География одиночного выстрела

– Я назад пойду, а то холодно, – проговорил комсомолец.

– Куда назад? – спросил его Павел.

– В балаган, у старика заночуем сегодня… со мной пойдешь?

Добрынин подумал и решил остаться и посмотреть на местные обычаи.

– Ну как хочешь, – произнес напоследок Цыбульник.

Добрынин подошел поближе к огню, только остановился он чуть в стороне, чтобы не мешать Абунайке, который теперь выкрикивал какие-то звуки, поворачиваясь то к огню, то к слушавшим его местным жителям.

И вдруг народный контролер почувствовал, как кто-то толкает его в спину, и обернулся, ощущая в своем теле дрожь: то ли от испуга, то ли от холода.

Сзади стоял уже знакомый Добрынину местный житель, который совсем недавно предлагал народному контролеру обменять котомку на соболя.

– Сначала привет твоему гладкому лицу и твоей мудрости, потом разговор, – произнес местный житель, заглядывая в глаза народному контролеру.

– Привет, – оторопело ответил на странную фразу Добрынин.

– Русский человек вчера приехал? – спросил местный житель. – А я здесь давно живу и много знаю. Зовут меня Ваплахом…

Когда местный житель назвался, припомнилось Добрынину, как называл этого парня комсомолец, и призадумался он, не услыша в этот раз в нерусском имени ничего ругательного. А ведь Цыбульник имя по-другому произносил…

– Я – народ не местный, – продолжал парень по имени Ваплах.

– Да какой же ты народ?! – удивился Добрынин и тут же почувствовал, что приятный теплый хмель прошел, и все в народном контролере и внутри, и снаружи стало холодным и тяжелым. – Народ – это когда много людей, а ты – один человек…

– Не-е-ет, – упрямо протянул Ваплах. – Я народ – урку-емец… Больше, кроме меня, в этом народе никого нет, не осталось…

Тут Добрынин задумался. Об урку-емецком народе он никогда не слышал, но это не было удивительно, ведь раньше он думал, что сразу за Москвой страна кончается и начинается заграница.

– Ну вот… а как русского человека называть? – вдруг сам себя перебил вопросом Ваплах.

– Павел Добрынин…

– Если русский человек Добрынин останется одним русским – значит станет он русским народом… а если он потом умрет, то больше русского народа не будет…

Странные слова Ваплаха немного озадачили Добрынина, а тут еще Абунайка стал подпрыгивать с громкими выкриками, и с каждым прыжком он приземлялся ближе и ближе к народному контролеру. Пламя постепенно притухло, местные жители негромко причитали нестройным хором, постоянно повторяя слово «ОЯСИ-КАМУЙ». Ногам было холодно, а тут еще этот Баллах, который считает себя народом…

– Будет русский народ, будет! – немного раздраженно и устало сказал Добрынин.

– Пусть русский человек не обижается, его народ всегда будет, а мой народ умрет…

– Что за черт! – народный контролер вздохнул тяжело и посмотрел на парня прищурившись. – Чего он умрет?!

– Я умру, и народ умрет… а больше в народе никого нет… всех убили…

Захотелось Добрынину как-нибудь повежливее отвязаться от этого непонятливого местного жителя, возомнившего себя народом, и кашлянул народный контролер, подошел к Абунайке, который, попрыгав вокруг костра, остановился рядом и стоял спокойно, видимо, отдыхая. Подошел к Абунайке и сказал:

– Может, назад в балаган пойдем?

– Пойдем-пойдем, уже-уже пойдем, – старик закивал головою. – Я уже все сделал.

Добрынин оглянулся и с облегчением заметил, что Баллах исчез.

Местные жители поклонились старику, попрощались с ним словесно и тоже пошли куда-то. А старик, дотронувшись до руки Добрынина, чтобы привлечь его внимание, повел его назад в балаган.

Шли они медленно. В голове у народного контролера было тяжело и туманно.

Когда вошли в балаган, увидели лежащего на полу, раскинув руки, комсомольца. Он зычно храпел.

– Надо подвинуть и накрыть, – деловито сказал старик. – Цыбульник – человек слабый, простудиться может.

Из последних сил помог Добрынин Абунайке затолкать Цыбульника к «кровати» и свалить на него несколько оленьих шкур. После этого народный контролер устало уселся на бурый мех пола и перевел дух. Гул в голове стих, и он спросил старика, есть ли у того еще немножко молочной водки.

– Зачем немножко?! – удивился старик. – Много есть, много! – и он снова полез за кровать, вытащил еще одну бутыль.

Разлили по кружкам, выпили. Снова по внутреннему миру Добрынина полилось нежное, приятное тепло, и окунулся он полностью в это тепло и понял, что если б сейчас еще собака залаяла – полное бы счастье возникло в чувствах народного контролера. И тогда он спросил старика:

– Товарищ Абунайка, а собаки твои лают?

– Очень редко… они хорошие, смирные…

– А заставить их гавкнуть можно? – продолжал допытываться Добрынин.

– А зачем, они хорошие, смирные… – бубнил старик.

– Да я очень хочу лай послушать. У меня там далеко, дома, собака есть, такой звонкий пес… Митька… – народный контролер говорил так душевно, что не привычный к подобным разговорам Абунайка даже рот открыл.

– Русский далекий гость свою собаку любит! – радостно сказал он. – Хочет лай послушать?!

– Очень хочу!

– Абунайка сделает… Абунайка гостей любит…

И старик вышел из балагана. Комсомолец храпел уже потише, или же просто оленьи шкуры, которыми он был накрыт, не пропускали его зычный рык наружу. А Добрынин наслаждался своим состоянием.

– Ары… ары! – донеслось до народного контролера.

Это старик втаскивал в балаган сонную собаку, которая не очень хотела входить и лениво упиралась лапами.

– Ары-ары! – приказывал ей старик, тащя ее за загривок прямо к гостю.

Наконец он дотащил пса, усадил его между собою и Добрыниным и, показывая на народного контролера, заговорил с собакой по-русски:

– Видишь, далекий гость пришел, русский гость… лаять надо, «ав! ав!»

Но собака водила мордой то на хозяина своего, то на Добрынина и, казалось, совершенно не собиралась лаять.