Старые тетради

Блоха, выйдя из дверей отделения милиции, сразу куда-то сбежал, я было за ним, а его и след простыл. Вот таким образом оказался я на улице в большом чужом городе в полном одиночестве, растерянный, оробевший, не знающий, что теперь делать, и по старой памяти направился на нижний базар, рядом с которым мы когда-то давно жили, в надежде раздобыть там что-нибудь поесть.

Не помню, где я коротал ночи, благо, стояло лето, и на улице было тепло, а днями уныло бродил по базару между торговых рядов, всматриваясь в лица, стоящих за прилавками людей и раздумывая, у кого бы выпросить что-нибудь съестное, и вот на второй или третий день таких блужданий я в очередной раз проходил рядами торговцев, и вдруг остановился, не веря своим глазам – среди торгующих стояла, кто бы мог подумать, моя родимая мать.

Тут она тоже увидела меня и бросилась навстречу, а я к ней, расплакались оба. Стала тут она расспрашивать меня, что да как было, ну я и поведал ей о своих бедах и неудачах, рассказал, что из-за Блохи всё пропало и в приют попасть не удалось. Мать вздохнула и сказала:

– Ну что же тут поделаешь, сынок, наверное, не судьба была, как-нибудь будем жить сами. А я приехала узнать, где же ты будешь находиться, а оно вот как вышло…

Изболелась, видать, душа у матери, что отправила ребёнка в неведомую даль, тут же следом в город и приехала, а чтобы хоть немного оправдать поездку, набрала, как водится, на сельском базаре подсолнечного масла, рассчитывая в Ставрополе продать немного дороже, и потом уже искать приют. Тут она меня покормила, продала остатки масла, и мы с ней уехали домой в Кугульту.

Вот таким образом закончилось моё первое путешествие в неведомые края. Не знал тогда я, полуголодный мальчишка, сколько мне ещё доведётся попутешествовать в своей жизни по всяким неласковым и чужим местам, сколько прийдётся повидать разных людей и событий, испытать лишений и невзгод.

А по прошествии некоторого времени, дело было уже поздней осенью или в самом начале зимы, я повстречал того Блоху на базаре в своём селе, случилось так, что мать что-то искала и выбирала в торговых рядах, а я бродил где-то рядом и глазел по сторонам, как вдруг увидел неожиданно возникшего перед глазами своего недруга и обидчика, также бесцельно бродившего между людьми. При его появлении всплыло у меня в памяти всё недавно пережитое: неудача дальнего похода в Ставрополь, нахождение в отделении милиции, лишения и голод, перенесённые в скитаниях по улицам, ночлег в грязных закоулках, предательство в тяжёлую минуту, вспомнились все перенесённые страхи и переживания, он же, в свою очередь узнав меня, стоял, глядя мне в лицо, и издевательски смеялся. Закипела тут во мне кровь, такая хлынула в душу обида, что я кинулся на него с кулаками, хотя он был старше и больше меня. Я колотил его с такой злостью и остервенением, выкрикивая ужасные вещи, что ему пришлось бежать. Тем временем вокруг меня собрались люди, прибежала мать:

– Что случилось, с кем ты тут дрался? – спросила она обеспокоенно.

– С Блохой!

– Не связывайся с ним, сынок, он нехороший человек, – сказала она, обняла меня и увела домой.

Пришли мы с ней в нашу полупустую холодную хату, а там мать мне и говорит:

– Совсем плохи наши с тобой дела, сынок.

– В чём плохи-то, мама?

– Не перезимовать нам с тобой эту зиму, нет у нас ни топлива, ни запасов каких, будем голодать пуще прежнего. Не выжить нам здесь… Давай-ка мы с тобой уедем куда-нибудь, авось где в другом месте получше будет, а тут добра у нас с тобой – четыре пустые стены да горе-беда…

Как я понял, такое непростое решение зрело у неё давно, и было оно вызвано опять же заботой обо мне. Оказалось, она уже успела предпринять кое-какие шаги, готовясь к выполнению задуманного, даже справку взяла в сельсовете, ту самую справку, что тогда заменяла паспорт, и вот через несколько дней мы с ней собрали свои котомки, припёрли дверь хаты поленом и покинули родное село.

Глава вторая – Скитания

По Ставрополью и Кубани

Вот таким образом получилось, что закинули мы с матерью котомки на плечи, да и подались прочь от родного дома в поисках лучшей жизни. Много позднее, когда стал уже взрослым, я понял, что мы тогда приняли единственное верное решение, позволившее в приближавшуюся зиму выжить как нам самим, так и семье Дмитрия, моего старшего брата. Теперь оставшиеся в своём доме в Кугульте Митя с женой Ефимией, мы звали её Хима, смогли все имевшиеся в распоряжении скудные ресурсы направить на своих детей, чудом переживших зиму минувшую, не отвлекая какой-то их доли на нас.

Дороги-дороги, до чего же они трудны и насколько неведомы, знать бы, кто и каким образом распределяет попадающиеся там да сям на этих дорогах развилки с перекрёстками и направляет ноги бредущих по каменьям и ухабам в ту либо иную сторону, да кабы ведать усталому путнику, что ждёт его за ближайшим изгибом выбранного провидением случайного ответвления тропинки…

Первоначально судьба привела нас с матерью старыми знакомыми путями в Ставрополь, а куда же ещё, это ведь был ближайший от нашего села крупный город, в котором мы надеялись найти какую-то работу и пристанище. В самом деле работа там для нас нашлась, хоть не бог весть какая, малооплачиваемая и подённая, но она давала нам возможность какое-то время питаться и жить, а потом в одном из пригородных совхозов мы нанялись перебирали картошку, которая начала прорастать в буртах под конец зимы. Бурт – это такая вырытая в земле траншея длиной 15-20 метров, в которой зимой хранят картошку, перед холодами её туда закладывают в большом количестве, сверху накрывают соломой и засыпают землёй, утепляя таким образом само хранилище, а ближе к весне открывают и, хорошо сохранившуюся, начинают использовать в установленных целях.

Тем временем всё ещё стояли холода. Жили мы в тот период у кого-то из ставропольских знакомых или родственников, то ли у дяди Коли, то ли ещё у кого-то, точно уже и не помню, хлебом питались внатяжку и не каждый день, но зато картошку ели сколько душе угодно причём в любом виде: печёную, варёную «в мундире» и просто варёную, даже пюре ели, но только без масла. Когда же изредка матери удавалось выкроить денег на бутылку подсолнечного масла, а оно у нас в ставропольских краях вкусное, душистое, то мы картошку жарили, воспринимая такое блюдо как деликатес.

На той работе мы долго не задержались, потому как бурты по весне закончились, рабочих распустили, и пошли копать огороды в какое-то близлежащее село, а позднее в этом же селе по прошествии лета убирали картошку нового урожая, где нам платили натурой, тем самым, что мы выкапывали. Закончилась уборка, мы взяли тяпки и пошли по тем же огородам, которые только что перекопали, уже брошенным, выбивать картошку, перекапывая тяпками землю вновь в поисках клубней, которые могли там остаться, потом везли собранное в Ставрополь на базар, продавали и вновь возвращались к тяпкам.

Жили мы всё это время у разных людей то в сенях, то в сараях, спали на соломе, подстелив под себя ложник – это было самое дорогое наше имущество, что-то вроде лоскутного ковра.

В том селе, где мы копали картошку, мне врезался в память случай, как я покупал ситец. Однажды в центре села я увидел у магазина толпу людей, которая оказалась очередью за ситцем, простенькой цветастой хлопчато-бумажной тканью, которую туда по случаю только что завезли. В те годы с одеждой и обувью было плохо, какой-то мануфактуры, а особенно недорогой, было просто не достать. Прийдя домой, я рассказал матери про то, что видел, а она в ответ:

– Вот бы ситчику добыть, я б тебе рубашек нашила.

– Давай деньги, – сказал я ей, – добуду.

Она достала из сокровенных мест какие-то сбережения, я схватил деньги и побежал в ту очередь, а там была уже не очередь, а давка, всё село хотело купить дешёвой ткани, и я, девятилетний шпингалет, не задумываясь, нырнул в самый центр давки. Удивляюсь до сих пор, как я не был растоптан этой толпой, а оказался в магазине и купил последние восемь или десять метров ткани, из которой мы с матерью немного приоделись. Она умела кроить и шить и, выпросив у хозяев швейную машину с нитками, сшила мне рубашки, а себе то ли блузку, то ли платье.

Но вот закончилась картошка, копать было нечего, вновь приближалась зима, и мы, захватив свои узелки, снова двинулись в путь в поисках более серьёзного и надёжного пристанища. К этому времени мать успела избавиться от ложника, продав его на базаре, как от громоздкого и тяжёлого груза для бродячих пеших людей. Шли мы с ней через хутора и сёла, выпрашивая там то кусок хлеба, то пять-шесть картошек. Случалось, что сердечные и добрые люди зазывали нас в дом, кормили чем-либо горячим и, провожая, давали что-нибудь в дорогу.

В какой-то день мы шли долго, были голодны, как вдруг увидели, что неподалёку от дороги в кустах запуталась ворона. Мать, не мешкая, подбежала к кусту, схватила птицу, открутила ей голову и сказала:

– Ну вот, сынок, бог послал нам кусочек мясца.

– Но, мама, ворон ведь не едят.

– Не слушай, сынок, – ответила она, – что говорят сытые люди, они потому и разборчивы, что сыты, а так мясо – оно всё одинаково, поверь мне.

А сама на ходу ощипала добычу, открутила и выбросила вороньи лапы – по виду у неё получился цыплёнок цыплёнком – и спрятала тушку в сумку. Как только мы с ней пришли в ближайшее село, мать выпросила у какой-то хозяйки старую кастрюлю с несколькими картофелинами и сварила мясной суп. Отлично мы с ней тогда поужинали, и я убедился, что действительно всё мясо одинаково, особенно для голодного человека.

Однако, время от времени в нашем полуголодном существовании случался и некоторый просвет. В одном из сёл, что попалось нам по дороге, матери удалось временно устроиться на работу в детский сад кухаркой, она была большой мастерицей по кухонной части, и вот там мы с ней были сыты всегда. Я, конечно, детсадовскую группу перерос и не посещал, но, бездомный и беззаботный, всё время крутился при матери. Где мы тогда жили, не помню, вероятно, там же при садике, но мне очень хорошо запомнились походы с детьми на прогулки, в которые меня тоже брали. Крепко осталось в памяти, как в протекавшей недалеко от села маленькой речушке в камышах и чаканах[3 - Чакан – рогоз, болотное растение.]* ловил черепах и носил их на берег, чтобы показать маленьким детям, визжавшим от восторга.

Как-то раз во время одной из дальних прогулок дети стали просить пить, была середина дня, стояла жаркая погода, и воспитательница решила достать из попавшегося на пути колодца воду кофейником, а ненадёжно закреплённая за его ручку верёвка развязалась, и кофейник остался глубоко внизу. И вот воспитательница в отчаянии от случившейся беды, дети плачут, колодец находится далеко в поле, позвать на помощь некого, казённая посудина утрачена и достать её нечем. Я же к этому времени уже был опытным колодезьным пройдохой и охотником на воробьиные гнёзда и, когда случилось это несчастье с весьма ценным для того времени имуществом, недолго думая, полез в внутрь каменного мешка на его выручку.

Колодец был глубокий, глубиной метров десять или двенадцать и, как все подобные сооружения на Ставрополье, выложен изнутри бутовым камнем с достаточным количеством дырок и щелей в стенках для удобства лазания. Я, нисколько не пугаясь наступивших вдруг вокруг меня сумерек, преспокойно спустился на его дно, привязал верёвку к ручке кофейника, плававшего на поверхности чёрного водного зеркала, зачерпнул воды, и его подняли наверх. Сам же, пока карабкался обратно к светлому пятну над головой, успел по привычке проверить все углубления в стенах влажного подземелья на предмет наличия птичьих гнёзд.

В том селе мы с матерью пробыли недолго, наверное, месяца два, работа оказалась сезонной, и как только закончилась уборочная страда, детский сад закрыли, детей разобрали по домам, и нам пришлось снова собирать пожитки и отправляться дальше в поход за нашим бродяжьим счастьем.

Много ещё дорожной пыли переворошили наши ноги, пока мы мыкались в поисках пищи и пристанища по сёлам и станицам нашего родного края и соседней с ним Кубани, но, как и всегда, дорога вновь привела нас в Ставрополь, а там нам попался вербовщик, который набирал людей на работу в виноградарский совхоз, находившийся в Дагестане недалеко от Дербента. Узнав об этой возможности, мать пришла держать совет со мной, и мы приняли решение ехать – пусть это было и далеко, в полутысяче километров от родных мест, но очень уж вербовщик расхваливал жизнь в Дербенте: и тепло там, и винограда столько, что ешь сколько хочешь, и находится он на берегу замечательного тёплого море, в котором рыбы видимо-невидимо. Да и к сестре Моте это место было поближе, так как она уже из Грозного перебралась в Махачкалу – центр республики.

Не мог я тогда знать, какой крутой поворот в те дни совершила моя судьба, направив меня в Дагестан, которому в будущем суждено было стать второй моей родиной.

Дербент

И вот в 1935 году мы с мамой обосновались в виноградарском совхозе имени Карла Маркса, что расположен неподалёку от Дербента. На одном из участков огромного виноградника под самой горой была разбита большущая брезентовая палатка, в которую и поселили нас, несколько человек рабочих, выдав в качестве кроватей деревянные топчаны. Настоящие кровати тогда были лишь у состоятельных людей, а такая голытьбы, как мы с матерью, спали на нарах и топчанах с матрацами, набитыми соломой. Ещё всем выдали марлевые пологи, чтобы спасаться от комаров, которых по вечерам бывало очень много.

При помощи больших многократно перелатанных тряпочных ширм и кусков старого брезента эта палатка была разгорожена на комнатки, в одной из которых мы с матерью и поселились. Спали мы с ней на одном топчане, питались кое-как хлебом с солью и иногда подсолнечным маслом. Бывало, нальёшь масла в миску, посолишь его, макаешь туда хлеб и ешь – вкусно…

Часто нас выручали бычки, которых я приладился ловить в море на удочку. Море было, вроде, и далековато от той горы, под которой мы жили, но бойкому пацану ничего не стоило пробежать три километра до берега да потом столько же обратно. И вот я почти каждый день то с ребятами, то один бегал рано утром на берег и через пару часов тащил уже домой кукан бычков, а бычки тогда ловились крупные да чёрные большей частью. Бывало, мать их как нажарит, да как наедимся с ней жареной рыбы – вкуснота опять же!

А когда на море поднимался шторм, и бычки уходили от берега, в такие дни мы с ребятами приладились ловить укачанных судаков, купаемся, бывало, вблизи берега сами по себе и смотрим, где в волнах у поверхности воды кувыркается судак, так его полубессознательного хвать – и на берег.

А однажды был очень уж сильный шторм, и стали мы с ребятами играть в волнах, подныривая под них и выкатываясь на гребне аж к берегу. Я тогда нырял уже неплохо, но с одной большой волной немного запоздал, и она меня как ахнула по боку – захватило дух, да так сильно, что еле-еле выбрался на берег. После этого случая я понял, что с морем надо быть поосторожнее.

А работы на винограднике было много, её хватало всем, и взрослым, и детям, так мать вместе с другими трудилась на подвязке лозы к таркалам, а я собирал пестрянку – это гусеница такая очень опасная для зелёных насаждений. Как только весной у винограда распускались почки, тут же появлялась эта пестрянка и начинала объедать почки и молодые свежие листочки. Сейчас этого вредителя травят химикатами, а тогда собирали вручную, другой методики борьбы не было. За самых ранних собранных гусениц совхоз платил нам по три копейки за штуку, потом, когда её становится больше, платили уже по копейке, а уж когда совсем много, то на копейку надо было собрать пять штук. Собирали гусениц в основном дети, мы их складывали в жестяные консервные банки с керосином, а к вечеру сдавали бригадиру по счёту. Некоторые из нас, особенно девчонки, которые работали поприлежней нас, пацанов, иной раз зарабатывали на этом больше даже, чем взрослые.

Наконец приходило время, когда начинал поспевать ранний виноград, так охрана не давала к нему прохода, а нам, детям, тем более. Самый первый виноград в совхозе собирали особо доверенные люди, его сразу упаковывали в решета, тарили в ящики и отправляли потребителю. Я же всё равно ухитрялся, несмотря на охрану, пробраться в виноградник, а там и сам наедался, и несколько гроздьев приносил матери. Когда же начинался массовый сбор, то тут нам разрешали есть сколько хочешь, лишь на мускат был постоянный запрет. Но, как известно, что под запретом, того обычно и хочется больше всего, вот и я однажды выбрал благоприятный момент, забрался в мускатный виноградник, уселся там под куст, с которого вокруг свисали гроздья, как крупные початки, длинные и такие же плотные. Ел я их так же, как едят пареную кукурузу, не обирал по ягодке, а обгрызал вокруг и остатки, как кочерыжку, выбрасывал.

Много я в тот раз съел этого муската, ел в запас, потому что не знал, доведётся ли ещё его пробовать, а когда пришёл домой, принеся с собой несколько кистей матери, то почувствовал, как мне вдруг стало плохо, настолько плохо, что я тут же потерял не только сегодняшнюю пищу, но, пожалуй, и позавчерашнюю. Мать, бедная, не знала, что со мной делать, но всё обошлось, к вечеру моя беда прошла, а на следующий день я уже был здоров, но на виноград, и не только на мускатный, не мог смотреть ещё месяца полтора, уже потом только понемногу начал есть, ведь наше питание в то время состояло в основном из него и хлеба.

Работы у нас на винограднике, как я уже сказал, было предостаточно, ну а заработки при этом всё равно были плохие, то, что матери удавалось заработать, уходило на наше скудное питание, и если ей случалось к выходному сэкономить три-четыре рубля, то мы с ней устраивали себе праздник – шли семь километров в Дербент и там на базаре покупали граммов двести или триста колбасы, а если попадалась ливерная, то и целый килограмм, тут же в сторонке от рядов мы с ней садились в тень и ели её, а потом бродили между рядов, глазея на выставленные товары, на которые денег уже не оставалось.

А там, на дербентском базаре, в те времена от одних запахов можно было слюной изойти, в продаже можно было найти какие угодно вкусности: чуреки горячие, чебуреки и пирожки, блины и вареники, шашлык и всякие печёнки-селезёнки, рыба на любой вкус, жареная, пареная, вяленая и свежая, а бычки жареные стоили десять копеек кучка, в которой бывало по десять-пятнадцать штук, так вот мы больше на бычков и нажимали, как на самое подходящее к нашему карману блюдо.