Додик в поисках света

«А зачем это? – удивился старик и посмотрел на него. – Ты его не пихай, у него свое разумение, своя дорога… Не надо, не надо…»

Гак поперхнулся сушкой и умоляюще посмотрел на Памфила. Григорий, до того спокойно и даже сонно стоявший в дверях, вдруг деловито застучал по косяку. Чувствовалось, что ему никакого задушевного разговора не нужно, а вот некий практичный вопрос разрешить вдруг потребовалось до зарезу.

«Может, лаком покрыть?» – спросил он, оглядывая косяк.

«Ты чайку тоже попей, – успокоительно сказал ему отец Савватий. – Лаком. Лаку не напасешься».

В голосе его проскользнула сварливость. Додик, надеясь вот сейчас произвести открытие, выгнулся вперед, и уставился на него, уже не мигая.

«Плохи в России дела, – обрадовался Памфил. – Ни лака нет, и досок хороших нигде не достать. Плохо у нас».

Тут старичок сделал неожиданную вещь. Стоя у окна, он широко развел в стороны руки, глубоко вздохнул и крутанулся на месте.

«Хорошо, хорошо у нас! – сказал он радостно и светло. – Хорошо, слава Богу!»

Он крутанулся еще пару раз, потом всплеснул руками, ухватил Григория под локоть и подтащил его, упирающегося, к столу.

«Хорошо на Руси!» – сказал он еще более счастливо, выбил ногами подобие чечетки, и что-то тихонько напевая, стал и Григория потчевать чаем.

Памфил замер, выпучив глаза.

«Да как же это? – выдавил он. – Церкви пустые стоят, одни старушки… Католики еще… заедают…»

«Католики! – смешливо хрюкнул отец Савватий. – Заедают!»

Он схватил охапку сушек и начал совать их в руки Памфилу и Гаку.

«Сушечек, сушечек… заедим!».

Додик склонил голову на плечо. Он залюбовался веселым стариком. Тот подмигнул и положил ему сушку прямо на макушку.

«Вот так и держи» – сказал он.

Потом ему так не понравилось, и он попытался вместо сушки поставить на макушку чашку с водой. Додик испугался и увернулся.

«Держи, не расплескай! – вновь засмеялся отец Савватий. – Держи, что есть».

Додик, чтобы хоть что-нибудь сделать, схватил чашку двумя руками. Старик остался доволен.

«И досточек хватит, – повернувшись к Памфилу, который мрачно жевал данную сушку, продолжил он. – Вон Сергей Александрович, он у нас и гробовщик, и храмоздатель. Говорит, хватит досточек, на все хватит».

Тут засмеялся Григорий, отставил свою чашку, и, хохоча на ходу, выбежал из избы.

«Благословите, отец» – вдруг хрипло сказал Гак.

«Это на что же? – хитро спросил тот. – Я-то благословлю, а ты сам-то?»

Гак покраснел.

Старичок похлопал его по плечу, и сказал ему в ухо, но громко:

«Благословляю, и Отцом и Сыном, и Святым Духом…»

Памфил так расстроился, что перестал есть и пить, и, надувшись, откинулся в кресле.

«Много сейчас пишут, как захотят, – снова обратился к нему старичок. – То художество. И хорошо!».

Он еще немного радостно потанцевал, а потом кинулся к другому шкафчику, у самой двери, и достал оттуда огромный альбом с латинской надписью: «Сандро Боттичелли».

«Вот – хорошо!» – пояснил он, и, в обнимку с альбомом, покачиваясь из стороны в сторону, подошел к Памфилу. Тот просиял и закивал головой.

«А-а-а!» – сказал отец Савватий и чмокнул губами. – А ты сходи, посмотри, в храме нашем, там есть…»

Памфил вскочил и, кланяясь, тоже вышел из избы.

«Чай не остыл?» – спросил у Додика старик.

Тот помахал головой.

«И хорошо».

Додик опять высунул голову, ожидая, что старик опять затанцует, но тот, отдуваясь, сел рядом с ним на лавку, и поднес чашку к губам.

Гак снова пихнул Додика в бок, и старик шутливо замахал на него пальцем:

«Не тычь, не тычь…»

Они еще чуть-чуть посидели, совсем молча. Додик начал стесняться, прятал глаза, рассматривал избу, и захотел спросить отца Савватия про бесов, красный угол и крестик. Но тут на него напала какая-то ласковая сонливость. Боясь неприлично зевнуть, он стал потягивать чай, не отрывая чашки от губ, и отец Савватий, заметив, что у него закончилось, подлил еще, приговаривая:

«Так, так и есть. Подлили – выпил, подлили – выпил…»

Потом он указал на вторую чашку, которую пытался взгромоздить Додику на макушку:

«А та полнехонька, с водой-то…»

Додик покивал, ничего не понимая. Гак завел разговор о совсем ученых вещах, но Додик внимательно слушать не мог, засыпал. Минут через десять Гак поднялся, неожиданно нежно погладил Додика по плечу. Додик понял, что пришла пора уходить.

«А то ночуйте в избе, Григорий покажет…», – сказал старик, заканчивая разговор, но Гак упрямо покачал головой.

«У нас и палатка с собой…», – пояснил он застенчиво.

Отец Савватий рассмеялся, неожиданно проворно прижал к одному плечу додиков нос, а к другому – плечо высокого Гака, и проводил их до крыльца. Там уже сидел сосредоточенный Памфил, рассматривая какие-то листочки. Старик одобрительно хмыкнул, осенил их троих знаком креста, и они, молча надев рюкзаки, зашагали по тропинке обратно в лес.

На следующий день они пришли в другое село, сели в автобус, и через день вернулись в Москву. Ту ночь они провели в палатке, но Додик ничего не помнил, ни костра, ни котелка, он сразу рухнул спать, и даже не помогал собирать сучья. Впрочем, на этот раз Памфил ему за это не попенял.

В Москве Додик потомился несколько месяцев, не в силах понять, что же такое произошло в избе у отца Савватия, и надо ли ему креститься и следовать за Гаком дальше. Тем более что Гак начал ездить куда-то по странным торговым делам. Следовать за ним было чересчур далеко. Появлялся он раз в неделю, но был деловит, прокурен и потен.

Он купил раздолбанный автомобиль «Запорожец». Стал на нем возить откуда-то из деревень сметанку и поросят. В обмен селянам он транспортировал ящики церковной литературы, которую получал в одном недавно открывшемся монастыре. Маневичам каждую неделю доставалось ведро сметаны. От поросят бабушка Серафима неожиданно отказалась. Да и сметану она долго нюхала, потом полведра меняла на другие продукты, но при этом прославляла ухватистость Гака и с восторгом изучала его «Запорожец». Она пыталась привлечь к обменной деятельности вялого внука, но Додик отбился. В это время на рынке царили карточки: на хлеб, сигареты, сахар и масло. Бабушка, словно вспомнив молодость, расцвела.

А у Додика целый год прошел очень скучно. Гак как-то завез ему пол-ящика разных библейских истолкований, словно забыл, что Додик не может читать. Книги пролежали полгода, а потом и их бабушка на что-то сменяла. Додик опечалился: неужели Гак больше не будет вести поиски света? Дальше было еще неприятней. Лето после девятого класса он провел на даче, и под руководством всех трех женщин Маневичей прилежно что-то полол, поливал, таскал и даже подлаживал. Женщины деятельно варили, сушили, солили. В это же лето случился ужасный августовский путч. Бабушка ходила смотреть «Лебединое озеро» у соседок. Мама и тетя Галя напряженно слушали «Эхо Москвы». Но в целом дачный поселок провел три дня и три ночи неразберихи вполне безмятежно. Председатель кооператива, живший за две дачи от Маневичей, сразу за Гаковыми, объездил все домики на мотоцикле и составил список сторожевых собак – на всякий случай. Когда демократия победила, старые большевики так долго и возмущенно обсуждали это событие, что Додику стало неинтересно. Даже на одного из героев, побывавшего перед Белым Домом, и привезшим своей семье на дачу какие-то сувениры, он смотреть не пошел.

В сентябре, когда Додик вернулся в Москву, выяснилось, что Гак поучаствовал в революции. На своем «Запорожце» он поехал навстречу колонне танков, с радиоприемником, как мигалкой на крыше, транслируя военнослужащим правду о ситуации. Военнослужащие правду слушали и удивлялись, но в какой-то момент «Запорожец» Гаку был сильно помят бронетехникой. Из пережитого он сделал два вывода: во-первых, за сметанкой теперь ездить не на чем, и, во-вторых, пора вспомнить о христианской душе.

Кроме того, оказалось, что «проводнику» грозит армия. Грозила она ему уже года два, но раньше, в связи с общей неразберихой, про него как-то забыли. А теперь вдруг заинтересовались. Однако, с этой проблемой он справился быстро, за какой-нибудь месяц, правда, пришлось ложится в «дурку».

«Чего там! – рассказывал он потом Додику, радостный и слегка пьяный. – Там все такие же были, как я. Только один псих настоящий, с шестьюдесятью четырьмя зубами. Сложный мужик. Он все в тарелки нам разную гадость кидал… А я в покер играть научился».

Но полученное умение Гак использовать не стал. Он окончательно решил вернуться к духовности, коли ни сметана ни поросята искомого удовлетворения не принесли. Вызнав у Додика, что ему очень понравился веселый отец Савватий, Гак объявил, что его личный духовный рост весь год и даже в «дурке» не прекращался. И что он намерен по-прежнему помогать Додику в его личных исканиях, неважно, каковы они есть. Додик обрадовался.

Гак развернул кипучую деятельность и стал водить его к разным московским священникам. Первый поход состоялся к отцу Киприану, в прошлом – художнику-станковисту.

«Э!» – сказал отец Киприан, когда Гак протолкнул задумчивого Цыпленка в комнату, по старой памяти заваленную красками и мастихинами.

«Э!» – повторил он и задумался.

«Вообще-то я выкрестов не люблю», -прибавил он с сожалением.

Гак, раскрасневшись от переживаний, объяснил, что никаких выкрестов тут и нет, а вот такая у парня проблема.

«Не может читать? – удивился отец Киприан и залез пальцем в ноздрю. – Даже Священное Писание?»

Гак объяснил, что именно Священное Писание и не может.

«Тогда – вон!» – лаконично сказал бывший художник.

Следующий был священник из гуманитариев, о. Кирилл.

«Очень тяжелая проблема», – сказал он уклончиво и стал заваривать чай.

Гак, начитавшись того, что Додику и не снилось – по счастью для его измученного желудка – сформулировал четко:

«Давиду нужны непосредственные ощущения».

«То есть?» – о. Кирилл поднял бровь.

Гак зарделся:

«Ну, чтобы все самому… Напрямую…»

«Хм».

О. Кирилл с симпатией оглядел молодежь.

«Есть, конечно, разные способы, – заметил он. – Святогорские старцы разрабатывали… Шепотная молитва, умное делание. Но! Все предполагают знакомство со Священными Текстами…»

Третий был из физико-химиков и славился духовной дерзостью.

«Ха! – сказал он. – Ну вы даете! Сразу так – напрямую? А десяток лет помолиться?»

Он рассмеялся.

«Со всем можно справиться, – сказал он. – Но только не самому человеку. Потому что он кто? Правильно. Ждать и надеяться. Делай, что можешь. Борись и смиряйся».

Он даже разработал особый курс вхождения в веру – календарный – для Додика, но ничего так и не вышло. Додик не понимал, о чем речь. А книжки по-прежнему вызывали желудочные перевороты.

Пораженный его нравственной тупостью, Гак затосковал. Он начал что-то плотничать на даче осенними вечерами, оставив на время руководство в додиковых мытарствах. Исправно ходил в тот храм, где раньше крестился. Даже несколько раз читал там что-то странное вслух. Додик зашел один раз: Гак, в необычном длиннополом наряде, запинаясь и свирепо вращая глазами, выводил напряженным голосом про каких-то «аглов» и «пришедов». Рядом с Додиком стояла чем-то ужасно недовольная старушка. На каждую запинку Гака она тихо сплевывала: «Тьфу, нечистый!». Гак громко произнес: «И сказал Гдь… сказал Господь…» Старушка еще раз сплюнула и ушла. В первых рядах перед Гаком стояли две девушки в пестрых платочках и иногда тихонько хихикали. Гак багровел шеей, но глаз на них не поднимал. Потом, отчитав все положенное, он удалился за алтарную перегородку, а через полчаса, уже переодевшись, вышел к Додику во двор.

«Не выходит! – объявил он. – Ну не дается мне этот язык, хоть ты тресни… И отец Георгий все время ругается. По шее мне сегодня дал… Ругается.»

«Как ругается?» – изумился Додик.

«Как-как, – огрызнулся Гак. – Громко. И по-библейски. Библейскими словами, в общем.»

Но по его веселому виду понятно было, что слова отца Георгия его чем-то и радовали. Церковная жизнь понемногу затягивала. Вскоре он все-таки научился читать без запинки, о чем с гордостью доложил Додику. Речь стала его важна и медлительна. А в феврале он взял и поступил в Д-ский монастырь – пока трудником. Додик его посещал.

С каждым разом Гаков выражался все более невразумительно. Порой в его речи недоброжелательно упоминались какие-то баптисты, анабаптисты и пятидесятники. Более почтительно он говорил о «катакомбной церкви» и даже о «церкви за рубежом». Монастырь был близок к делам патриархии и его порой сотрясали скандалы, связанные то ли с ересями, то ли с недостатком средств на починку колокольни. Чем ближе была весна, тем суетливей становилось в обители. Батюшки из главного храма зыркали на Додика из под густых бровей и неодобрительно качали головами в черных, матерчатых колпаках.

Но иногда монастырь погружался в ощутимую благость. Тогда Гак заводил Додика в чьи-то кельи и показывал деревянные доски, покрытые белым левкасом. На некоторых карандашом были набросаны удлиненные фигуры бородатых мужчин с кружками у головы.

«Так пишут иконы», – поучал Гак.

Додик внимал. Готовые иконы ему нравились больше. Еще больше ему нравились рассказы о древних старцах, но Гак почему-то утверждал, что это все «прелесть».

А однажды Додик застал монастырь в каком-то недоуменном молчании. Кончилась еще одна зима. Солнце грело уже вторую неделю. Весенние галки тихо перемещались между недавно проросшими, трогательными травинками, и косили на Додика маленькими глазами. Монахи скользили как тени, и только Гак оказался в ехидно-приподнятом настроении.

Он вывел Додика за ворота и стал похлопывать себя по бокам, и подмигивать. Додик морщил нос и ожидал начала.

«Скудеет разумом братья, – заговорил Гак с неясным весельем во взгляде. – Намедни, слышь, отца Евлампия разоблачили».

Он сделал паузу и помолился.

«Келарем у нас отец Евлампий, – пояснил он. – Но уж очень пристрастен к пьяному зелью…»

Тут Додику пришлось подождать еще минут десять, пока Гак совершал все необходимые внутренние ритуалы.

«Он у нас просфоры печет. И, слышь, дрожжи тащит… Так вчера все утащил, сварил себе бражки, упился пьян и палец порезал. А потом с таким резаным пальцем – за просфоры. Грех-то какой…»

Додик, испугавшись, что после таких слов Гак вообще убежит молиться в отдельную келью дня на два, поспешил уточнить:

«И что получилось?»

Гак опешил и охнул:

«Маца, Дав, получилась, маца на христианской крови! Грех-то какой…»

В этот момент к ним в подворотню зашли два худющих монаха и начали на них с испугом смотреть. Поняв, что это свои, они сели на корточки.

«Грешны, ой грешны, – забормотали они, вторя Гаку. – Прости Господи!»

И закурили.

«Епитимью на отца Евлампия наложил настоятель», – продолжал Гак шепотом, но вдохновенно.

Додик прислушался, интересуясь, чем же таким мог загладить свой тяжкий грех бедный келарь.

«Три дня не пить!» – зверским голосом проорал Гак.

Курившие монахи испугались, загасили бычки, и бормоча, убежали.

Додик удивительно просто сдал в положенные экзамены за десятый класс и отправился к Гаку в монастырь советоваться. Он по-прежнему надеялся, что «проводник» расскажет ему, что делать дальше.

Но Гак, как ему рассказал один юркий послушник, был серьезно наказан. Теперь ему не полагалось общаться с «мирскими». Ему полагалось о чем-то скорбеть. Выслушав послушника, Додик согласился. И правда, после рассказов самого Гака он не сомневался: ему самому здесь не место. «Проводника» затворили. Додик остался один на один со странным миром духовности.

Так, сам собой, летом 1992 года закончился для него долгий христианский период.