ПэСэА, или Последний синдром аденомщика

– Ну, а где, по-твоему?

– Н-да… Тогда я что-то не понял с суточными…

– Сидят, планы чертят. Стратеги. А ты бегай, как дурак, с фонарем среди бела дня. Людей смеши.

– Главное, отгула потом не допросишься. Не говоря что премии.

– Ориентировка тоже дурацкая. Таких, как этот Кузнецов, – бездна. (Кивает на зал.) Вон, сидят. Хихикают.

– Ладно, давайте сначала. Дома его нет?

– И телефон не отвечает.

– На даче?

– Там крапива одна. (Показывает.) Вон, руки пожег по локти. (Виновато.) Смородина у них сладкая…

– Ну, я не знаю тогда… У любовницы были?

– Нет у него никакой любовницы. Одни мечты.

– Какой-то идиот, прости, Господи…

– Я даже на бывшей работе справлялся.

– И что?

– Не приведи Бог, говорят, снова его увидеть.

– Господа, но если следов нет здесь и сейчас, они могут быть только там и тогда.

– Логично.

– Придется восстанавливать цепь событий. Что-нибудь, да всплывет.

– В прошлое лететь, что ли?

– Хотя бы на год назад.

– Сметой не предусмотрено. Бубну выбьют.

– Дня на три, больше разговоров…

– Ты еще титр по экрану пусти, как в американском сериале: «a year earlier».

– Да пожалуйста. (Взмахивает рукавом балахона и соответствующая надпись появляется на занавесе.)

– Ну, допустим. А как вся эта байда начиналась, кто помнит?

– Кажется, была пятница. Верняк, пятница! Мы после работы к Лициске собирались…

– А место действия?

– Ну, как же – онкологический диспансер… Где же еще. Второй этаж, кабинет 231.

– Очередь на прием к урологу.

– Точно, точно… Припоминаю. Ну, так что? Поехали?

Свет гаснет, балахоны исчезают. Поднимается занавес.

Действие первое

На сцене – фрагмент коридора перед смотровым кабинетом. На двери висит табличка – «Уролог. Доктор медицинских наук М. А. Задорнов». Над дверью – круглые часы и сигнальный плафон для вызова больных. Сидя на железных стульях, приема ожидают четверо мужчин. Они подавленно молчат. Б у д е т е, лохматый субъект в круглых очках, уткнулся в газету. В ногах у него – целлофановый пакет. Л я к и н, коротко стриженный, в футболке с надписью «Ненавижу работу», грызет ноготь. В ногах у него стоит спортивная сумка с привязанной георгиевской ленточкой. К у з н е ц о в, одетый в обыкновенную рубашку и джинсы, сидит со скрещенными на груди руками и делает вид, что дремлет. Только старик П а н к р а т о в, увешанный медалями и орденами, беспокойно крутится на стуле, поглядывая на соседей. Он вздыхает, покашливает, что-то невнятно бормочет. Неожиданно начинает ощупывать сетчатую поверхность стула у себя между ног.

П а н к р а т о в. Следы какие-то. Не моют их, что ли?

Л я к и н. Чего не моют?

П а н к р а т о в. Пятна, я говорю, на стуле. Гляди. Засохши… Кровь никак? Или моча? (Круглыми глазами смотрит на Л я к и н а.) Протек кто-то.

Л я к и н. Копец. (Смотрит у себя, вскакивает.) Ё-ё! И у меня… (Трогает пальцем пятна.)

П а н к р а т о в. Не отскоблишь. Въелись за стоко лет. Ядрены…

Б у д е т е, немедленно изучив свое сиденье, складывает газету и стелет ее под себя. Потом достает из пакета книгу и принимается ее читать. К у з н е ц о в, слегка пошевелившись, продолжает делать дремотный вид. Л я к и н осторожно садится на самый край стула.

П а н к р а т о в. Скока же здесь мушшин перебывало… Как, все равно, перед казнью.

Молчание. П а н к р а т о в ненадолго затихает, потом вдруг сильно хлопает себя по коленям.

П а н к р а т о в. Нет, что ни говори, а самое страшное в жизни – смерть!

Л я к и н и К у з н е ц о в (почти хором). Дед, твою мать!

Б у д е т е. В сущности, боятся смерти не следует. Никакой смерти вообще нет.

К у з н е ц о в. Тьфу!

П а н к р а т о в. Это как это – «нет»? Как это «нет», когда – р-раз! И ку-ку.

Б у д е т е. Никакого «ку-ку». Человек, когда умер, этого сам осознать никак не может. Правильно? А то, что не осознаваемо, то не существует.

Л я к и н. К, роче, когда, по ходу, сознавать-то уже нечем.

К у з н е ц о в. Чер-рт…

Б у д е т е. Называется – субъективный идеализм. Философское течение.