Без любви, или Лифт в Преисподнюю

В девятом часу вечера открылась дверь, и на пороге объявился Никита. Натали бросилась ему на шею с криком:

– Ну где же ты так долго был?! Я вся соскучилась по тебе.

– Я…

И поцелуй, долгий и глубокий, опечатал его замолкшие уста, заняв губы и язык более красноречивыми объяснениями, нежели тщета напрасных слов. Натали, запрыгнув ему на грудь, обхватила руками шею, поджала ноги и схлестнула крестом их у него за спиной. Он так и переступил порог с женою на груди, которую поддерживал на весу свободной рукой под зад так, как держат малых детей.

Брат Серёга безмолвно стоял в проёме кухонной двери, неловко переминаясь с ноги на ногу, и глядел широко открытыми глазами. Всё как-то было чудно и разом чудно, не по-человечески. Не так, как должно было бы быть. Он по-прежнему не осознавал, что происходит, но не мог не чувствовать, что это всерьёз и надолго, причём неожиданные изменения в жизни сестры касаются и его. Беда! Удача круто разворачивалась в пока что неведомую никому сторону.

Он вдруг заметил, что Никита приподнял руку, а в руке у него пакет – с продуктами. Торчат бутылочные горлышки. Брат Серёга бросился навстречу, чтобы принять из рук новоявленного зятя сумку, и понёс гостинцы на кухню.

– Мать с отцом хоть знают-то, а?! – крикнул в безнадёге он из кухни, выкладывая из сумки на стол, но на вразумительный ответ, разумеется, даже не рассчитывал уже, догадываясь, какую получит от сестры отповедь.

Четверть часа спустя, Натали накрывала на стол, а зять с шурином толковали по-свойски, как если бы знакомство их уходило на дюжину лет в прошлое.

– Обо мне ты так никогда не заботилась, – с шутливой обидцей в голосе выговаривал сестре брат Серёга, намекая на то, что и посуду за ним никогда не помоет, ни еды не приготовит, не соберёт на стол, когда матери с отцом нет дома, – всё делай, дескать, сам, по-холостяцки.

Хозяйка хлопотала, сияя от счастья и удовольствия. Поставила хрустальную рюмочку да две стопочки на стол и говорит:

– Пока картошка жарится, давайте, может, по глоточку, за нас с Никитой, а то так ужасно хочется услышать горько, чтоб был повод поцеловаться!

Брата не стесняется. Дразнит, счастливая. Смеётся, откровенно заглядываясь на мужа.

– Да, но я за рулём… – сказал брат Серёга, подумал, да и махнул от безысходности рукой: – Какая может быть работа, когда тут такие дела творятся, правда?!

– И правильно, – кивает согласно головой Никита, – не каждый день сестра выходит замуж.

– Но-но! Ты смотри мне, особо не засиживайся тут, у нас своя свадьба – у тебя своя. На кой ляд ты нам третьим лишним сдался?!

– Вы меня уже гоните?! – едва ли не в отчаянии восклицает.

Никита протянул руку и, положив ему на плечо, уверенно придавил книзу. Заставил шурина сесть на табурет.

– Не болтай глупостей. Жена шутит. Давай-ка лучше выпьем – за нас с Наталочкой.

Разлил беленькой, горькой. Выпили, и брат Серёга потянулся вилкой за маринованным грибочком.

– Ты чего?! – вдруг возмущается с очевидным притворством Натали. – А горько, я что, сама себе должна кричать?!

Брат Серёга отдёрнул вилку от плошки с грибами да как заорёт, точно бы с перепугу:

– Горько!

И пока сестра с зятем целовались, успел хорошенько закусить грибочками и колбаской, ещё выпить, покрикивая горько, и опять выпить да закусить. А потом уже с беспокойством говорит:

– Наташка, ты там гляди, а то картошка подгорит – останемся без ужина.

– Ой-йой-йой, – залопотала Натали, и уже хлопочет у плиты, между делом, отрываясь от сковороды, подрезает к столу всякой всячинки, что принёс в дом рачительный муж.

– Это хорошо, брат Серёга, что ты остался, чтоб поздравить нас, выпить по глоточку горькой за наше счастье, – говорит Никита, чокаясь. – Я, кстати, очень опасаюсь людей серьёзно пьющих: с человеком, пристрастившимся к рюмке, общих дел лучше бы не вести, потому как подневольный он, пускай хоть и любезный.

– Не понял, – выпучил глаза брат Серёга и, так и застыв в нерешительности, недонёс свою стопку ко рту. – А ну-ка повтори, что сказал?

– Я говорю: много пить без повода – ума не иметь. А кто не пьёт по поводу да под хорошую закуску…

– Кто?! – часто-часто заморгал брат Серёга, при этом украдкой метая по сторонам настороженный взгляд.

Свою стопку с водкой так и держал он в руке нетронутой.

– Но ещё больше опасаюсь я… – говорит Никита, выпив, и ищет вилкой цели, куда бы уколоть и чем бы закусить, – боюсь тех, кто вовсе капли на дух не переносит – или же должен знать причины, по которым они сторонятся рюмки.

– И это правильно, – вторит зятю шурин.

Натали сунула Никите в рот солёного огурчика, и следом кусочек сала, которое как раз нарезала к столу.

– Во, блин, сказочный сервис, да, брат? – восхищается Серёга, наконец-то опрокинув стопку и накалывая вилкой солёный огурчик. – Я просто не узнаю сестры родной. Ты что с ней сделал? Точно подменили.

И получил шутя ухватником по затылку.

– Почему правильно, ты-то говоришь, не поняла?

– Да потому, что человека не узнаешь, хотя бы раз не напившись с ним на пару.

– А то ещё хворый какой, да? Или, может, зашитый? – подвела черту под бытовыми наблюдениями мужчин Натали.

И на стол легла подставка под горячее, а на подставку – сковорода с жаренной на сале картошкой с луком и грибами.

– Из общей поклюём, никто не против?

– О чём речь, – кивает брат Серёга. – Все свои.

Делает глоток и кричит:

– Горько, ой как горько!

Натали прильнула ненадолго к устам Никиты.

– Ты где такую горькую нашёл, а?! Беленькая, а горькая! Рот так и вяжет… Горькая-прегорькая!

И Натали была слаще мёда, и в течение всего ужина часто и подолгу целовала. Было, даже кормила изо рта в рот, а к концу недолгого ужина, когда брат Серёга предложил распечатать вторую бутылку, и вовсе перебралась к Никите на колени. Наконец, лукаво щурясь, шепчет брату – с каким там намёком?! Говорит прямо, без обиняков и стеснений:

– Ну, всё! Поздравил, выпил, поужинал – пора и честь знать.

Не обижайся, мол, но совесть тоже надо иметь: глаза, что ль, завистью застит?

Брат Серёга вскочил из-за стола, как ошпаренный, и уже не хотел слышать никаких уговоров: посидеть, ещё по малой за успех предприятия опрокинуть да потолковать с родными по душам. Потом, потом – всё потом. Согласился выпить на посошок и тут же, без промедления, вышел из-за стола, откланиваясь и желая им всего-всего.

– Ключи от машины – положил на стол! – вдруг окрысилась Натали, заподозрив вдруг неладное.

– Да ладно тебе, я что, маленький?

– Сказано: на стол!

Брат Серёга, нахмурившись, послушно выложил ключи на стол, и Натали тут же прибрала их в кухонный ящик.

– Утром заберёшь! Когда проспишься.

Посмеиваясь над забавной семейной сценкой, Никита пошёл проводить шурина до порога и спрашивает:

– Насколько я понимаю, ты принимаешь предложение?

– Да, конечно.

– Тогда по рукам.

Протянули друг другу руки и в крепком долгом пожатии закрепили договорённость. Не выпуская руки шурина, Никита говорит:

– Тогда до понедельника. Ровно в девять утра ждём тебя у нотариуса…

Никита по-хозяйски запер дверь и едва успел обернуться, как уже ловил в раскрытые объятия любимую, – и любил её, нося по дому, при свете ламп и люстр.

Если б кто со стороны мог подглядеть, тому могло бы показаться, будто некое хищное создание набросилось на несчастную жертву и алчно терзает. Точно клоки кожи, заживо содранной, летят ошмётками по сторонам. Вот сорвана шкура с ног, вот с рук, и ещё какие-то обрывки летят, как будто кожи лоскутки. И сама, гляди, уже линяет. И не понятно, кто кого одолевает, а битва длится, и нет конца, нет края той иступлённой схватке. И вот упали, покатились, и всё ж таки верх в борьбе взяла. И добивает. Жестоко добивает. И клич победный издаёт. Взмахнув крылами, накрыла жертву – и соки выпивает. До донышка высасывает, ни кровинки, безжалостная, не оставив на посошок.

Осьминожка вдруг затихла.

И не дышит – дышит: ожила едва. Неужели время лечит?

То была не битва. То была игра, которую любовью называют. И которой нет конца, а есть лишь краткий миг отдохновенья…

Перебрались в кухню: слово – поцелуй – глоток чая – поцелуй – и слово наконец. Глаза в глаза впиваются.

Когда страсть чуть притихает, разум просыпается, и трезвый ум задаёт вопросы.

– Как же ты собираешься сводить концы с концами? Ну ладно. Допустим, из торговой выручки ты скопишь на первый взнос, а я прикрою. По очереди будешь перемещать долг, помалу сокращая. Никто не заметит. Расплатишься, и опять по уши в долгах: должен выкупать право долгосрочной аренды.

Никита был удивлён: ему казалось, что Натали мимо ушей пропустила все его слова, ан нет – суть ухватила, и даже просчитала.

– И это очень, очень хорошо, что ты всё понимаешь. Потому что нам нужна будет твоя помощь.

– Сомневаюсь, чтобы доходы с одной точки могли сравниться с моей зарплатой, но на такой подъём ведь никакой зарплаты не хватит, пускай даже с премиями и откатами. А ещё, ты говорил, квартира – и всё такое. Как же мы будем жить? Можно, конечно, потерпеть чуток, ужаться, но не бесконечно. Я ведь не первый день, как на свет родилась. И в делах, пожалуй, знаю поболе твоего.

Никита снял Натали с колен. Он был серьёзен, как никогда прежде. Натали таким его ещё не видела. Он откупорил бутылку коньяку.

– Извини, что коньяк дешёвый.

– Да ладно тебе извиняться!

Она машет рукой, и Никита наливает и говорит:

– О стартовом капитале… Я знаю, что доходов от трёх точек едва хватает, чтобы застолбить место. А ещё оборудование, товар, зарплаты, налоги, время на раскрутку… – расходов не счесть. Если не развиваться, то вряд ли выживем. Выручку первого магазина придётся вложить в открытие второго. Крутиться. Изворачиваться. И так далее. А стоит замешкаться – и волна долгов накроет с головой…

– Ну, вот видишь! Мне страшно.

Натали порывается спрятаться у него на груди, но Никита берёт её за плечи, удерживая порыв, и глядит прямо в глаза:

– Сейчас будет ещё страшнее. Жуть как страшно!

Натали с испугом глядит во все глаза и ждёт, что скажет он. Она верит, что сейчас ей будет по-настоящему жутко.

– Я рассказывал тебе, как братки пощипали меня? Обобрали, но пристроили. Кстати, деньги по доброте душевной предлагали – в долг и под терпимые проценты. Я не взял. Не дурак.

– Надеюсь.

– Свобода выбора дороже. Ну так вот. Я не всё тебе рассказал, вернее, не до конца. Они долго присматривались ко мне…

– Долго – это сколько? Неделю, две…

– А потом вдруг предложили поработать…

– Тебе?!

– Аудитором.

– Не смеши.

– Это с виду кажется – быки тупые. Эти братки крышуют твою фирму, и твои платят исправно, но – есть подозрение… Странно было б, если бы не утаивалась львиная доля. За руку поймать – пойди попробуй. Идёт время – и наглеют твои. Но беспечность, сама знаешь, до добра не доводит. А надо всё и всегда считать да просчитывать.

– Считать… Разве ты умеешь считать?

– Я хорошо считаю. В школе по арифметике у меня была пятёрка, и особенно я любил щёлкать задачки про бассейн с трубами, которые то открывают, то закрывают, да автобусы, что туда – сюда ходят между пунктами А и Б, встречаясь на павороти у пункта С.

– Но это же смешно! Мало ли кто в школьной арифметике чуть петрил?!

– Ты не права, потому что, как ни странно, но очень немногие. Большинство списывало урок, а я всегда решал сам. Как и свои точки, например, обсчитываю сам, причём в уме, это даже слепой со стороны видит. И ещё признаюсь: я учусь на курсах…

– Неужели бухучёт?

Никита кивнул, как будто бы пытаясь скрыть смущения подлую тень.

– Ха! Послушай, без опыта и знаний… Торговая точка – это одно, а фирма со складами и сотнями мелких и крупных клиентов, с прямыми поставками, товаром в пути…

Никита, видя, как его жена распаляется, поцеловал её в губы. Холодно, чтоб остудить. Приподнял её и посадил к себе на колени.

– А ты на что?

И опрокинул полную рюмку коньяку в рот себе.

– Я?!

И поцеловал, напоив жену изо рта в рот. Натали наполовину закашлялась, наполовину рассмеялась.

– Да, ты.

И говорит, понизив до едва различимого человеческим ухом шёпота голос:

– Ты подскажешь мне, где лучше и как правильнее искать, чтобы нарыть то, что нам нужно. А я сострою умный вид: ну что, мол, за детские шалости?! И буду колоть дальше.

Никита набрал в рот коньяку и опять напоил жену изо рта в рот. Она едва не поперхнулась, но тут же взяла себя в руки и сторожко ушки навострила.

– Годовую плату твои внесли. Теперь квартальные. Если я поймаю их на подлоге, то всё, что я… что мы нароем, – они заплатят вдвойне. Причём задним числом за весь прошедший год. И четверть утаённого будет наша.

Натали недоверчиво поглядывает исподлобья и тоже шепчет:

– Ты сам говорил, что крыша никому не платит. Они кинут тебя, а я лишусь работы.

– Они не глупые. Не кинут. Потому что дальше, если я не лоханусь, а с твоей помощью мы не завалим дело, мне проводить аудит ещё и ещё, и не только в вашей конторе.

– Да меня с работы за такие вещи попрут! Да и тебя на порог не пустят, и товара не дадут.

– А мы никому не скажем. И у тебя я больше не объявлюсь. Отовариваться будет мой помощник. Или брат Серёга – что сподручней было б. Как тебе удобней. Все подумают, что я сначала разведал, сделав контрольные закупки, а потом пришёл с проверкой.

– Послушай, Никита, а ты не боишься? Запутаешься – как муха в паутине. Потом не вывернешься.

– Нет, не боюсь, – говорит он с беспечной улыбкой, поит изо рта в рот коньяком и разглядывает глаза в глаза, как она справляется с неожиданно горьким подарком губы в губы. – По первому разу они заплатят сполна.

И опять горько целует.

– Второй раз тоже заплатят, хотя и со скрипом – с отсрочкой, но заплатят.

Она набрала в рот коньяку и поит уже его изо рта. Он пьёт волшебный коктейль и считает:

– Третий раз… Я ведь не бандит – я специалист, причём вольнонаёмный.

– Ты – специалист?

– Да, я спец. И ничего противозаконного или предосудительного делать не собираюсь. А мои гонорары – ой как высоки! Не заплатят?! Жадный платит трижды. А больше мне от них ничего и не надо. Закон восьмой, который я открыл для себя: всегда и всё считать, пересчитывать и просчитывать, но никогда не болтать о полученных результатах, ибо то, что в уме, то и прикуп.

– А точки на рынке? А я?

– Ты моя жена, и никто об этом не должен догадываться. Точки же на всякий случай пускай поработают. Подою чуток, а потом продам своё дело напарнику. Ибо любой бизнес, если не под контролем, то считай – уже не твой бизнес. Главное, вовремя продать. Дорого и в рассрочку.

– А если…

– Никаких если. Напарника примешь как родного. А нет, так брата кровного. Имеешь право. И ни гу-гу. Никто ничего не заподозрит, если держать рот на замке да гнёздышко надёжно спрятать.

Задумалась, глядя в потолок, приоткрыла рот, состроив загадочную гримасу, и вдруг:

– Как скажешь, милый. Я вся твоя. Ты ведь муж мне?

– Муж.

– Муж и жена – одна сатана. Как скажешь, так и будет.

И глаза уже туманятся. Губы тянутся к губам. Руки ищут рук. И Натали не слышит, что он говорит. Её слух ласкает то, как он говорит.

– Я должен провернуть колёсики, маятник качнуть, чтоб часики затикали – пошли. Я должен отдать долги. Я должен развернуться. Я должен вырвать тебя из этого подвала.

– Когда?

– К новому году…

– Когда ты поцелуешь меня так, чтоб опять закружилась голова?

– Я должен, и я обязательно отыщу калиточку, а за калиточкой той – укромную тропку в наш маленький рай. Ты только верь мне, – шепчет Никита, целуя её.

Он целует в губы, а ей мало. Он кусает шею, а ей мало. Её груди обнимают и ласкают ему щёки. Соски готовы лопнуть и жалят своим остриём. Живот трепещет, и бёдра льнут навстречу поцелуям. Он падает пред ней – на колени, и целует, и целует, и целует… И ласкам тем нет ни конца и ни предела. В руках сила. В пальцах нежность. В губах страсть. Из груди стон рвётся, и млеет душа. Мягко и упруго, ненасытно тело: страсть как голод – её не остановишь, не обманешь и не умалишь.

Страсть с лёгкостью срывает все благочестивые покровы, которые накапливались с таким ханжеским трудом веками кропотливой лжи, чтоб стыдливостью прикрыть природные инстинкты. Лишь обнажившись до звериного нага, испытаешь трепет первородных чувств. Живёшь – и знаешь, что такое жизнь без лжи. Без кривды. И счастлив. Без напрасного притворства. И свободен – волен, как никто и никогда, кто не любил в другом себя.

План на жизнь был свёрстан, казалось, окончательный и бесповоротный, и с каждым днём росла уверенность, что завтра непременно будет лучше, чем вчера. Да так, собственно говоря, оно и было.

Когда к концу следующей недели родители Натали вернулись в свой дом, то дом их к тому времени опустел: дочь уже выпорхнула из родового гнезда. Никита снял квартирку для себя и Натали. Там, среди тюков, набитых всяким барахлом, которое с удивительной скоростью перемещалось в пространстве, они были счастливы, наслаждаясь близостью и грёзами в ночи, чтоб средь бела дня те призраки обращались явью, будто по воле провидения.

Никита держал своё слово. За тот год, что они провели в полном уединении, скрывая от чужого недоброго глаза своё временное гнёздышко, он открыл магазин, затем второй, третий… Дошло дело до небольшого оптового склада и даже офиса. Это были времена, когда вложенный в дело капитал обращался едва не в один день, – если знаешь, какие колёсики да как вращать. Никита не знал, он ощущал – как время, как погоду, как любовь – и жил в этой своей круговерти, как рыба в воде или птица в небе.

– Шестой закон в действии: время плюс энергия… – иногда просил он у неё прощения, покидая супружеское ложе с первыми рассветными лучиками, чтоб вернуться поздно за полночь. – Так что главное сейчас не терять драгоценного…

– Никогда не оправдывайся передо мной! – Натали губами впивалась в губы как если бы последний раз в жизни, и сжимала в страстных объятиях, лишь на чуть облегчив его страсть, – и отпускала вдогонку за временем со словами: – Я люблю тебя, милый! И жду.

Никита не терял даром драгоценного, прирастая прибылью день ото дня, – и никогда не путал деньги с финансами, а нерастраченную любовь с капиталом. Она же старалась быть выше ревностных позывов и пустых суетных обид, безропотно принимая свою судьбу. И не смела проклинать время как разлучницу – соперницу более искушённую в делах земных страстей, нежели она сама.

Вскоре, однако ж, Натали с прискорбием узнала и девятый закон, вновь открытый её мужем. Нахмурив лоб, Никита однажды признался ей:

– Закон девятый: движение – это главное, пускай даже временно вспять.

И она разглаживала неожиданную морщинку меж бровей ласками, зацеловывая до зеркального блеска его чело.

– Когда тебе плохо, – успокаивала она его отчаяние, шепча на вдохе между поцелуями, – то кажется, будто весь мир вокруг рушится. – И на выдохе: – Но это, поверь мне, совсем не так. Мир по-прежнему там же, где и был за мгновение до этого, но без твоего участия – уже чуточку иной.

И он совершенствовал свой девятый закон:

– Тот, кто не способен изменяться, приспосабливаясь к изменившимся условиям, уже мёртв, пускай даже пока не подозревает об этом.

Разумеется, выведенная им формула встревожила её не на шутку, но она была уверена, что теперь-то им уж всё ни по чём, даже если люди в погонах ходят по складу, тыкают в разные углы пальцами, вскрывают коробки, курочат сервера, выворачивают ящики, карманы и сумки, пристёгивают наручниками к батарее, составляют протоколы и сами же рвут их на мелкие кусочки, удовлетворившись пучком зелени. Пока что они мало напоминали подрастающего хищника, всё больше смахивая на травоядное, которое между прочим не гнушается и плотью поживиться. Страшными для человека зверями называл их Никита – всеядными бегемотами, не знающими распорядка дня.

– Как усмирить бегемота? – задавался он вопросом, и сам же отвечал: – Прикармливать помалу с руки, приручая и тем приучая к распорядку.

– Это наш новый закон? – спросила Натали с замиранием сердца.

– Не закон… Во всяком случае, не тот закон, что если восторжествует, то справедливость замолчит, а просто жизнь, которую ты принимаешь как должное, чтобы выжить, либо не принимаешь вовсе… и тогда преставимся мы пред ликом всевышним, и да упокоит нас безносая…

– Я боюсь, – шептала она, и голос дрожью выдавал искренний трепет, рвущийся из глубин её души.

– Не бойся, милая, мы не умрём. Не здесь и не теперь. Мы не испили ещё свою чашу жизни – лишь чуть пригубили. До похмелья далеко.

Никита падал перед ней на колени и зарывался лицом в тёплый упругий живот. Она запускала пальцы в его непослушные кудри, прижимала к телу, – и он зацеловывал её до самозабвения, пока весь мир вокруг не вбирался в их мирок и не таял там от жара лобзаний, как снег в лучах весеннего солнца.

Страха уже не было в ней – лишь беспокойство да вечная тревога. Печалили иные заботы: её тошнило, и подрастающий живот портил талию.

Ей очень нравилось, как звучит её теперешнее имя – Натали Борг. Много благозвучнее прежнего, которое она тут же позабыла вспоминать. Как не вспоминала и о тех кошмарных годах, что провела в подвале. Ведь было же – в самом деле было! Была удовлетворена тем своим унылым бытьём и в той яме ещё боялась чего-то лишить себя. Смешно!!! Теперь ей, казалось, в самом деле есть, что терять, но насмешка судьбы в том как раз и состоит, что ты не боишься утраты того именно, что считаешь неотъемлемым как жизнь.

Когда живот заметно округлился, она въехала в свою двухкомнатную квартирку на окраине, о которой так долго мечтали в ночной тиши, а когда опять подступила комом к горлу тошнота, она вошла, ведя мальчишку за руку и придерживая свободной рукой живот, в свежесрубленный двухэтажный дом, с зелёной лужайкой перед крыльцом, с каменными львами на страже. За домом – пруд, полный лягушек, чьи песни предстоит ей вскоре узнать и полюбить, сидя вечерами на скамье в молодом саду за тем прудом и прислушиваясь к звукам ночи, а не едет ли милый домой.

С чем она всё-таки никак не могла свыкнуться, так это с морской болезнью – той тоской, которая гложет и точит всякую морячку, выходящую на пустынный берег, чтобы вглядываться в безнадёжную даль синевы. Поздними вечерами, совершенно озябнув от ожидания и печали, она всегда бывала вознаграждена: её моряк пускай очень поздно, но возвращался из своего далёкого далека. И она прощала ему все свои тревоги. Смывала поцелуями с него пыль и запахи потустороннего мира.

Между мальчиком и девочкой, которых она вынашивала с такой же лёгкостью, как и муж свои планы, она не только научилась, но и полюбила водить автомобиль. Непременно красный и шустрый. Своим пожарником она его ласково звала. И теперь, в страхе, что муж, весь в делах, может охладеть к её весьма изношенному двумя родами и раздобревшему телу, принялась со всей страстью, на которую была богата её щедрая натура, обращать вспять упущенные годы. Третью беременность пресекла на корню, и стала завсегдатаем косметических салонов и всяких тренажёрных залов. Своё тело холить ей было не привыкать.

И если и казалось ей порой, что чувства охладели, то она их разжигала поздними вечерами, как разжигают камин, подбрасывая в топку сухие поленья дров.

Натали вдруг стала задумываться, и страх иного свойства всё чаще и чаще посещал её, пока вовсе не поселился у неё в груди. Однажды она испугалась мысли, и мысль та не хотела отпускать её и пугала посередь белого дня так, что в глазах темнело и сердце заходилось. Она боялась, а не оставит ли он в мыслях её, задвинув в хвост длинной череды всяких неотложных дел. В офис повадилась сама захаживать, а потом просто подкупила секретаршу. Что тут такого?! Зато всегда в курсе дел, чем немало удивляла, порой даже поражая мужа своей осведомлённостью и интуицией. Слава богу, брат Серёга, будучи наивнее пугала в её саду, хотя в разведчики и не больно годился, но в шпионы тоже не нанимался.

Чем больше Натали хорошела, чем моложе и краше казалась себе, чем изощрённее и совершеннее пребывала в страсти, тем всё больше отчаивалась побороть извечную соперницу свою и разлучницу – время. Сама борьба превращалась в страсть. Она кокетничала с собой, представляясь ему любовницей на все возможные лики. Провожала мужа неизменно любимая жена… и встречала любовница. В объятиях любимой изменял он ей – и с ней же. И гарем тот рос и множился, и каждая была не похожа на предыдущую. Никита навещал её в гостинице, где она снимала номер, заказав в ресторане банкет на двоих, летал с ней на край света – и отдавал должное её безумному искусству перевоплощения со всей страстью, на которую только человек способен, а порой – и за пределами возможного. Сумасшествие – безнадёжное, как отчаянная месть, выходящая за грань времени.