Российское культурное пространство в региональном измерении

– использование самых значительных общенациональных мероприятий для сближения, объединения регионов, выявления особой роли каждого из них. Среди упущенных возможностей можно указать на конкретную форму организации празднования 60-летия Победы в Великой Отечественной войне, внутри которого акцент был поставлен на победе Советской Армии, страны, всего народа, а колоссальная роль тыла – а вместе с ней многих регионов – оказалась в тени;

– превращение знаковых региональных событий в общероссийские. Самый яркий пример этого – долгое празднование всей страной 300-летия Петербурга и одновременно с этим оставшимися сугубо местными более «солидные» юбилеи Костромы или Углича;

– обеспечение внимания со стороны центральных СМИ к всероссийским и международным культурным акциям, проходящим за пределами столиц;

– переосмысление опыта советского периода организации всероссийского художественного процесса и культурной жизни, когда значительные всероссийские художественные выставки, театральные смотры и т.п. становились итогом зональных (региональных) выставок и смотров, охватывающих всю страну.

НОВЫЕ ОБРАЗЫ РЕГИОНОВ РОССИИ: ВЕКТОР ОБНОВЛЕНИЯ

После «парада суверенитетов» 90-х годов ХХ века главной задачей государственного строительства Российской Федерации стала борьба за сохранение единства страны. В изменившихся условиях настороженное отношение к себе начало вызывать не только все происходящее в национальных республиках (взять хотя бы вопрос перевода татарского алфавита на латиницу), но и более широкий процесс «регионализации России» в целом.

В стремлении российских регионов (среди них – Поволожья, Урала, Сибири, Дальнего Востока) к большей самостоятельности, активной защите своих прав и интересов центральная власть стала склонна видеть прежде всего подпитку центробежных тенденций, едва ли не угрозу сепаратизма. Другое дело, что сохранение единства и целостности страны федеральным центром понималось прежде всего как возвращение своего безусловного влияния через усиление «вертикали власти», повышение «управляемости» регионами, установление «жесткого» федерализма.

Но проблема единства страны не может рассматриваться только в политико-правовом контексте (обеспечения территориальной целостности, незыблемости государственных границ, поиска форм административно-территориального устройства). В анализе целостности больших социальных образований принципиальное значение имеют вопросы, относящиеся к символическому плану бытия, касающиеся форм презентации и самопрезентации целого, особенностей отражения его образа и образа составляющих его частей в общественном сознании. Целостность страны – это одновременно и феномен духовного единства, самоидентичности социального целого и самотождественности личности.

Очевидно, что в таком контексте вопрос о единстве России не сводим к роли столицы как олицетворению центральной власти, но должен быть отнесен к организации всего внутрироссийского пространства. Однако на практике, образ столичной Москвы, монопольно определяющей стратегию развития страны, обладающей неоспоримым правом на любую инициативу, превратился в центральную и едва ли не единственную четко обозначенную деталь внутрироссийского пространства. В качестве партнера по диалогу Москва признает только Санкт-Петербург – город, объявленный «культурной столицей» России (создание петербургской мифологии в новом российском сознании служит знаком усилий сегодняшней России представить себя европейским государством).

Образы же всех прочих российских регионов в центральных СМИ и массовом сознании связываются большей частью с представлением об источнике постоянных проблем (перебоях с теплоснабжением зимой, задолженностях по выплате зарплаты, забастовках). В возникшей ситуации самодовлеющие образы двух столиц лишь подчеркивают возникшую символическую размытость, неструктурированность внутреннего пространства страны в целом и неопределенность роли в ней каждого из регионов в отдельности. Представление обо всей стране свелось к схеме: столица – провинция, Москва – безликие регионы.

Аморфность характера внутрироссийского пространства резко отличает его от того прежнего (действительного или кажущегося) единства, которым обладало советское пространство. Но следует иметь в виду, что единство советского пространства в символическом плане обеспечивалось не только подчеркиванием исключительного положения столичного центра, но тем, что каждый из регионов имел в этом пространстве свое четко определенное место, знал и ощущал свою роль в нем. Образ каждого из российских регионов нес в себе связь с целым страны и государства. Такое положение имело не ситуативный характер, оно не просто сложилось исторически, а было создано в результате долговременных целенаправленных усилий власти. Об этом свидетельствует хотя бы то, что советское пространство прошло в своем становлении несколько этапов.

Первый этап – 20-е годы – был связан со стремлением власти скорейшим образом представить все происходящее в стране после октября 1917 года как рождение нового мира, новой истории человечества. Понятно, что немедленно начать «преображаться» могла только символическая сторона социальной реальности (представляющая собой систему значений и смыслов). Соответственно, как и в ходе всех прочих социальных революций, преобразования в советской России нашли свое выражение в первую очередь в переименовании всех тех явлений, которые олицетворяли важнейшие стороны социального бытия.

Коренным изменениям была подвергнута в том числе и карта страны. Многие центры прежней жизни уничтожаются (многие духовные центры русской жизни подобные Соловкам умышленно превращаются в концентрационные лагеря, места заключения). Одновременно словно из-под воды появляются новые образования. Столица из Петрограда перемещается в Москву, советское правительство переезжает в Кремль, на Красной площади создается некрополь. Изменяется административно-территориальное деление государства: вместо упраздняемых губерний, уездов и волостей появляются области, края, округа и районы.

Условием включения каждого отдельного «места на карте» в возникающее советское пространство стало создание для него новой «идеологически выверенной» биографии. Массовый характер приобрела компания по переименованию населенных пунктов (что позднее сделает обычной ситуацию, когда на географической карте одновременно будут уживаться 8 Калининов, 2 Калининграда и 35 Калининсков).

Переписывание отечественной истории переросло в массовое мифотворчество. Конечно, нужны были значительные усилия, чтобы заставить «вписаться» в новую жизнь древнейшие русские города. Для этого надо было суметь, например, отсечь кровную связь Костромы с 300-летней историей царствования династии Романовых или стереть в памяти народа события, благодаря которым история Углича стала неотделима от истории России. Новая реальность творилась почти по художественным законам, с помощью магии творцов соцреализма. Формируясь, советский миф одновременно трудился над картой страны едва ли не как над произведением искусства.

Второй этап наступает с началом массовой индустриализации. На этом этапе решительному изменению подвергается уже сам геокультурный ландшафт страны: происходит стремительный рост числа городов (как промышленных центров), разворачиваются гигантские стройки, создается система каналов. При этом, скажем, пуск первых сооруженных в эти годы ГЭС Волжского каскада привел к тому, что под водой оказались огромные территории (акватория Рыбинского водохранилища составила 4,5 тысячи квадратных километров; на дно ушли город Милога, около 700 сел и деревень, 150 тысяч человек были переселены из родных мест).

Одновременно с этим не только большие социальные группы населения подвергаются «социально-классовой перековке», но подобному же «обработку» проходят и целые города. Например, процветавшие ранее богатые купеческие волжско-камские города, по сути, принудительно превращают в индустриальные рабочие центры. Самым показательным здесь можно считать «преобразование» третьей, «торговой» столицы, «кармана» России Нижнего Новгорода в город Горький – родину пролетарского «буревестника революции», известный не своей ярмаркой, а промышленной продукцией «Красного Сормова».

Третий этап относится к 70–80-м годам, когда циклопические формы централизованной советской экономики, огосударствление всей социальной жизни образовали уродливую гиперреальность, а государство мыслилось уже как единая гигантская производственная корпорация. Естественно, что образы регионов, в качестве ее составных частей, в основном, приобрели «специализированный», «производственный оттенок»: «житница страны» (Ставрополье, Кубань), «автомобильный цех страны» (Горький, Тольятти, Самара, Ульяновск), «всесоюзная здравница» (Крым, Сочи) «тихоокеанские ворота страны» (Приморье), были еще «хлопковые республики» и «республика-сад». Лишь несколько городов оставались на особом положении, наделенными собственными именами. Так, Москва именовалась «сердцем нашей Родины», Ленинград – «колыбелью Октябрьской революции», Ульяновск – «родиной Ленина», Волгоград – «городом воинской славы». Этому же ряду безусловно принадлежит и определение «Урал – опорный край державы».

Вряд ли все эти образы были, безусловно, тождественны внутреннему самоощущению регионов, пониманию ими своего истинного значения и роли. Взгляды снаружи и изнутри могли сильно различаться. Многие территории сберегали в глубине своей исторической памяти другие, можно сказать, более личные, почти интимные имена, идущие от местного придания, когда-то прочно связавшего живущих здесь людей с этой землей.

Отправляясь «к тетке, в глушь, в Саратов», следовало иметь в виду, что в душе самих саратовцев их город всегда оставался столицей Поволжья. А Оренбург – это не только то место, откуда возник тот самый «пуховый платок», но и еще и город, поименованный когда-то «вратами в Азию», «Южной Пальмирой». Металлургический Череповец словно в сновидениях видел себя «Северным Оксфордом» (как называли город в начале ХХ века из-за особого внимания к образованию), Омск же хотел бы помнить себя не только «колчаковской столицей», но и «сибирским Лейпцигом».

Советские образы регионов, служили единству страны, но зачастую (и даже, как правило) грубо искажали экзистенциональные основания жизни самих регионов, подчиняя ее внешним требованиям, интересам государственной машины. Декларировавшийся принцип гармоничного развития личности вступал в противоречие с предлагаемыми условиями ее существования как части локально социума, заставляя примиряться с изначально усеченными, «специализированными» способами его существования.

Например, в экономике Урала центральное место занимали огромные металлургические предприятия, заводы-гиганты тяжелого машиностроения, связанные сложной сетью отношений с многочисленными поставщиками и заказчиками, разбросанными по всей стране. Около трети всего промышленного производства региона приходилось на долю предприятий, связанных с военно-промышленным комплексом (в Свердловской и Пермской областях эта доля составляла более 50 %, в Удмуртии – почти 70 %), тогда как по экономическим показателям в легкой промышленности Урал занимал 18 место из 19 промышленно-экономических регионов страны. Односторонняя узко промышленная специализация, игнорировала интересы сбалансированного развития края.

С 60-х годов за Уралом закрепляется название «рабочего края» (в котором слились все его предыдущие определения как «кузницы страны», «мастерового» и «трудового» края). С этой поры сколько бы вузов и НИИ, секретных КБ и научных центров (не говоря уж о театрах, музеях, филармониях и т. п.) не существовало в крае, он «приговорен» был навсегда оставаться «рабочим краем».

Что же произошло после крушения существовавшей идеократии и распада СССР в 90-е годы, когда рассыпалось прежнее единое пространство жизни, организуемое «советским мифом»?

Невозможность сразу обрести духовное единство общества в форме новой общенациональной идеи, дезориентированность федерального центра подтолкнули процесс «регионализации» страны. Поиск новой идентичности породил потребность регионов найти опору своему нынешнем развитию в собственном историческом прошлом. В 90-е годы происходит взрыв регионального мифотворчества. Регионы, выбирая из истории те или иные наиболее соответствующие сегодняшнему ее пониманию нити развития, были увлечены, в известном смысле, придумыванием своей биографии. Саратовцы, например, за важную точку отсчета приняли дату 200-летия восстановления Саратовской губернии, в Угличе как общегородское событие отмечается День царевича Димитрия, невинно убиенного при Борисе Годунове; на владимирской земле, понятно, «со смыслом» установливается памятник самому Илье Муромцу, в Тамбове в порядке неформальной инициативы увековечено скульптурное изображение того самого волка, а в Кызыле специальная стела возвещает миру, что здесь находится центр Азии и т. п.

Замечено, что новые региональные мифы, при всем разнообразии их конкретного «наполнения», объединяла общая схема построения. Все они, как правило, видели «золотой век» своего существования в истории до 1917 г., а революцию рассматривали как своего рода «грехопадение». Последующие существование, иногда включая и нынешнее свое состояние, они расценивали как расплату за предыдущее. Отсюда перспектива движения в будущее закономерно связывалась с восстановлением исторической связи с прошлым как залогом обретения прежнего реального или мифического могущества и процветания.

Главным содержанием этого спонтанного процесса поиска российскими регионами новых, презентующих их образов было, думается, не стремление противопоставить себя столице или как-то обособиться от всех. Определяющей была вырвавшаяся наружу потребность регионов в самоутверждении, в отстаивании своей духовной состоятельности и культурной самодостаточности. Что в конечном итоге выступало как императив самой жизни, восстановления ее целостности и цельности. Необходимость в обновлении предполагала переосмысления отношений с другими регионами и столицей, в конечном счете, переформирования всего внутрироссийского пространства на новых, демократических основаниях.

Затормозился этот процесс изменений в российском региональном сознании, когда все более определяющаяся политика федеральной власти начала приближаться по смыслу к известному кинолозунгу «за державу обидно!». Последний выступил и как призыв к консолидации общества, обретению некоего «общего дела», восстановлению былой державной мощи, и в виде вектора направленности общих созидательных усилий, знака поиска перспектив. В подъеме регионального самосознания центральная власть увидела лишь угрозу дальнейшей дезинтеграции страны и препятствие на пути восстановления собственного авторитета.