Суженый смерти

7. Серый волк

Свечкин вышел во двор дома Лели, когда уже зажигались фонари. Он вдохнул свежий вечерний воздух, взглянул в потемневшее небо, и закурил. Путь к машине со двора дома проходил через арку; Александр не стал парковать авто на тесной стоянке, а оставил на обочине дороги возле хлебного магазина. На улице не было ни души, чему Свечкин крайне удивился, но пожал плечами и тронулся в путь. Ему и без того хватало мыслей в голове, чтобы еще заморачиваться по поводу количества прохожих. Александру подумалось, что Леля, даже если и ревновала, сказала на счет Марьи не просто из желания насолить, обескуражить или же испугать. Трезво подходя к ее предупреждению, он не мог не признать, что, скорее всего, слова колдуньи сущая правда. Ревность? Быть может. Но если бы эта ревность была сильна, Леля наверняка заставила его разлюбить Марью своими колдовскими обрядами, заговорами или зельями. Она дала свободу выбора. Это значило немало. Он испугался? Нет. Он смирился, понимая: если не продолжит свои поиски, ему не видать покоя до конца жизни…

Свечкин и сам не заметил, как оказался в арке. Погруженный в раздумья, он дошел до середины, когда сбоку мелькнула быстрая тень, и перед ним вырос волк. Тот же оскал пасти, что был на фотографии, то же черное нёбо и быстрый хвост с кисточкой. Волк застыл в напряженной позе в трех метрах впереди Александра, и человек прекрасно понимал: это расстояние для одного прыжка громадного зверя. Свечкин застыл в не менее напряженной позе, но не впал в ступор, а медленно достал испанский нож, который вот уже пару дней носил в рукаве пальто. Серые глаза, ярко блестевшие холодной сталью, проследили это движение, но никакой реакции не последовало. Александр удивился только тому, что на него не напали со спины.

– Ну что, поиграем, Серый? – мирно и почти дружелюбно поинтересовался Александр. Мужчина догадывался, что с одним ножом он вряд ли справится со сказочным волком, но решил не отдавать свою жизнь задешево. – Не знаю, как все закончится, но я тебе хотя бы шкуру попорчу, уж поверь.

Свечкин улыбнулся и отчаянно дерзко подмигнул. Терять ему уже было нечего.

– Поживем – увидим, – мудро прорычал волк, оскалившись еще сильнее, и заставив Свечкина покрыться холодной испариной. Как показалось Александру, это была попытка улыбнуться. Он имел дело с разумным существом.

И Свечкин понял, что нападать со спины было просто не интересно для того, кто знал свое превосходство. Волк пригнулся и прыгнул, собираясь подмять под себя Александра. Тот ждал нечто подобное и одновременно с прыжком зверя сам прыгнул навстречу, но на асфальт, сделав кувырок. Едва он успел встать на ноги и обернуться к зверю, последовал новый прыжок, но теперь ниже, стремительный и точно рассчитанный. Волк хотел добраться до шеи, но Свечкин, прекрасно понимающий, что в таком случае ему настанет неминуемый конец, резко присел на корточки и поднялся вместе с ударом, со всей силы пырнув зверя в левый бок. Не будь Александр тренирован годами и не обладай он изумительной скоростью, такой маневр ни за что бы не удался. Траектория полета волка изменилась, его немного откинуло вбок, но вопреки ожиданиям Александра нож не вонзился в тело, а отскочил от шкуры как от кольчуги. Волк приземлился на все четыре лапы, и в мгновение ока обернулся к Свечкину. Он наслаждался удивлением Александра, не стремясь больше нападать. Он играл со своей жертвой.

– Не получилось? – в рыке была нескрываемая издевка. – Может, повезет еще? Нож не притупился ли?

Свечкин выставил вперед руку с ножом и заметил что у того открошилось острие, как будто и на самом деле Александр со всей силы бил не по шкуре, а по стальным латам. По спине прошел мороз, и Свечкин понял: спасения не будет. Нож был бесполезен, убежать невозможно, а уворачиваться бесконечно не получится.

– Начинаешь понимать? – волк с азартом потянулся, как кот на печке, и провел когтями по асфальту, отчего на том остались неглубокие борозды. Ему нравилось это представление, он наслаждался отчаянием жертвы.

Александр перекинул нож в левую руку, а правой достал подаренный Марьей медальон, чтобы поцеловать его. Для него это было прощание с той, кого он больше всего хотел увидеть…

– Не судьба… – прошептал Свечкин.

Волк попятился назад, с его морды куда-то исчезло самодовольствие и веселье. Глаза налились кровью от не сдерживаемой ярости, и как показалось Свечкину, где-то в их глубине мелькнул испуг. Ничего не сказав на прощанье, лишь коротко рыкнув, зверь растворился в темном углу арки. И вот тогда-то Александр оторопел, впав в самый настоящий ступор. Он прощался с жизнью, а тут пришло неизвестно откуда взявшееся спасение. Секунд двадцать он, не мигая, всматривался в угол, ожидая нового появления волка, пока не понял, что этого не будет. Тогда Свечкин оглянулся, но сзади не было никого, кого мог бы испугаться зверь. И взгляд перешел на медальон, все еще сжимаемый в руке. По белой равнине снегов шла простоволосая девушка с серпом, в сопровождении ворона и огромного волка. Не этого ли самого волка? Александр прижался спиной к кирпичу стенки. Не зря Леля сказала, что поссорившись с Марьей, Свечкин жив лишь чудом.

– Кто ты такая, что твоего медальона даже это чудовище боится? – Александр не узнал собственный голос, так его изменило волнение. – Кто ты, Марья?

Он на секунду прикрыл веки, а когда открыл их, резко отпрянул. Перед его лицом, внимательно следя за реакцией, горели фосфоресцирующие болотно-зеленые русалочьи глаза Марьи. Дикая ярость взгляда не предвещала ничего хорошего. Теперь-то Александр понимал, что умри он у камина от чар прекрасной девушки, это была бы самая легкая и спокойная смерть, по сравнению с тем, что сейчас должно произойти. Но он ошибся.

– Ты цел? – она не погасила ярость в глазах, но голос звучал с беспокойством. Что-то явно было не так, одновременные свирепость и обеспокоенность по отношению к одному и тому же индивиду мало сочетаемы.

– Да. А почему ты здесь? – он растерялся.

– Потому что ты был в опасности, – она сказала это как-то слишком быстро, и Александра осенило: ярость относится не к нему, а к ушедшему зверю. Вспомнились слова историка из университета, что медальон это своеобразная сигнализация для защиты его обладателя, и все кто мало-мальски знаком с колдовством понимают – человека, носящего его, трогать смертельно опасно.

– Марья… – он сделал паузу, заглянув ей в глаза, и тихо продолжил: – Прости, что я сказал тебе все те резкости при нашей последней встрече.

Она прекрасно поняла, что эти извинения вызваны отнюдь не страхом перед ней.

– Ты сказал тогда правду. Тебе не за что извиняться… Саша, – девушка произнесла его имя, и Свечкина пробило током, настолько неожиданным это было.

Он коснулся ее руки и понял, что вопреки обыкновению от нее не идет никакого холода, а руки наоборот очень теплые и нежные. Перед ним стояла обычная девушка, величественная, гордая, безумно красивая, но просто девушка. Он, повинуясь непреодолимому желанию, подался вперед, чтобы поцеловать ее, но она немного отстранилась.

– Обратного пути не будет, Саша, – голос был грустен. – Ты точно хочешь этого?

– Больше чем всего остального в жизни… мне и так без тебя пути нет, – и он смело, но с нежностью поцеловал ее. И только тогда понял, о чем она говорила. Он почти физически ощутил, что теперь просто принадлежит ей.

Русь дохристианская. Берег Вишеры.

Лют преклонил колени над могилой своей жены, сурово сдвинув густые брови и еле сдерживая подкрадывающиеся к горлу рыдания. Место для ее отплытия он выбрал по завету предков – на высоком берегу, возле воды, как положено головой на закат. Было серое утро, туман еще лежал в низинах другого берега, но на этом берегу на верхушках вековых дубов уже плясали искрами всполохи ласковых стрел от колесницы Сварога, начавшей свой путь по небосклону. Лют встретил свой последний рассвет, сел на насыпь, расстелил рядом с собой белую холстину, разложил медовые пряники, смородину, маленькую чашку с вареным сладким толокном, и поставил небольшой мех хмельной браги. Он начал тризну. Тризну в одиночестве. Он остался последним из своего рода. Лют огляделся вокруг. Как же сейчас ему не хватало трех старших братьев, чтобы они разделили его горе, пустив по кругу мех, и затянув поминальную песню. Они тоже умерли вчера. Вернее, их убили. Их всех убили.

Вчера утром, когда он вернулся с охоты, деревня уже догорела, но еще чадили тлевшие сваи домов и бань. Его взору предстали лишь завалившиеся внутрь обугленные строения. С порывами ветра накатывал приторно-горький запах горелого мяса и обшмаленных в огне волос. Сначала мужчине показалось, что все это кошмарный сон, что все происходит не с ним; он даже присел на поваленное дерево и протер несколько раз глаза. Но это было на самом деле. Шатаясь как пьяный, скинув на землю с плеч лук и сумку с пушниной, он побрел к своему дому, к тому, что от него осталось. Наполовину обгоревший, с рухнувшей крышей и вывалившимися наружу бревнами стен, дом сохранил целой лишь северную сторону. Лют стоял над кострищем, не в силах пошевелиться, раздавленный горем. Не было слез, не было даже сил что-либо сказать или крикнуть. Просто огромная дыра где-то в груди все разрасталась и разрасталась в размерах, охватывая и поглощая все, что когда-то было дорого. Он не помнил, сколько простоял вот так, смотря на видневшуюся из-под конька рухнувшей крыши белую, не тронутую огнем и дымом руку жены со знакомым берестяным браслетом-оберегом. Но потом эмоции ушли на второй план, он вырвался из плена ступора, и медленно стал растаскивать дубовый тес, заваливший тело. Он знал, что надо делать. Горевать будет позже. Страшная работа подошла к концу, и наконец-таки он смог достать тело Милавы, просто чудом не тронутое огнем. Она лежала почерневшая от сажи, скошенная на один бок, беззащитная и хрупкая. Лицо было мирным, казалось, она просто спит, но огненный цветок спекшейся крови на рубахе напротив сердца, говорил Люту, что она уже никогда не проснется.

Лют погладил ее волосы, и встал, чтобы осмотреться в поисках несгоревших тел. Но таких больше не было, все дома представляли собой сплошную груду углей. Тот, кто напал на род и истребил его, покидал тела в дома, после чего подпалил все постройки селения и ушел. Лют взял себя в руки и начал невеселую работу – подготовку к отплытию единственной, кого он любил. Ему нужно было успеть до заката, чтобы солнце, уходя на ночь в Навь, мир мертвых, забрало дух его жены с собой. Для начала он притащил с берега реки единственную не взятую нападавшими лодку, пробитую у самой кормы топором. Мужчина наскоро залатал дыру и, положив в лодку жену, потащил за селение, на холм у реки, наверх, ближе к солнцу, туда, где собирался сложить поминальный костер – краду. По всему селению в несгоревших поленницах было в достатке березовых и дубовых дров, и Лют не стал жалеть топлива для огромного костра. К началу заката он даже успел соорудить вокруг крады забор из соломы, по традиции отделявший, как пристань, место сожжения от всего остального мира; мир мертвых от мира живых.

На закате факел упал в костер, и внутренность крады, набитая соломой, сухоцветом боярышника и хворостом, занялась в мгновение ока. Через секунду огонь скрыл бока лодки, и Лют начал стравы – древний обряд прощания. Поминальные песни и молитвы богам перешли в пир, печальный пир в промозглом одиночестве холодной и звездной ночи. Чтобы достать продукты Люту еще днем понадобилось разобрать заваленный рухнувшим домом ледник, в котором хранились все запасы его семьи. Но что значили эти титанические усилия по сравнению с традицией, с проводами в долгую дорогу родного человека? Зато теперь мужчина не сомневался, что сделал похороны по правилам, обеспечив любимую всем необходимым. Он загодя положил в лодку обереги, нож, крылья подбитой утки, медовые пряники с мехом ключевой воды, и наконец, всю пушнину, полученную на охоте – в подарок Маре, богине царства мертвых, чтобы она сама занялась Милавой, и провела ее по Калинову мосту, перекинутому через быструю и глубокую реку крови, Смородину.

А потом, когда Лют захмелел, пришли слезы вперемешку с молитвами и проклятиями. Молитвы были обращены к Маре, проклятия – к убийцам.

– … помоги ей, дай ей место по роду возле ее предков. Проводи ее в чертоги, переведи через мост, не дай ей заплутать. Сбереги ее в пути, охрани ее… Помоги мне наказать псов, что отняли у меня все… Что сделали меня изгоем. Дай мне славную месть, и клянусь, все они будут отданы тебе на растерзание! Я всех их отдам тебе! Всех до одного. Пусть они сторожат твои чертоги, сидят на цепи, как рабы. Я всех их отдам тебе по обряду, дай мне только насладиться местью!..

Он говорил и говорил, как мог, от всего сердца. Просьбы было всего две – сберечь любимую и дать ему насладиться местью, указав на тех, кто приплыл к нему в селение и истребил его. Люди, пришедшие с воды, не обязательно были соседями, с которыми род Люта не искал ссор, и плыть в поисках наживы они могли сколь угодно долго, совершив набег и снова скрывшись неизвестно куда.

А потом появилась она. Мару, властительницу Нави, саму смерть, Лют узнал сразу. Нет, конечно, он не видел ее до того, но отлично знал, кто и когда приходит к людям в белом наряде и с серпом.

– Приветствую тебя, владыка ночи. Ты за мной? – он смирно встал перед ней, но глаз не опустил, готовый ко всему, отрешенный и печальный. – Если да, то дай мне насладиться местью, а потом забирай. Так даже лучше, потому что некому меня хоронить… детей нет, братьев нет… Даже названного брата нет, чтобы проводить меня. А без ладьи я вряд ли доберусь до тебя.

– Нет, не за тобой я. Ты звал меня, и я пришла. Ты хочешь мести, я могу тебе ее дать. Но готов ли ты заплатить цену, которую стоит твоя месть?

– Я на все готов. Чуры не поймут меня, если я забоюсь чего-то! – он гордо поднял голову. – Какова цена мести?

– Ты потеряешь человеческий облик, станешь зверем и будешь служить мне. Вечно. Готов ли ты?

– Готов. Скажешь, почему я? И почему такая цена?

– Не много ли ты спрашиваешь, человек? – ее зеленые глаза недобро загорелись во тьме, контрастируя с кумачовым светом углей позади.

– Прости. Я на все согласен. Веди меня куда хочешь… – он опустил голову.

– Посмотри на меня. Я давно слежу за тобой, и ты сам не ведаешь силу, сокрытую в тебе… Ты не такой как все. Ты последний на этой земле из своего рода. Все твои предки живут в моих чертогах и хотят, чтобы им было у меня хорошо. Они заплатили свою цену – отдали тебя мне в откуп. Я сделаю тебя неуязвимым, сильным и быстрым. Иначе тебе не победить тех, кто разорил твой дом.

– Их так много?

– Нет. Это не люди, ты с ними никогда не встречался ранее… Они превращаются в зверей в три дня полной луны, они очень сильны, быстры и ловки. А главное они кровожадны…

– Зачем было нападать на мой род?

– Ради еды. Ты думаешь, почему ты не нашел ни одного мертвеца, кроме жены?

– Потому что они сгорели в завалах сожженных домов.

– Нет. Многих забрали как дичь, чтобы съесть. Я сберегла твою жену от этой участи, пустив на пришельцев наваждение, и они не заметили ее, когда собирали тела.

Лют молчал, опустив глаза и качая головой. Такую ненависть, что была в его сердце, он никогда до того не испытывал. Она была безгранична и всеобъемлюща. Настоящая животная ярость.

– Я готов пойти на что угодно, лишь бы истребить их всех, как они истребили мой род, – сказал он через время. – Я буду тебе самым верным слугой, какой только был у тебя.

– У тебя нет другого выбора, раз ты дал обещание. Есть вещи страшнее смерти. Намного страшнее – она недобро улыбнулась. – Заверши начатое прощание, и завтра на закате приходи в урочище, где никто не охотится. Там есть переплетенные дубы, под ними увидимся.

Перед рассветом Лют насыпал маленький холм сверху догоревшего костра, а с первыми лучами солнца начал поминальную тризну, символизирующую окончание пути духа и водворение его в чертоги Мораны. Когда все закончилось, мужчина присел на дорожку. Он в последний раз окинул взглядом бывший дом, и тронулся в неблизкий путь к урочищу, где никто не охотился. В этом урочище росли вековые дубы, простиравшиеся, казалось, до неба, с такими густыми кронами, что и днем под ними царили сумерки. Там пропадали люди, там не водилась дичь, там не жили даже волки, и мало кто понимал причины такого положения вещей. Говорили разное, сходились лишь одном: в ту часть леса лучше не ходить даже днем, не говоря уже о ночи.

Лют наслаждался последними лучами солнца на верхушках деревьев, глядя сквозь чахлую листву двух переплетенных вековых дубов. Они поднимались к небу спиралью, образовывая своими стволами своеобразную стрельчатую арку. Последний луч скрывающегося солнца совпал с глубоким вздохом – Лют прощался с земной жизнью, и готовился принять вечность. Было ли ему страшно? Нет. Он привык с детства, что все уготованное богами нужно воспринимать как должное. Это и было высшее смирение духа. Да и что могло быть хуже того, что уже произошло с ним? Потерять род, весь род до последнего человека – братьев, сестер, всех родственников… И жену, единственную кого он любил на этом свете. Ему больше не за чем жить!

– Прощаешься со Сварогом? – голос Мораны был весел и настолько глубок, что в нем можно было утонуть.

– Да, богиня.

– Попрощайся. Больше ты не увидишь ни заката, ни рассвета, ни единого луча солнца. Ты сможешь находиться в этом мире только ночью, потому что только ночью есть моя власть над Явью, миром живых.

– Будь что будет, – Лют опустил глаза.

– Ты привыкнешь, – она хотела положить ему на плечо руку, но передумала, лишь гордо вскинула голову и бросила короткое: – За мной.

Они шли через лес довольно долго. Когда Лют, споткнувшись, упал во второй раз, Мара взяла его под руку, и, развернув к себе, заставила повторить какой-то набор слов. С последним произнесенным словом ночной лес посерел и обрел ясные очертания. Изгой никогда еще не заходил в эту часть леса, даже когда они с братьями, еще мальчишками, доказывали храбрость друг перед другом, забредая как можно дальше в запретные земли.

– Я никогда не был в этой части леса, – хмуро обронил он.

– Ты вообще никогда здесь не был, – она усмехнулась. – Добро пожаловать в мой мир.

– Навь? Я думал в Навь вход один, через Смородину…

– Для людей вход один, – нехотя пояснила она. – Для меня он, где я хочу. Для тебя тоже скоро так станет.

Через какое-то время они вышли на огромную поляну, посреди которой высились руины. Каменные блоки, изъеденные ветрами и дождями, как дерево короедом, казалось, были старее самого мира. Огромное окно в одной из уцелевших стен пропускало через себя искрящийся серебряной канителью свет грузной полной луны. В мире, который оставил Лют, луна уже шла на убыль. Но не здесь.

– Когда я скажу, ты встанешь перед окном внутри развалин, так, чтобы свет луны полностью тебя освещал. Когда ты будешь меняться, тебе будет очень больно. Хочешь кричи, хочешь зубами землю рой, но за пределы света ты выходить или выползать не должен. Если ты это сделаешь, я тебя сожгу.

В ее глазах было что-то настолько жуткое и свирепое, что заставило вздрогнуть даже Люта. Он ни секунды не сомневался, что полностью находится в ее власти.

– Как твое имя?

– Лют.

– Хорошо. Ты будешь моим цепным псом, Лют, – она засмеялась. – Давно хотела себе песика, под стать богине.

– Тебе обязательно издеваться надо мной?

– Тебе что-то не нравится? – улыбка переросла в оскал.

Он смотрел и понимал: лишь одно неосторожное слово отделяет его от жуткой расправы. И если он никогда не боялся смерти, потому как знал – это всего лишь переход из одного мира в другой, где можно сидеть за одним столом с предками, слушая веками их подвиги, то сейчас холод страха заползал под рубаху точно змея. Если Морана захочет, он просто исчезнет, как будто его никогда и не было. А предки ответят за то, что он нарушил договор, и проклянут даже память о Люте.

– Нет, Морана, мне все по душе, – он опустил взгляд.

– Я сказала правду. Ты будешь псом. Моим псом. Не стоит серчать на правду. Ты скрепил заклад словом, – она строго посмотрела на него. – Не передумал?

– Нет, не передумал. Чуры не поймут. Как я в глаза предкам смотреть буду?

– Тогда иди. Стой лицом к окну, смотри на луну и ни за что не поворачивайся назад.

Лют сделал, как ему сказала богиня. Он простоял так довольно долго, вслушиваясь в ее бормотание за спиной, но, не понимая ни слова. Голос становился громче, грубее, слова раздавались быстрее, ритмичнее, и наконец, все смолкло. Так было минуту, пока позади не раздалось резкое хриплое рычание, такое жуткое, что мужчина вздрогнул. Но не обернулся. Перед глазами Люта появилась рука Мораны с деревянной чашкой.

– Пей! – как же этот голос не походил на красивый и глубокий голос богини… Человек никогда не смог бы издать эти звуки.

В чашке была кровь. Черная. С плавающими в ней травами. Лют выпил, и вернул чашку.

– Ешь, – теперь в руке был кусок сырого мяса.

Лют съел сочащееся кровью мясо.

– Не двигайся.

Она обернула его сырой шкурой черного цвета.

– Теперь вой.

И Лют завыл. Долго, протяжно. Ему казалось, этот вой жил с ним всю его жизнь, прячась где-то в груди, не показываясь днем, и скрываясь ночью. Он выл не голосом. Он выл душой, сердцем, всем телом, каждой каплей крови и каждой мельчайшей косточкой. И все стало меняться. Сначала изменился его голос, а потом изгоя перекосило от нестерпимой боли, и ударило как подкошенный сноп о землю. Невообразимые муки подогнули ноги к подбородку, скрутив калачиком тело, и он начал задыхаться, борясь с покрывающей глаза желто-красной пеленой. И вот тогда, когда ему показалось, что на всем свете не бывало еще такой нестерпимой боли, пришла настоящая боль. Он хотел закричать, но вой лишь перерос во что-то невообразимо-высокое, рвущее душу и замутняющее сознание. Он слышал, как хрустят его разрываемые сухожилия, как лопаются кости и лоскутами отслаивается кожа, сползая точно со змеи. Он задохнулся воем и стал грызть землю, хоть как-то стараясь оставаться в крупицах разума, удерживая лишь одну мысль – не покидать еще недавно такой уютный ковер травы, озаренный как морозным узором, светом луны.

Боль длилась вечность, так ему казалось. Он не знал, сколько прошло мгновений, сколько дней или лет. Отхлынула она резко, и вместо серой мглы болевого тумана глазам возвращалась утраченная ясность. Лют понял, что лежит на траве, свернувшись калачиком, и его голове удобно покоиться на черных мягких лапах. Он неуклюже поднялся на лапы и тряхнул головой.

– Все закончено? – прорычал он, и осекся, поражаясь незнакомому голосу, которым это было произнесено.

– Для тебя все только началось, – Морана встала перед ним. Их головы были на одной высоте. – Хочешь увидеть себя? Ты такой красивый теперь, – это не была издевка, она говорила искренне.

– Да.

– Пошли.

И она подвела его к ручью, текущему в дальнем конце поляны. На Люта в отражении воды смотрел огромный волк угольного цвета, гибкий и сильный. Никогда еще не приходилось ему видеть столь жуткую тварь. И лишь глаза, его прежние серые глаза, застыли в удивлении, изучая то кривые длинные клыки пасти, то кисточки ушей, контрастируя с обликом воплощенного ужаса. Удивленный страшный зверь, не верящий своим глазам.

– Как?

– Кошмар. Ночная кобыла, – только и смог растерянно прорычать он.

– То, что надо, – она погладила его по шерсти загривка. – Привыкнешь.

А следующей ночью он вошел в селение оборотней, и устроил там пир, и резал их как волк овец, и никто не смог уйти от него. А следом за ним пришли жрицы и зашивали глаза мертвым, чтобы они никогда не могли найти путь в светлый Ирий, где пируют их предки, а остались служить Моране в ее чертогах. Навечно.

Они лежали в доме Марьи на шкуре перед камином, и Александру никогда в жизни не было так хорошо, как в ту минуту. Наверное, на Земле уже начался рассвет, но ему было глубоко наплевать на это. Он хотел, чтобы это мгновение растянулось на вечность.