Звезда Запада

– Не умрёт, – твёрдо сказал монах. – Я тут для чего, вы думаете? И вообще, ему нужно на берег. Эй, вы! Далеко до его дома? Мы ведь в ваших морях, и здесь ваши земли. Ну, говорите же!

– При попутном ветре – два полных дня пути, – ответил молодой норманн, уже где-то заработавший шрам через всю щёку.

– Ну так быстрее туда! – рявкнул монах. – Чем раньше он будет на берегу, тем скорее встанет на ноги.

Его послушались. Невероятно, но этот толстый человек негласно получил право приказывать даже дружине Торира, хотя его там никто толком и знать не знал. Были отдельные смешки и возмущённые возгласы, но они быстро смолкли. Тело конунга перенесли на его корабль, под навес, и вверили рукам отца Целестина. А к монаху подошёл ярл Эльгар:

– Слушай, толстяк, этот конунг – мой дальний родич. Мы дали клятву верности в жизни и смерти. Спаси его. – Норманн пытался говорить мягко и вежливо (по его понятиям). Отец Целестин только поджал губы.

– Мне безразлично, кто он тебе. Я обязан помогать всем. Я помог бы даже умирающему дану или мавру.

– Ты меня недослушал, толстяк...

– Называй меня «отец Целестин», сколько можно повторять!

– Так вот, слушай. – Норманн сдвинул брови. – Я иду к себе на север, в Тронхейм-фьорд. Ты же пойдёшь с дружиной Торира в его поселение – в Вадхейм. Спасёшь их конунга – и можешь быть свободен. Я отпускаю тебя. Умрёт – они убьют тебя... отец Целестин. Прощай. – Ярл повернулся и спрыгнул с палубы на свой корабль.

– Эй, эй, Эльгар! – завопил вдруг монах. – Прикажи своим жеребцам принести сюда мои краски!

Через четыре вместо обещанных двух дней пять дракаров дружины Торира из Вадхейма ударились форштевнями в прибрежный песок рядом со своим посёлком. Эльгар же повёл тронхеймские ладьи с добычей и изрядно поредевшим экипажем дальше, на север.

Так отец Целестин оказался в Вадхейме, где прожил уже восемь лет.

И вот сейчас, в рождественскую ночь, монах сидел один в собственном (неслыханная роскошь!) домике, ограждённый толстыми бревенчатыми стенами от злой вьюги, пил великолепное красное вино (это у него называлось «разговением»), жевал зайчатину и размышлял о тщете и бренности всего сущего.

Ему пятьдесят четыре года, жизнь, считай, прожита. А что он сумел сделать? В монастыре его научили одной истине, которую он всосал с молоком матери или, если можно так выразиться, с молоком козы, коим его выкармливал отец настоятель. Истина гласила: жить надо так, чтобы потом не надо было каяться перед Господом за бесцельно прожитые годы. И что же? Несколько десятков спасённых душ бывших идолопоклонников, ещё больше тех, кому пришлось врачевать не душу, а тело. Множество виденных стран и народов, и, наконец, видимо, последнее пристанище в его жизни. Поселение Вадхейм на юго-западе Норвегии и семь сотен заблудших, которые никак не хотят уверовать в Истинного Бога, невзирая на почти девять лет проповедей, произносимых им почти ежедневно. Тоже мне, духовный пастырь. Твои овечки верят в сонмище идолов, возглавляемое каким-то Одином; твои слова вежливо выслушивают, кивают головой, ну а потом идут в капище, где стоят сии богомерзкие изваяния, и просят истуканов о том, о чём можно было попросить и Иисуса, причём с бо?льшим успехом. Мало того – отец Целестин ещё в первый год закатил грандиозный скандал на весь Вадхейм, прознав о том, что в капище имеют место и человеческие жертвоприношения. Призывая в свидетели и заступники, как обычно, всех святых, а также Святую Троицу и Деву Марию, отец Целестин сумел доказать необразованным норманнам, что сии деяния суть мерзость и что принести в жертву кролика, волка или курицу гораздо лучше, чем какого-нибудь раба, каковой может ещё послужить поселению. Собственно, это была единственная его победа на данном поприще, а десятки кроликов и прочих безвинных зверюшек были зарезаны тутошним жрецом (противный, кстати, тип) в честь этих Одинов, Торов, Фрейров и прочей пакости. Тьфу, грешники, прости Господи!

Кстати, об «овечках». Ну, женщины здешние ещё ничего, хотя тоже... гм... все эти свободные языческие нравы до добра не доводят, а уж брак без венчания! Но это о нравах, а что до нравственности – холёные римлянки да гречанки просто вместилище порока по сравнению с этими гордыми дочерьми Севера, кои в случае чего и защитить себя сумеют. Вон три года назад: все мужчины в походе, так вызнали разбойники фризы, что в поселении одни бабы, дети да старики. Как-никак, расписные паруса Торира известны всей Балтике да Северному морю, и ушла вся его дружина числом в пять дракаров и двести и еще тридцать мечей на юг. Вот фризы и сунулись в Вадхейм-фьорд. Двумя кораблями крепость взять хотели. Да, впрочем, какая это крепость... Видимость одна – брёвна в виде частокола, да ничего больше. Ох и показали же мы этим фризам, благо в каждой семье по самострелу, да не по одному. Луки опять же. Словом, отбились с честью, из своих только шестерых потеряв. Вот тебе и слабый пол. Эх, жаль, что я монах...

Мужчины тут тоже ещё те... Отец Целестин поморщился и поскорее отхлебнул из кубка, подаренного Ториром. Варвары! Варвары, дикари и пьянчуги! Хорошо, хоть летом и духу их здесь нет – занимаются делом. Профессия, правда, у всех одна – пиратство да торговля, но, надо отдать должное, мореходы отменные. От Гардарики до Британии дружину Торира боятся как огня, и есть за что. Но когда возвращаются... ох-ох! Ораве здоровенных детин сидеть почти взаперти целую зиму – это воспринимается ими прямо как личное оскорбление от их божков, которым они так страстно поклоняются. Хорошо, хоть Торир человек железный и слушаются люди его, иначе бы бед принесли, а более всего на свои буйные головы... И как у него умения хватает сдержать больше двух сотен отчаянных забияк?

Кстати, о Торире. Он сам рассказывал, что нарекли его так в честь карлика-дверга из местных легенд, потому что родился он совсем маленьким, недоношенным. Отец его, конунг Хлодвиг, видя такое совершенно невыносимое безобразие, нарёк младенца этим именем, подразумевая, что, может быть, дитя оправдает его смысл. Если выживет и вырастет. Как-никак, в переводе на цивилизованные языки «Торир» означает «отважный». Выжил, вырос и оправдал высокое доверие папаши. И сам хорош, и если б не жена – красавица, естественно, и, кстати, из словинов (была сосватана своим будущим супругом в Гардарики, из племени каких-то кривичей), – так вот, если б не жена, то пользовался бы он тут большим успехом у женщин. Росту – хорошо, хоть пять с половиной футов будет, но сложения весьма мощного, в плечах – что твой медведь, волосы светло-русые, и борода такая же, да чуть с проседью. Одним ударом лося валит. Но, к его чести, человек слова, вежливый (на норманнский манер, конечно), отца Целестина безмерно уважает и к советам его прислушивается. У монаха даже было подозрение, что Торир тайно сочувствует христианству, в которое его обращают битые восемь лет. Но всё равно в капище, паразит, ходит и даже обряды вершит, когда повод какой важный – урожай там или поход грабительский. А ещё конунг...

Да и сам Вадхейм определённо нравился отцу Целестину. Да, отсутствует римская или византийская утончённость, но и в этой простоте есть что-то такое... неуловимое. Приученный к точности в документах, монах как мог, но провёл нечто вроде переписи населения и выяснил, что обитает здесь чуть больше семисот коренных жителей да душ сорок рабов, с которыми обращаются, между прочим, более чем сносно (опять же по суровым нордическим меркам). Ну, само собой, двести с лишним мужчин (читаем: воинов), столько же женщин, хотя нет, больше – это из-за естественной убыли мужского населения вследствие опасного образа жизни; остальные – старики (очень мало, редко кто до старости тут дотягивает) да дети с подростками.

Сама деревня... ну, язык не поворачивается у видевшего Константинополь, Каир, Александрию, Рим и Багдад отца Целестина назвать это поселение городом. Деревня, окружённая сосновым частоколом, расположилась на склоне высокого холма, взобравшись на самый его гребень. Местность вокруг весьма гористая, сплошной хвойный лес да немного берёз, а дальше – на север и восток поднималась горная цепь. Домов в Вадхейме было около тридцати – длинные, вроде больших землянок, внешне напоминающие холмы, благодаря тому что крыши поросли травой. Живут в них сразу по несколько семей – нечто вроде эдаких общежитий, а неженатая молодёжь – так вообще в чём-то наподобие казармы, как римские легионеры времён Империи. Только Торир с семьёй да отец Целестин жили в отдельных домах, если так можно назвать обиталище монаха.

Но изба, хоть это и не каменная твердыня монастыря, крепка и добротна. И лучшего жилища для студёной здешней зимы не придумаешь. Злые языки утверждали, что отец Целестин отгородился от людей и, мол, нехорошо быть такому видному мужчине одному, но монах не обращал на эти сплетни внимания и только вздыхал иногда: «Самих бы вас с детства в монастыре воспитать, попривыкли бы к отдельной келье, тихой да уютной». Жить в семейном доме для монаха вначале было сущим наказанием: дети орут, где-то за дощатой перегородкой любовная парочка устроилась (у-у, греховодники!), отхожее, простите, место на дворе, хоть и удобное да теплое, но все-таки пользуются им все обитатели дома. Им что – до них благотворное влияние цивилизации не добралось, комплексов, соответственно, никаких... Дети природы, так сказать.

Вот и выпросил отец Целестин у Торира себе отдельный домик и получил его меньше чем за месяц. Жрец местный уж завидовал-завидовал, тоже такой же захотел. Как же, мол, так? Христианскому годи можно, а мне, предстоятелю истинной веры, значит, нельзя? Словом, отказал ему Торир.

Надо сказать, что смолоду годи был неплохим парнем, не чурался хозяйственной мужской работы и даже недурно обращался с мечом, но вспыльчивость, обострённое самолюбие и ядовитый язык сослужили ему плохую службу – годи терпели, поскольку древних богов почитали не ради традиции, но верили в них, терпели, но не уважали. Поговаривали, что он и учеником прежнего годи стал лишь для того, чтобы обрести некую власть в селении, да не тут-то было: Торир отнюдь не пренебрегал обязанностями доброго конунга и важные для дальнейшей жизни и судьбы Вадхейма обряды проводил сам – и боги были неизменно благосклонны, а на годи были возложены недостойные конунга обременительные каждодневные культовые хлопоты: погода на завтра, чтобы куры лучше неслись, на охоте подстрелить не одного зайца, а двух, статую какую вовремя кровью жертвенной помазать и слова, какие положено при этом произнести (будто бы могучий Тор останется в противном случае без обеда)... Жрец быстро понял, что просчитался, и оттого стал еще более желчен, страшно похудел и высох, ходил высоко задрав подбородок с реденькой козлиной бородкой, отпускал по поводу всего встреченного едкие замечания и порою был совершенно невыносим...

Обустроился отец Целестин весьма прочно. Дом опять же свой, люди его уважают, конунг подарки дарит, да и подношений за лечение предостаточно. Когда викинги в поход уходят, монах строго-настрого приказывает: книги, буде попадутся, не жечь, а ему привозить – и ведь привозят! За восемь лет большую библиотеку собрал – иной монастырь позавидует. Одних Библий штук двадцать, да жития святых, вдобавок сочинения греческих и латинских авторов, да хроники древние. И стал тогда монах вести хронограф Вадхейма, стал записывать местные легенды да сказки – авось пригодится кому. Вот тому же Видгару – ему, как-никак, конунгом рано или поздно быть. Вспомнил отец Целестин молодость, то распятие, что сделал он для покоев Святейшего Папы – ведь оно бросило его в водоворот, вынесший бывшего инока обители св. Элеутерия на берега Норвегии, и сделал такое же, лики Господа да Девы Марии изобразил благообразно, крест вытесал резной на крышу и превратил свой домик в маленький храм. В торировской добыче благовонный ладан обнаружил и для собственного удовольствия и во спасение души по воскресеньям (а календарь отец Целестин вёл преисправно) мессы да обедни отслуживал, распевая приятным баритоном псалмы так, что все собаки в Вадхейме дружно ему подвывали. Бывало, раньше полдеревни на невиданное представление собиралось поглазеть, а потом ничего, привыкли. Один Видгар только ходит да дочка Хагнира, Сигню. Иногда Торир с приближёнными зайдёт, посмотрит, головой покачает, да потом опять махнёт рукой. Нужно ему это больно. Своих забот выше головы.

Вот так и живём. Да что ещё монаху смиренному нужно? Ничего. Житьё устроено, душевное равновесие найдено, вот и доживай свой век в тиши и радости, отец Целестин.

Отец Целестин широко зевнул, потянулся, поворочался в своём кресле, устраиваясь поудобнее, плеснул в кубок ещё вина и отправил в рот жирный кусок зайчатины. Душевное равновесие, говоришь? Ан нет, приятель. Прошедшие восемь лет не прошли для тебя даром, и ум твой не настолько притупился, чтобы не видеть одной простой вещи. Да, они варвары, разбойники, по-своему добрые и хорошие люди, но именно они сохранили какое-то давнее (страшно подумать – древнее и серьёзнее Ветхого и Нового Заветов) и очень смутное предание о странных делах и событиях, происходивших в этих местах и южнее в совсем уж незапамятные времена. Говорили о том, что тогда и Балтийского моря ещё не было, и Британия не стала островом, и Европа была единой землёй, на которой жили странные народы, давно сгинувшие. Куда? Что за народы? Откуда эти легенды, слишком складные для того, чтобы быть просто сказками, возникшими зимним вечером у очага?

Отец Целестин в молодости читал список с Платона о погибшей в волнах моря земле. Но откуда эти норманны знают о ней и называют её похоже – Аталантэ или, на северный лад, Аталгард? Они же не читали Платона! Они вообще читать не умеют! Отчего даже самые буйные вояки из Торировой дружины иногда смотрят с пугающей тоской в океан? Почему не раз и не два отец Целестин получал странные подтверждения древним легендам? Отчего это иногда шепчутся покрытые шрамами старцы, произнося имена неизвестных богов, перед которыми Один с богами Асгарда – просто младенцы? Надо сказать, что как ни пытался выведать монах у стариков про этих неведомых духов, так вразумительного ответа и не получил. Слышал только, что называли их словом, которое на латинский можно было перевести как «Силы Мира».

Что это? Откуда? Монах всегда был убеждён, что ничего и никогда не возникает просто так. Нет дыма без огня. Вот и непонятные легенды тоже должны иметь корень, исток...

Случайно подслушанный разговор заставил однажды сердце святого отца подпрыгнуть: два старых-престарых викинга тихо говорили о некоей единой силе, сотворившей этот мир и его народы... Единой?!! Сделав вид, что ничего не случилось, отец Целестин на следующее утро произнес страстную проповедь, способную растопить душу самого верного и завзятого идолопоклонника, перед этими старикашками, но один из них лишь покачал головой и сказал, отвернувшись, что нет в мире богов, кроме Одина, Тора ну и так далее. Монах чуть не сплюнул от досады, а уходя, резко обернулся и увидел, что оба старца странно смотрят на него выцветшими от времени глазами, разве что не плача.

Кто объяснит, что за напасть?

Последние же полгода отец Целестин пытался сложить из собранных сведений единую картину, и получалось у него такое, что и уму непостижимо. Библия – Библией, всё сказанное в ней, безусловно, истинно, но и на пергаментах монаха получалась связная, очень правдивая история добиблейской древности. Недоговорённая, неполная, скрытая и изрядно подзабытая, но всё-таки правда.

Одним словом, надо будет летом упросить Торира плыть к северу – там должен быть ключ к одной из загадок древних легенд. Найдёшь ответ хоть на один вопрос – тогда и весь клубок размотать можно будет, ибо неспроста всё это, ох неспроста!

Наконец, почувствовав усталость, отец Целестин прервал размышления, поднялся с кресла, преклонил колени перед распятием, прочёл Pater и Credo, а потом, задув едва теплящуюся лучину, завалился спать на пахнущее сеном и мехами ложе.

Вот и пролетел рождественский вечер. Досадно, что Видгар так и не зашёл...

Спустя минуту монах уже спал, видя во сне нечто очень и очень древнее и прекрасное. То, о чём память у иных народов, кроме того, средь коего он сейчас жил, была утеряна навсегда.

Что-то из глубины тысячелетий...

Глава 2

Видгар

Над Вадхейм-фьордом простёрла белые крылья зима. Справедливости ради надо заметить, что Вадхейм располагался несколько южнее многих поселений норманнов, и холодное время года было здесь сравнительно мягким, да ещё и тёплые воды западного течения делали своё дело. Как бы то ни было, но фьорд всё же замерзал в конце ноября, и часто, когда увлекшаяся дружина Торира запаздывала, дракары приходилось ставить на зимовку у небольшого островка на входе в узкий залив. Ну а если все пять кораблей прибывали вовремя, то деревянные ладьи до весны вытягивали на берег, где смотрелись они как выбравшиеся зачем-то на сушу да и задремавшие диковинные морские звери – длинные, узкие и, хотя сейчас неподвижные, быстрые и ловкие в воде.

Так получилось и на этот раз. Ранней осенью два корабля вернулись от берегов Британии, где участвовали в крупном набеге нескольких северных дружин на города и монастыри саксов. Их привёл обратно Халльвард – любимец Торира; конунг иногда отдавал под команду этого удальца стурмана часть своих людей. Впрочем, сказать, что добыча была велика, никак нельзя – опустошаемое частыми грабежами и войнами побережье Нортумбрии заметно оскудело, Уэссекс оборонялся отчаянно, в иных же частях страны хозяйничали даны. Торир со своими хирдманами весной уходил в викинг куда-то к южным берегам Балтики, затем, как настоящий фарман, ходил в Свитьод Великий – иначе Гардарики, – страну преизобильную, но крайне расточительную: на птичий пух, тальк, шкуры морского зверя да канаты, из тех же шкур сплетённые, – а такого добра на Севере было премного, – он выторговал немыслимое количество зерна, мехов и мёда, – что, интересно, скажут эти странные словины, когда подкрадётся суровая зима? – а также подновив за лето корабли, конунг Вадхейма вернулся домой, когда воды фьорда уже начали покрываться тонкой корочкой льда. В любом случае пропитанием поселение на зиму обеспечено, и ладно. С наступлением следующего лета недостаток золота восполнится, а купить на него что-нибудь зимой в Норвегии было бы крайне затруднительно. Но не зря же скальды пели хвалебные песни кольцедарителю? Воинам нравится конунг, раздающий золото, а женщинам нравится, когда воины дарят золотые украшения им...

Но сейчас шла зима, и по крайней мере до времени, как сойдёт лёд, ни о каких морских авантюрах и речи быть не могло. Пока же единственными развлечениями дружины были подготовка подрастающего поколения к многотрудной жизни викинга да лихая охота, где и выплёскивали норманны свою неуёмную жажду действия, хаживая на свирепого медведя.

Где-то за туманным горным хребтом начало свой путь холодное зимнее солнце, стояли утренние сумерки, и ещё не погасли на западе последние звёзды. Отец Целестин, широко раскинувшись на мягкой медвежьей шкуре, богатырски храпел, уподобившись громкостью трубам иерихонским, и зрел свои богоугодные сны, а к двери его дома, утопая в снегу по колено, быстро пробирался молодой парень в серой волчьей шапке, перепоясанный коротким мечом в кожаных ножнах.

Несколько осторожных, но настойчивых ударов в дверь явно не могли вырвать монаха из сладостного мира грёз, и (благо дома запирать в Вадхейме было не принято) ранний гость толкнул тяжёлую дверь и вошёл, не дождавшись ответа.

– Отец Целестин... отец Целестин, проснись! – Молодой норманн подёргал монаха за руку. – Вставай, тебя Торир зовёт. Хельги умирает!

Видя, что сей способ пробудить святого отца явно не годится, посланец выскочил за дверь, набрал полные пригоршни снега и, вернувшись, высыпал его за ворот рясы монаха. Такая крутая мера оказалась более действенной – отец Целестин взревел, как разбуженный медведь, и отвесил обидчику тяжеленную оплеуху, да так, что тот, не ожидая столь негостеприимного приёма, отлетел к противоположной стене.

– Какой дьявол тут... – Монах, продрав глаза, воззрился на мотавшего головой юношу. – А, это ты, Видгар! Святые угодники, что же ты тут делаешь в такой неурочный час? Да простит меня Дева Мария, но, стой ты поближе, я бы тебя просто отправил прямиком в чистилище за подобные шутки над пожилым человеком, вкушающим заслуженный отдых!

Тот, кого назвали Видгаром, охая, поднялся с пола и осторожно подошёл к ложу, на котором восседал разгневанный отшельник. Левая щека парня налилась роскошным кумачом – монах постарался на славу.

– Отец Целестин, старый Хельги умирает. Торир велел позвать тебя, да не мешкать. И... поздравляю тебя с рождением твоего Бога! – Видгар покосился на красовавшееся на стене распятие.

– Умирает, умирает... – недовольно пробурчал отец Целестин, поднимаясь и засовывая ноги с набухшими синими венами в меховые сапоги. – Он уже три месяца как умирает, да всё никак не отдаст Богу душу. Впрочем, к чему Богу столь многогрешная душа? Ну, что стоишь как истукан?! – прикрикнул монах на Видгара, едва не сбив того с ног волной перегара. – Беги к Ториру, скажи, что иду уже! Да, кстати, и тебя с Рождеством. Ну иди же!

Юноша, подняв свалившуюся шапку, нырнул в низкий дверной проём, и только снег захрустел у него под ногами. Монах же, по обыкновению бормоча под нос, снял с полки связку каких-то сушёных листьев, подвязал верёвкой рясу и, набросив толстый, подбитый мехом плащ, выбрался наружу.

Ночная метель прекратилась, небо над фьордом было чистым, и хотя дул только слабый ветерок с гор, отец Целестин закутался поплотнее – свежо, однако.