешь. Не успеешь. Посейчас тебя – чик! И все.

– Пожалей, батюшко… – тоскливо всхлипнув, Графена изогнулась в поклоне.